Дневники деда — майора НКВД публикует внук: «Хочу предостеречь людей ...»

1.00

Нет

О своей службе в органах, пытках в «американке» и жизни после освобождения Иосиф Ятченя откровенно написал в своих воспоминаниях. Свой дневник он в конце жизни передал внуку.

Три толстые тетради сплошь исписаны красивым каллиграфическим почерком. Его автора нет в живых уже почти 40 лет. Эти дневники — единственное, что осталось после него — свидетеля той эпохи. В них — его правда и его оценки происходящего. Владимир Ятченя — внук репрессированного сотрудника ГПУ Иосифа Ятчени — решил опубликовать записи своего деда, которые хранил несколько десятилетий.

— Я делаю это, чтобы предостеречь людей от ностальгии по сталинским временам, — поясняет Владимир Ятченя. — То, что сегодня приходится видеть, ужасает. Люди вновь начинают восхвалять тот период, рассказывают о заслугах Сталина и его «эффективных» методах. Мой дед видел все это изнутри — он был и сотрудником органов, и узником «американки», а потому никогда не испытывал иллюзий по поводу советского режима. Эту ненависть он привил и мне. И я буду счастлив, если кого-то эти дневники заставят задуматься и уберегут от ошибок. Думаю, мой дед хотел бы именного этого.

О том, как чекист стал «врагом народа», что пришлось пережить его семье и от чего предостерегал его дед будущие поколения, Владимир Ятченя рассказал «Салідарнасці». Это интервью не совсем обычное. В нем помимо двух собеседников есть еще и третий — человек, которого уже нет в живых, но который смог заговорить только сейчас.

«Я словно снова знакомился со своим дедом»

— Владимир, вы всегда знали, кем был ваш родственник?

— О том, что он служил и был арестован, в семье знали, но старались об этом не говорить. Совсем маленьким я и не особо интересовался, а когда позже начал задавать вопросы, то дед отмахивался: «Потом все узнаешь».

Вообще он был не очень разговорчив, скрытный. Но все это вполне объяснимо его нелегкой судьбой. А еще дед был очень бескомпромиссный. Все в деревне знали его как борца за справедливость. Он никогда не боялся сказать начальству в лицо, что думает, воевал против взяточничества, отстаивал правду, за что его не сильно жаловали.

— Вы знали о том, что он пишет дневники?

— Да. Хотя, конечно, в семье слабо представляли, что именно в них. Он не делился, говорил: «После моей смерти все сами прочтете». Сидел до поздней ночи, писал, переписывал.

Дневники он начал вести в 1965 году, когда ему исполнилось 65 лет. Я был еще ребенком. Последняя запись сделана 30 декабря 1979 года. В 80-м его не стало. В этих дневниках — вся его жизнь, начиная с рождения. Он писал обо всем, что волновало: о политике Брежнева, о бесперспективности колхозной системы, об утопичности идей социализма. Ну и, конечно, очень много о временах кровавого террора, сталинизме, репрессиях.

В тему: Сигизмунд Дудкевич: Красный дневник [2]

Он передал мне дневники, когда уже понимал, что умирает. Я читал их и словно снова знакомился со своим дедом. Конечно, хотелось бы поговорить с ним, узнать что-то, спросить еще, но было уже не у кого.

Из дневника: «14 сентября 1965 года. Сегодня мне исполнилось 65 лет. Возраст, достаточный для того, чтобы устать от трудной и напряженной жизни. И так как идёт на седьмой десяток, я задумал восстановить в памяти всё, что было в моей жизни, записать то, что может дать некоторое представление о самом себе и лицах, с которыми приходилось сталкиваться... Я не писатель и не журналист. Мне нет надобности заменять правду досужим вымыслом. Те, кому придется читать эти записи, должны понимать, что каждая написанная строчка правдива, а лица настоящие».

— Ваш дедушка — ровесник эпохи. По сути, он жил и при царском режиме, и при большевиках, своими глазами видел революцию, гражданскую войну...

Владимир Ятченя в детстве на руках у матери рядом с дедом и отцом. 1959 год

— Его судьба очень необычна. Жизнь постоянно подбрасывала ему испытания, из которых он чудом выходил целым. Он родился в семье зажиточных крестьян в деревне Заполье Ивацевичского района. Хозяйство было большое. Когда же в 1914 году началась война между Германией и Россией, дед 14-летним подростком, вдохновленный военной романтикой, сбежал со своим другом на фронт в надежде стать солдатом. Так он попал на службу в царскую дивизию к некому штабс-капитану барону Генриху Оппману. Деду помогло то, что он неплохо писал, поэтому его определили в канцелярию учеником писаря, который очень многому его научил. Этим своим каллиграфическим почерком он и будет потом выводить дневники.

Из дневника: «Наступила зима. Приближался 1916 год. Солдаты готовились встречать рождественские праздники, многие из дома получили посылки и мечтали повеселиться. Но ночью с 24 на 25 декабря немцы пошли в наступление. Артдивизион двинулся на передний край. Артиллерийская битва продолжалась до 12 часов дня 25 декабря. С передовой линии фронта шли обозы санитарных повозок с ранеными и покалеченными солдатами в грязных шинелях и полушубках. Заросшие щетиной они, кажется, мало были похожи на людей. Вот тут-то дошло до моего сознания, что такое война».

— С какими чувствами и мыслями он встретил революцию?

— К тому моменту он жил в городе Ярославле и работал швейцаром в лицее. До прихода большевиков жизнь его была вполне сытой. Всё рухнуло в одночасье. Дед видел своими глазами и ту разруху, которую принесли большевики, и голод, и беспредел. Так что никаких иллюзий по поводу новой власти он не имел с самого начала.

Из дневника: «Студенты лицея были из богатых семей буржуазии и чиновников — они традицию чаевых щедро соблюдали. За 3 месяца я скопил до 500 рублей. Приобрёл приличную одежду и обувь штатского городского фасона, тогда же стал посещать знаменитый театр имени Волкова. Этот период времени я часто вспоминаю с удовольствием.

В памяти сохранилась Февральская революция [3] и свержение Николая II. Дворянская улица города Ярославля считалась местом власти: здесь жили губернские чиновники высших рангов, полицейские, военные чины и богатеи-купцы. И вот 28 февраля 1917 года по этой улице шла в центр огромная колонна людей с красными знаменами и музыкой, распевая на разные голоса песни. Другие охрипшими голосами кричали: „Долой самодержавие! Да здравствует социалистическая революция!“ А в это время то в одном то в другом квартале города происходила стрельба.

После свержения Николая II на площадях, в театрах собирались митинги: какой власти быть в России. Одни доказывали, что Керенский поведет Россию, другие, что Ленин [4] с партией большевиков, третьи указывали на Родзянко и ещё каких-то типов. Каждый оратор расхваливал свою партию и программу. В конечном счёте, к концу октября 1917 года власть взяли большевики.

С каждым днём студентов в столовую приходило меньше и меньше, а к новому году 1918-го и вовсе не стало. Продовольствия перестало хватать, образовались хвосты, жители города, повесив голову, со злыми лицами бродили по улицам и паркам. Только большевики, взяв власть, торжествовали, митинговали: „Свобода, равенство!“, „Заводы и фабрики рабочим, помещичья и монастырская земля крестьянам!“, „Не будет богатых и бедных“. А жизнь всего народа при этом с каждым днем становится тяжелее и невыносимее. Вскоре столовая была закрыта, персонал распущен. Возник вопрос: что делать?»

— Как ваш дед оказался в Минске и почему поступил на службу в ГПУ?

— До этого он еще много где помотался. Был писарем в карточном бюро продовольственного отдела на Челябинских угольных шахтах. Потом в гражданскую войну его призвали в красную армию. Ему повезло, там тоже оценили его умение красиво и грамотно писать и в результате отправили работать начальником канцелярии в управление охраны Омской железной дороги. Там он разбирался с хищениями на железной дороге.

В Минске он оказался уже после демобилизации в августе 1921 года. На тот момент его родная деревня считалась Западной Беларусью и являлась частью Польши. Голод заставил его пойти работать в милицию — там требовались грамотные люди.

Из дневника. В Минске поступить на работу не было возможности, так как масса беженцев по разным причинам оседала здесь, работы всем не хватало. Жизнь была дорогая, а главное не было в кармане денег. Пришлось обосноваться в беженском эвакуационным бараке далеко за городом. Жрать хотелось. Кстати, у хуторян еще стояла картошка, и ночью ходил и воровал. Варил в солдатском котелке и утолял голод. Вот как случается в жизни.

Однажды, будучи на бирже безработных, узнал, что принимают в милицию, но только грамотных. Туда я и пошёл. Принявший меня секретарь главмилиции Мороз Иван оказался моим земляком из деревни Рудня. Просмотрев мои документы и характеристику из управления ж/д охраны, предложил должность участкового уполномоченного в Койдановский район, граничащий с Польшей. Тут же оформил, выдал форменную одежду, и я поехал к месту службы.

В тему: Дневник «особиста» Шабалина: Знает ли Москва положение на фронте? [5]

«Они шли в милицию и становились насильниками своих отцов, братьев и односельчан»

— А как он стал сотрудником НКВД?

— В дневнике он описывает историю, как однажды пожалел одного крестьянина, который гнал самогон. Он не стал составлять протокол, увидев целую ораву плачущих детей. И хоть просил никому не рассказывать, об этой истории стало известно начальству. Деда арестовали по подозрению во взятке. Взятка не была доказана, однако из милиции его уволили. Тогда же деду и предложили стать резидентом спецслужб.

Он согласился, работал под прикрытием. В его обязанности входило выявлять бывших белых офицеров, контактировать с агентурой. Он пишет о некоторых «разработках».

Ну а через какое-то время его приняли уже на официальную службу, сотрудником оперативно-розыскного отдела.

Из дневника. В ГПУ мне предложили должность дотоле мне неизвестную — резидента. В течение шести месяцев проходил курсы по разведке и руководству агентуры. В городе Бобруйске мне была предоставлена конспиративная квартира для жилья и работы. Первым моим успехом стало раскрытие в местечке Любоничи еврейской националистической сионистской тайной организации с политической ориентацией на Палестину и образованием государства Израиль [6]. За это я получил благодарность и денежное вознаграждение.

До 1928 года моя работа резидентом в основном была сосредоточена на выявлении бывших офицеров белых армий, которые после разгрома Красной Армией скитались по всей России по подложным документам под всевозможными предлогами.

В ноябре 1928 года был назначен резидентом в Паричский район. Там районного ГПУ официально не было. Для маскировки был назначен совнаркомом БССР заведующим секретной частью райисполкома с расчетом, чтобы районные власти не знали цели моего назначения резидентом.

В этом районе в период гражданской и польской войны орудовали три банды. После ликвидации остались хвосты, которых требовалось держать под негласным надзором. На меня была возложена задача неработоспособную агентуру отстранить и заменить пригодной, чтобы каждое учреждение, предприятие, деревня находились под нашим политическим негласным наблюдением.

— Будучи уже в должности официального сотрудника НКВД, приходилось ли ему лично участвовать в чистках, отправлять людей на смерть, как того требовала политика партии?

— В своих дневниках дед пишет, что даже на допросах обходился без угроз и рукоприкладства и, наоборот, пытался сделать все, чтобы помочь невиновным выйти на свободу. Конечно, мы никогда не узнаем, что было на самом деле, но я верю деду. Он всегда был борцом за справедливость. К тому же в отличие от многих, кто служил в те времена в органах, дед был человеком образованным. Он видел, какие плоды приносит коллективизация [7] и, кстати, единственный из аппарата не являлся членом коммунистической партии.

Из дневника. Люди всегда мечтали о счастливых переменах, бедняки о жилье и хлебе, крестьяне о земном обещанном рае. Все они были обмануты. Во имя демократии, социализма и во имя Ленина. Миллионы людей подвергались изгнанию с постоянного места жительства, лишались имущества, погибали от суда и без суда. Старые моральные устои были расшатаны, новые еще не утвердились. Свобода обернулась свободой от совести. От невыносимой жизни крестьянская молодёжь бежала из дома куда глаза глядят, часть оседала на стройках как рабочая сила, иные превращались в комсомольцев-активистов, шли в милицию, становились насильниками своих отцов, братьев и односельчан.

— Однако не участвовать в политических расследованиях он не мог — этого требовала его работа.

— Да, в дневниках он приводит конкретные примеры, описывает, что пытался сделать в этой ситуации. Часто признается в своем бессилии и возмущается тем, как стряпались дела.

Из дневника. В ноябре 1931 года в деревне Ракшин вечером в момент ужина выстрелами через окно был убит председатель колхоза Белый и его жена. Следствие вел сотрудник Генько. Он арестовал 8 человек крестьян, которые числились в картотеке недовольными колхозной системой. Данных же к прямому убийству Генько не добыл. Но в итоге все были осуждены тройкой к разным срокам. Шло время, а дело это не давало мне покоя: чувство подсказывало, что мужики сидят зря, и семьи их несут незаслуженный позор.

И вот однажды я получил донос, что в деревне Чирковичи у родича скрывается бежавший из ссылки кулак Павличенко родом из деревни Ракшин. Я его арестовал и на втором допросе рискнул обвинить его в убийстве председателя с женой. Павличенко был неглупый человек, он разбирался в той сложной политической ситуации и понимал, что кулак, да еще беглый, все равно окажется виноват. Он задумался, попросил закурить и рассказал по порядку, кто убил и как это происходило. Оказалось, что убили братья Бобрики, бежавший вместе с ним из ссылки и обосновавшиеся по подложным документам рабочими свино-совхоза ст. Галич соседнего района.

В тему: «А может быть шлепнусь?» Дневник охранника ГУЛАГа [8]

Через два дня братья Бобрики и их отец были арестованы и доставлены в Паричи... Долго я бился — целых двадцать часов, однако открыл это болото без единой доли угроз и насилий. И вы не можете себе представить, какое наслаждение вдруг разлилось по моим жилам. Невиновные 8 человек будут выпущенный из тюрьмы.

Об этом деле доложили наркому Берману. Тот распорядился 8 человек освободить из тюрьмы, Бобриков доставить в их распоряжение в Минск. Мне была объявлена благодарность. Начальнику отделения Кауфману выговор в приказе, а Генько было приказано из органов освободить.

— Мне кажется, в большинстве своем в органах в те времена служили совсем другие люди и совсем с иными целями.

— Он пишет про людей, с которыми ему доводилось работать. И искренне возмущается тем, как стряпались дела. Например, как из старушки, которая своей палочкой побила во время собрания приехавшего в колхоз прокурора района, сделали «террористку». Или как из 82-х безграмотных деревенских мужиков его коллеги сколотили «тайную повстанческую организацию».

Из дневника. Население деревень Дуброва, Гороховище, Тукачи и Чернин скрыто и открыто проявляли недовольство колхозной системой и порядками местной власти. Уполномоченный Федорович, в сферу которого входили указанные населённые пункты, завёл агентурную разработку под грифом «Берлога». В донесениях в наркомат он, не имея ничего, кроме своих досужих вымыслов, рапортовал, что, дескать, существует тайная повстанческого характера организация, имеющая даже оружие.

Когда поднакопилось материалов, из Минска последовало распоряжение арестовать эту организацию и расстрелять. Я был послан в деревню Дуброву к одному из участников этой «организации» произвести обыск и арестовать его. Во время обыска в отдаленности от избы в не запирающемся гумне, я обнаружил в соломе мешок с негодным оружием: обрезы от винтовок, ржавые патроны, два револьвера системы «Смита-Вессона». Я почувствовал, что этому бедняге кем-то положено оружие, но мысль держал при себе.

Арестовано было 82 человека, исключительно безграмотных и малограмотных горемык. За три месяца следствия Федорович и Кауфман всех их протокольно слепили в одну кучу и тем самым придали этой куче повстанческих характер. Все были осуждены тройкой на разные сроки. За это дело, столь блестяще обтяпанное, эти два мерзавца получили повышение по службе в центральном аппарате. Потом, когда они уже уехали в Минск, из деревни Дуброво с донесением ко мне пришел агент «Шумский». Наводящими вопросами я установил, что оружие тем беднягам подложил он по приказанию Кауфмана и Федоровича. Оружие взяли со склада отделения.

...Производя следствие по многочисленным происшествиям, нередко был в затруднительном положении... В каждом отдельном случае, которое мне приходилось расследовать, всегда придерживался права установить подоплеку совершенного преступления, не обращая никакого внимания на всевозможные политические ситуации или рекомендации районных властей, за это-то и был в немилости оных.

—

Анастасия Зеленкова, опубликовано в издании Салідарнасць [9]

В тему: