Пока примерно с 2015-2016 годов открылся портал. Портал в... память. Хотя я бы скорее назвала это порталом в ужас. В ад.

Фото / А. Вайнбергера

Люди начали вспоминать украинский ХХ век. Они начали его вспоминать не просто так, а в деталях. В быту. Вывернутые горшочки с едой. Поеденных домашних животных. Тела на улицах. На вот этих вот улицах, где и поныне ходят люди. Начали вспоминать конкретных людей и конкретные действия. Вот они, люди, ныне живые и здоровые. Потомки выживших запомнили и нашли в себе силу и мужество передать пережитое следующим поколениям.

И вот тут мной дернуло. Дернуло до предела истерики и потери сна. От этих мелких деталей, в которых, как известно, и сидит нечистый.

От выброшенных из печи горшков с недоваренной едой...

От вырванных из детских рук кусков лепешки...

От людей, которые умирали недалеко от своих домов...

От съеденных котов, собак, мышей...

И силу таких деталей можно прочитать в поминальные дни в рассказах живых, современных людей, очных и заочных моих знакомых, чьи предки в то страшное время жили «по ту сторону Збруча». Пока это все читалось в печатных книгах – даже сборниках воспоминаний – воспринималось менее остро. Это было «тогда», «где-то». Книга неплохо выполняла роль защитного барьера. В конце концов, ее можно просто закрыть.

А здесь уже ничего не закроешь. Здесь уже - реальные живые люди.

Все. Путей к отступлению нет. Ты должен смириться с привидениями твоего народа. «Тоді, жінко, прийдуть до тебе привиди зі спогадів твоїх бабусь...» Вот они и пришли.

И привели за собой на вторую дорогу. А вторая мысленная дорога этого портала - это осознание следов прошлого в себе. Все эти инфантилизмы, патернализмы, вера в «доброго царя», безответственность, бытовая коррупция – все это на раз выходило за рамки терминологии и выливалось во вполне конкретные практики и фразы. И показало, где и насколько должны были ударить и надавить, чтобы сдеформировать, лишить сознания и смысла – здесь, и здесь, и еще вот здесь.

Все это вместе способно парализовать. Глубиной ужаса. Тем, что многие так и не оправились от него, не рассказали потомкам о той трагедии...

От того, как же часто в нашей повседневности видим следы Голодомора - в поведении ныне живущих, потомков недобитых Голодомором и всеми прочими катаклизмами. В бегстве от села, в мышковании всего, чего можно, в недоверии к власти как таковой, в желании не проникаться ничем серьезным, в стремлении к более сильному, в страхе брать ответственность – а это не я, так вышло, в неузнавании своего, в обезличивании прошлого...

Фото / Радио Свобода

 

Я никогда и никому не пересказываю в деталях того, что произошло в месте, где я работаю, в июне 1941 года. Как и в других подобных местах. После нескольких последних лет я поняла, что никогда не передам подробностей того, что читала и читаю в фейсбучных одкровениях тех, чьи родственники решились рассказать о страхе, пережитом почти сто лет назад. Разве когда стану очень старой и мне уже будет неинтересно все, кроме будущего и передачи в то будущее всего пережитого и перемысленного. И я поняла, почему молчали. Потому что - было страшно. И как знать, что было страшнее – всесильная «госбезопасность» или воспоминания о пережитом.

И я хорошо осознаю, что все это сказанное, а еще больше – много всего подуманного и продуманного – это тоже какая-то часть, какой-то «мой» кусок того, что произошло с моим народом. Иногда оно догоняет, хотя Бог миловал моих непосредственных физиологических предков от всех трех Голодоморов. Единственное "голодное" воспоминание – это рассказ моего покойного деда, когда во двор к ним, год как переселенным из Закерзонья, забрели истощенные от голода отец с сыном. У прабабки как раз был только кувшин с кисляком и собственно его, на тот момент едва ли не последнюю еду в доме, она отдала этим голодным скитальцам.

Реальность Голодомора пугала двумя вещами. Первая - это ощущение полного бессмыслия и собственного против него бессилия. Врывается орда в хату, даже сугубо арифметически их больше, чем весь твой род,- и что ты сделаешь?

Вторая вещь – полный слом бытовой банальности. Когда готовую еду выбрасывают из печи на пол – это страшно. Когда кота или собаку едят - тоже. Потому что это не только насилие. Это полный слом всего, к чему привык. И хтонический ужас: если возможно это, то возможно, получается, все. И что же с нами еще могут сделать те, кто до этого довел?

Самость - это ведь не только мысленные конструкции языка, веры, идентичности. Язык - это и разговоры с близкими дома, с коллегами на работе. Если не о чем говорить, нет темы – язык мертв. Вера – это не только представление о Боге как Абсолюте, это ежедневная (или не ежедневная – только бы искренняя) молитва, это поход в церковь, которая вон там, на пригорке или за углом, это множество ритуалов. Обычай - это не только хорошее слово и раздел культурной антропологии. Это много действий, как празднично-ритуальных, так и ежедневных, «потому что так должно быть».

Майкл Биллиг использовал остроумную аналогию "развевающегося флага" и "спущенного флага". Так вот, мы ассоциируем нематериальные понятия с "развевающимся флагом" в виде больших сдвигов и торжественных церемоний. Но "спущенный флаг" в виде ежедневных действий, банального, казалось бы, ритуала потребления пищи или отдыха, багаж и навыки, которые передаются из поколения в поколение – от отца к сыну, от матери к дочери – именно в этом корень самости, корень смысла и значения, корень ощущения контроля над событиями, именно здесь зарыты индикаторы "нормальности". Здесь же багаж самоосознания, соотнесения себя и мира, ощущения своего места, коммуникация с миром – не только словом, но и определенными действиями.

Голодомор все это разрушил. В большой степени прервал тяглость традиции и идентичности. Как переламывают древко побежденного о колено. Как ломают позвоночник. И потом, когда наступает реабилитация, «спинальник» должен заново учиться и учить свой мозг действиям, которые при нормальном состоянии прошиты в мозгу. Это больно и тяжело.

Так же и мы сейчас должны реабилитироваться. Возрождать наши смыслы, наш мир, наши знания. И первым этапом является осознание.

Многие оказались не готовы. Все те, для кого нет войны, кого поссорили политики, кому нужен "позитив", все, для кого "а что я, жизнь такая", все, кто убегает от реальности с магическими ритуалами или непамятью – всех их можно причислить к до сих пор искалеченным Голодомором и последующими десятилетиями советской власти. И вся их агрессия, направленная на тех, кто напоминает им о войне и реальности, даже просто своим существованием – это агрессия страха. Подсознательной вытесненной памяти о том, как за лишнее слово, которое называло реалии своими словами – врывались, арестовывали, пытали и вывозили...

Это было едва ли не самым большим моим открытием, когда я начала говорить с людьми, которые меня окружают в повседневной жизни, обращать внимание на следы не только Голодомора (которого Галичина не знала), но и в целом "концлагеря" в ежедневных словах и действиях. Когда в ответ слышала: "не говори тех ужасов", "ты не можешь сказать что-то положительное" и тому подобное. Стало понятно - люди продолжают бояться. И, по инерции, – "госбезопасности", и возвращаться в момент ужаса. Вспоминать. Попытаться понять. И преодолеть.

Когда поняла, что ужас и травма прилетают рикошетом по тем, кто их осознает. Это работает так, что страх распространяется и на тебя. Известно свойство стокгольмского синдрома "гасить" тех, кто решается называть вещи своими именами, и на сопротивление, хотя бы моральное. И именно это свойство человеческого чувства делает жертв бессознательными сообщниками преступников.

Автор Андрей Примаченко

 

И вот тогда поняла, почему открылся этот портал именно тогда, в 2015-2016 годах. «Браму втворили», по выражению Галины Пагутяк, хоть и по другому случаю. Армия удержала фронт, следовательно, мы стали сильными, мы смогли по крайней мере не сдаться, смогли противопоставить что-то вражеской силе. Нас уже не заберут, не припишут «антисоветскую агитацию» с 10 годами Сибири за семейное упоминание, в котором отразилось одно из преступлений тоталитарной Москвы. Москва не придет. Не придет в твой дом, не заберет твое имущество, не вывезет в «быдлячем вагоне».

Появилась ощутимая грань между нами и ними. Между жертвами и палачами. Между смыслом и убийством любого смысла, любого "не такого", исключительно по требованию видений одних и зависти, жестокости, бездумья других.

Отошел страх. Появилось ощущение безопасности. И оно сняло негласный заговор молчания. Началось осознание и проговорение.

Все это привело к ощущению силы. Силы противостоять. Силы контролировать события.

Ощущение смысла.

А значит, стало можно вспоминать, пересказывать, понимать.

Да, разверзся ад. Тот самый, который довел нас до этого состояния.

Фото: novynarnia.com

 

Сейчас мы возвращаем себе наше. И поэтому мне становится спокойнее, когда на фотографиях рядом с зажженной свечой я вижу оружие. Автоматы, пистолеты, даже символические вилы. То оружие, которым потомки жертв сдержали потомков палачей.

Тогда, в 2014-2015 годах, мы вернули себе силу. И, как в той сказке, с каждым убитым врагом распадалось одно звено заклятия. Немым возвращалась речь, слепым – зрение, а всем вместе – мысль. Начало казаться, что мы – живы. Мы помним. Мы готовы бороться.

И что Голодомор был местью за войну за государственность, за тысячи восстаний, за упрямое бытие собой.

Осознание грани между «ними» и «нами», между смыслом и убийцами, не дало снова скатиться в ужас.

И мы все же не перестали быть собой. Мы вспомнили и помним, что произошло, почему произошло и кто виноват.

Автор Андрей Примаченко 

Помним.

Каждое зернышко 33-го.

Итак, появилась возможность остановиться и «переделать уроки». Это, собственно, то, чем мы сейчас занимаемся. Все наши воспоминания, дискуссии, метания, все наши «волны популизма» – это не только наследие Голодомора. Это еще и симптом целебной горячки, которая возвращает больного к здоровью. Тяжело, страшно, горько. Но ломалось то, что мы теперь восстанавливаем – кроваво и страшно.

—

Олеся Исаюк, Национальный музей-мемориал «Тюрьма на Лонцкого»;  опубликовано в издании УКРИНФОРМ [2]