Под конец жизни человек, носивший «чудовищное», по его собственному мнению, имя Гильотен, обратился к властям наполеоновской Франции с просьбой переменить одноименное название страшного приспособления для казни. Но его просьба была отклонена.

 

Тогда дворянин Жозеф Игнас Гильотен, мысленно попросив прощения у своих предков, задумался над тем, каким образом избавиться от некогда добропорядочного и почтенного родового имени... Доподлинно неизвестно, удалось ли ему это осуществить, но потомки Гильотена навсегда исчезли из поля зрения историков.

Жозеф Игнас Гильотен родился 28 мая 1738 года в провинциальном городке Сэнт в семье не самого преуспевающего адвоката. И тем не менее с младых ногтей впитал некое особое чувство справедливости, переданное ему отцом, ни за какие деньги не соглашавшимся защищать обвиняемых, если он не был уверен в их невиновности.

Жозеф Игнас якобы сам уговорил родителя отдать его на воспитание к отцам иезуитам, предполагая облачиться в сутану священнослужителя до конца своих дней. Неизвестно, что отвратило молодого Гильотена от этой почтенной миссии, но в определенный срок он неожиданно даже для самого себя оказался студентом медицины сначала в Реймсе, а потом в Парижском университете, который и закончил с выдающимися результатами в 1768 году.

Вскоре его лекции по анатомии и физиологии не могли вместить всех желающих: портреты и отрывочные воспоминания рисуют молодого доктора маленьким, ладно скроенным человеком с изящными манерами, обладающим редкостным даром красноречия, в глазах которого светилась некая восторженность.

Можно только удивляться тому, сколь радикально изменились взгляды того, кто некогда претендовал на роль служителя церкви. Как лекции Гильотена, так и его внутренние убеждения обнаруживали в нем законченного материалиста. Еще не были забыты великие врачи прошлого, такие как Парацельс, Агриппа Неттесгеймский или отец и сын ван Гельмонт, еще трудно было отрешиться от представлений о мире как о живом организме.

Однако молодой ученый Гильотен уже ставил под сомнение утверждение Парацельса о том, что «натура, космос и все его данности — единое великое целое, организм, где все вещи согласуются меж собой и нет ничего мертвого. Жизнь — это не только движение, живут не только люди и звери, но и любые материальные вещи. Нет смерти в природе — угасание какой-либо данности, есть погружение в другую матку, растворение первого рождения и становление новой натуры».

Все это, по мнению Гильотена, было чистой воды идеализмом, несовместимым с модными, рвущимися к господству новыми материалистическими убеждениями века Просвещения. Он, как это и полагалось молодым естественникам его времени, несравнимо больше восхищался своими знакомыми — Вольтером, Руссо, Дидро, Гольбахом, Ламерти. Со своей медицинской кафедры Гильотен с легким сердем повторял новое заклинание эпохи: опыт, экперимент — экперимент, опыт. Ведь человек — это прежде всего механизм, он состоит из винтиков и гаечек, их надо только научиться подкручивать — и все будет в порядке.

Собственно, мысли сии принадлежали Ламерти — в своем труде «Человек-машина» великий просветитель утверждал весьма узнаваемые и сегодня идеи о том, что человек есть не что иное, как сложно организованная материя. Те же, кто считает, будто мышление предполагает существование бестелесной души, — дураки, идеалисты и шарлатаны. Кто когда-нибудь видел и трогал эту душу? Так называемая «душа» прекращает существование тотчас после смерти тела. И это — очевидно, просто и наглядно.

А потому вполне естественно, что врачи парижской медицинской Академии, к которой принадлежал и Гильотен, столь дружно возмутились, когда в феврале 1778 года в столице объявился австрийский врачеватель Франц Антон Месмер, широко известный тем, что открыл магнетический флюид и первым применил для лечения гипноз. Месмер, разрабатывавший идеи своего учителя ван Гельмонта, эмпирическим путем открыл механизм психического внушения, однако посчитал, что в организме целителя циркулирует особая жидкость — «магнетический флюид», через который на больного действуют небесные тела. Он был убежден, что одаренные целители могут пассами передавать эти флюиды другим людям и таким образом излечивать их.

— Я готов положить вот эту голову на плаху, — горячился, еле сдерживая себя, доктор Гильотен в бесконечных спорах со своим пациентом, братом короля Людовика XVI, графом Прованским, — что этого не может быть, потому что не может быть, и точка!

Не может быть — однако же есть! Граф рассказал Гильотену, что этот Месмер вылечил от слепоты дочь австрийской императорской четы Марию Терезию. И не только ее. Коронованные особы и европейская знать, оказывается, на протяжении долгого времени в неизлечимых случаях прибегали к услугам «шарлатана».

— Воображение! — кипятился Гильотен, — и не более того...

Французская королева Мария Антуанетта, натура порывистая и увлекающаяся, тем не менее приблизила к себе австрийца и принимала его в Тюильри во время самых торжественных раутов вместе с принцессой де Ламбаль и принцем де Конде. Гильотен, зная это, втайне чувствовал себя уязвленным. Где-то в глубине души он, возможно, надеялся стать лучшим врачом Франции, самым прозорливым, самым уважаемым, самым влиятельным. Таким, чтобы когда-нибудь сам король снял перед ним шляпу... Ему следовало мечтать осторожнее. Спустя не так уж много времени Гильотена действительно назовут «самым радикальным врачом Франции».

В один далеко не прекрасный день заболел граф Прованский. Все симптомы указывали на нервное расстройство. Назначения Гильотена — клизмы и какие-то очищающие кровь пилюли — не дали никаких результатов. И когда граф Сен Жермен привез к больному Франца Месмера, Гильотен в этот момент находился на своем «посту» — у постели графа Прованского. Глаза двух врачей встретились: австриец хитро прищурился, Гильотен желчно и надменно поклонился и попросил разрешения присутствовать при лечении. Больного положили на кушетку, и Месмер стал делать над ним какие-то пассы. Через несколько минут граф забылся.

После этого Месмер наложил ему на лоб два своих знаменитых магнита — он полагал, что они, выманивая болезнь из тела больного, притягивают ее к себе. Гильотен в углу молча смеялся, однако буквально через три подобных сеанса его сановный пациент был здоров, а Гильотен — посрамлен со всей своей передовой наукой.

Однако, как обычно случается в истории с людьми типа Месмера, он стал вызывать к себе подозрения в качестве колдуна и чернокнижника. В больнице австриец предпочитал не брать денег с бедных, зато гонорары, которые он драл со знати, превышали все мыслимые пределы, а кроме того, Франция предложила ему весьма недурное, как бы сейчас выразились, спонсорство за его эксперименты. До Людовика XVI стали долетать упреки в том, что он-де пригрел на груди мошенника, изгнанного из других столиц.

Под ядовитыми стрелами французских ученых-материалистов монарх рисковал прослыть невеждой, в то время как ему, напротив, гораздо более льстила слава прогрессиста и науколюбца. А посему в 1784 году Людовик решил назначить специальную комиссию, уполномоченную расследовать суть лечения Месмера. Волею судеб и повелением короля Гильотен вошел в эту комиссию вместе с такими известными людьми, как Бенджамин Франклин, тогдашний американский посол во Франции, астроном Жан Бейли, химик Лавуазье, ботаник Жюссье...

11 августа 1784 года на имя короля был подан заключительный рапорт, из коего следовало, что наблюдатели являются людьми честными и лжесвидетельствовать не могут, поэтому должны признать, что 85 процентов больных месье Месмера полностью исцелены с помощью «магнетического флюида».

Однако вся проблема — в том, что «процесс воздействия флюида не поддается эмпирическому наблюдению», а раз так — следовательно, таковое явление существовать не может. Что же тогда, спрашивалось, происходит? Ответом на этот вопрос как раз и явился вывод комиссии: выздоровление воображается больными. Гильотен ликовал — комиссия склонила короля издать указ о запрете для Месмера лечения магнетическим флюидом на территории Франции.

Перед тем как Месмер собрался покинуть эту негостеприимную страну, принцесса де Ламбаль дала в его честь прощальный ужин, приглашение получил и доктор Гильотен. После того как было выпито немалое количество бутылок рейнского и бордоского, Месмер вдруг, глядя немигающим взглядом прямо в глаза Гильотену, произнес громко, так, что все слышали:

— Ваша наука и ваши расчеты погубят всех до одного из присутствующих здесь людей, включая особ королевской крови и даже самих... — тут Месмер запнулся и закашлялся. — Их души проклянут вас. Я ясно вижу это.

Гильотен в ответ как-то криво усмехнулся:

— Вы видите это написанным здесь, на позолоте потолка?

— Я вижу это написанным на небе, мсье, — учтиво поклонился Месмер.

...Франция напоминала кипящий котел: в нем бурлило и перегорало старое и готовилось нечто новое — повсюду носились идеи свободы, равенства и братства. На площадях во всеуслышание цитировали вольнодумные и фривольные стихи Дидро и Вольтера, на улице разбрасывались памфлеты и листовки, поднимающие на смех королевское семейство.

Тем временем в жизни Гильотена произошло великое событие — его инициировали в масонскую ложу «Девяти сестер». Достаточно сказать, что членами этой ложи значились Вольтер, Франклин, Дантон, Бриссо, Демулен, братья Монгольфьер и другие заметные и известные люди.

После того как в 1717 году была образована Великая ложа в Англии, масонство стало быстро распространяться по всей Европе. На его знамени было начертано: порвать все связи с прошлым, уничтожить несовершенное настоящее и основать новое справедливое и разумное общество новых разумных и совершенных людей. Благодаря участию в масонском движении жизнь Гильотена приняла совершенно иное направление.

Скорее всего именно братья убедили врача, что главное сейчас — это политика. Иллюзия, что масоны таковой не интересовались — интересовались, и еще как! В частности, властители дум — Вольтер, Д`Аламбер и Дидро — были проникнуты глубокой ненавистью как к христианству, так и к монархическому образу правления.

В своих политических проповедях они требовали реформ и коренного переустройства всех общественных отношений. Монтескье проповедовал теорию разделения властей и рекомендовал установить во Франции английскую форму правления, при которой народу принадлежит власть законодательная, королю — исполнительная, а независимому сословию судей — судебная. Людовик XVI и его супруга Мария Антуанетта поначалу не придавали значения ширящемуся масонскому движению и, более того, горячо приветствовали его как некую разновидность общественной благотворительности. Как страшно они заблуждались, история покажет очень скоро...

Весной 1789 года Гильотен в качестве свободно мыслящего дворянина был избран депутатом Учредительного собрания и с июня по октябрь 1791 года исполнял должность его секретаря. Однако его мысль и разумение просто не успевали за событиями.

...14 июля 1789 года пала Бастилия. Повсюду было только и разговоров, что эта тюрьма — наглядное свидетельство «кровавого деспотизма короля», и Гильотену довелось собственными глазами увидеть кучку жалких уголовников, ошарашенно таращивших глаза на своих нежданных освободителей. Один из заключенных обезумел и, вцепившись в скамейку, категорически отказывался покидать свое узилище. В августе была принята «Декларация прав человека и гражданина», но король не торопился ее подписывать, за что был подвергнут в Собрании вольной и весьма разнузданной критике. Впрочем, что до Гильотена, то он своего короля боготворил. В голове врача и, как можно предположить, во многих других головах в то время все смешалось самым странным образом: да, королевская власть несправедлива вообще (так утверждают высшие умы), но король и королева Франции просто не могут быть несправедливы, а потому за них можно и должно отдать жизнь.

Изредка в столицу наезжал отец Гильотена и буквально требовал, чтобы сын прекратил заниматься политикой: старику чуялось недоброе. Сын же втягивал голову в плечи и отмалчивался — пойти на это он уже не мог. Депутат Гильотен теперь до самого рассвета жег свечи в своем кабинете, и слуга находил его поутру спящим прямо на диване в одежде и даже в туфлях. Хозяин рисовал какие-то бесконечные чертежи и испещрял своим бисерным почерком множество бумаги. Наедине с собой доктор Гильотен горделиво потирал руки: он придумал кое-что действительно из ряда вон выходящее. Он ловил себя на мысли, а не суждено ли ему стать величайшим благодетелем человечества?

...10 октября 1789 года члены Учредительного собрания долго шумели и не хотели расходиться с заседания. Мсье Гильотен внес на обсуждение важнейший закон, касающийся смертной казни во Франции. Он стоял перед законодателями торжественный, воодушевленный и говорил, говорил. Основная его мысль заключалась в том, что смертная казнь тоже должна быть демократизирована. Если до сих пор во Франции способ наказания зависел от благородства происхождения — преступников из простонародья обычно вешали, сжигали или четвертовали, и лишь дворян удостаивали чести обезглавливания мечом, — то теперь эту безобразную ситуацию следует в корне изменить. Гильотен на секунду запнулся и заглянул в свои записи.

— Чтобы быть достаточно убедительным сегодня, я провел немало времени в беседах с мсье Шарлем Сансоном...

При упоминании этого имени в зале мгновенно наступила немая тишина, словно все одновременно внезапно лишились дара речи. Шарль Анри Сансон был потомственным палачом города Парижа. Семья Сансонов удерживала, так сказать, монополию на это занятие с 1688 по 1847 год. Должность передавалась в семействе Сансонов от отца к сыну, а если рождалась девочка, то палачом обречен был стать ее будущий муж (если, конечно, таковой находился). Впрочем, эта работа была весьма и весьма высокооплачиваемой и требовала совершенно исключительного мастерства, поэтому своему «искусству» палач начинал обучать сына, едва тому исполнялось четырнадцать.

Гильотен, в самом деле, частенько захаживал в дом мсье Сансона на улицу Шато д`О, где они беседовали и нередко музицировали дуэтом: Гильотен неплохо играл на клавесине, а Сансон — на скрипке. Во время разговоров Гильотен заинтересованно расспрашивал Сансона о трудностях его работы. Надо сказать, что Сансону редко доводилось делиться своими заботами и чаяниями с приличным человеком, поэтому долго тянуть его за язык не приходилось. Так Гильотен узнал о традиционных приемах милосердия людей этой профессии. Когда, например, осужденного возводят на костер, то палач обычно подставляет багор с острым концом для перемешивания соломы, точно напротив сердца жертвы — чтобы смерть настигла его до того, как огонь с мучительным замедленным смаком начнет пожирать его тело. Что же касается колесования, этой невиданной по жестокости пытки, то тут Сансон признался, что палач, всегда имеющий в доме яд в виде крошечных пилюль, как правило, находит возможность незаметно подсунуть его несчастному в перерывах между пытками.

— Итак, — продолжал Гильотен в зловещей тишине зала, — я предлагаю не просто унифицировать способ смертной казни, ведь даже такой привилегированный метод умерщвления, как обезглавливание мечом, тоже имеет свои недостатки. «Завершить дело при помощи меча можно лишь при соблюдении трех важнейших условий: исправности инструмента, ловкости исполнителя и абсолютного спокойствия приговоренного, — продолжал цитировать Сансона депутат Гильотен, — кроме того, меч нужно выправлять и точить после каждого удара, иначе быстрое достижение цели при публичной казни становится проблематичным (бывали случаи, что отрубить голову удавалось едва ли не с десятой попытки). Если же казнить придется сразу нескольких, то времени на заточку нет, а значит, нужны запасы «инвентаря» — но и это не выход, поскольку осужденные, вынужденные наблюдать за гибелью предшественников, оскальзываясь в лужах крови, часто теряют присутствие духа и тогда палачу с подручными приходится работать, как мясникам на бойне...»

— Хватит об этом! Наслушались! — вдруг нервно взметнулся чей-то голос, и собрание внезапно заволновалось — присутствующие зашипели, засвистели, зашикали.

— У меня есть кардинальное решение этой ужасной проблемы, — выкрикнул он, перебивая шум.

И четким, ясным голосом, как на лекции, сообщил присутствующим, что он разработал чертеж механизма, который позволит мгновенно и безболезненно отделять голову от туловища осужденного. Он повторил — мгновенно и абсолютно безболезненно. И торжествующе затряс в воздухе какими-то бумагами.

На том историческом заседании постановили рассмотреть, исследовать и уточнить проект «чудодейственного» механизма. Им помимо Гильотена вплотную занялись еще три человека — лейб-медик короля хирург Антуан Луи, немецкий инженер Тобиас Шмидт и палач Шарль Анри Сансон.

...Задумывая облагодетельствовать человечество, доктор Гильотен тщательно изучил те примитивные механические конструкции, которые использовались для лишения жизни когда-либо ранее в других странах. За образец он взял древнее приспособление, используемое, например, в Англии с конца XII по середину XVII века, — плаху и что-то вроде топора на веревке... Нечто подобное существовало в Средние века и в Италии, и в Германии. Ну а затем — с головой ушел в разработку и усовершенствование своего «детища». И это в немалой степени уберегло его от той политической сумятицы, которая творилась вокруг. Только что принятая новая конституция породила неразрешимые противоречия между королем и Собранием, поскольку министры не пользовались доверием ни первого, ни второго, да к тому же еще были лишены права заседать в Учредительном собрании. Кроме того, серьезно схлестнулись друг с другом едва успевшие возникнуть политические силы — Парижская коммуна, якобинцы, кордельеры, вдруг начав сомневаться во властных полномочиях Собрания. Гильотен настолько уже запутался во всей этой неразберихе, что еще в 1791 году почти бежал с должности секретаря Учредительного собрания. Хотя про себя полагал, что уж его-то дело — точно правое и, несомненно, служащее пресловутым идеалам свободы, равенства и братства — эти три волшебных слова были тогда у всех на устах.

Весной 1792 года Гильотен в сопровождении Антуана Луи и Шарля Сансона приехал к Людовику в Версаль — обсудить готовый проект механизма казни. Несмотря на нависшую над монархией угрозу, король продолжал считать себя главой нации, и его одобрение получить было необходимо. Версальский дворец был почти пуст, гулок, и Людовик XVI, обычно окруженный шумной, оживленной свитой, выглядел в нем до нелепого одиноким и потерянным. Гильотен заметно волновался. Но король сделал только одно-единственное меланхоличное, но поразившее всех замечание: «К чему полукруглая форма лезвия? — спросил он. — Разве у всех одинаковые шеи?» После чего, рассеянно присев к столу, собственноручно заменил на чертеже полукруглое лезвие на косое (позднее Гильотен внес важнейшую поправку: лезвие должно падать на шею осужденного точно под углом 45о). Как бы то ни было, но изобретение Людовик принял.

А в апреле все того же 1792-го Гильотен уже суетился на Гревской площади, где устанавливали первое приспособление для обезглавливания. Вокруг собралась огромная толпа зевак.

— Ишь, какая красавица, эта мадам Гильотина! — сострил какой-то нахал.

Так, от одного злого языка к другому, в Париже прочно утвердилось слово «гильотина». А еще в народе ее стали ласкательно называть «луизетткой». Гильотен и Сансон позаботились о том, чтобы опробовать изобретение сначала на животных, а потом на трупах — и, надо сказать, работало оно отменно, подобно часам, требуя при этом минимального человеческого участия.

Конвент наконец принял «Закон о смертной казни и способах приведения ее в исполнение», и отныне, за что и ратовал Гильотен, смертная казнь игнорировала сословные различия, став для всех одной, а именно — «мадам Гильотиной».

Общий вес этой машины составлял 579 кг, топор же весил более 39,9 кг. Процесс отсечения головы занимал в общей сложности сотую долю секунды, что являлось предметом особой гордости медиков — Гильотена и Антуана Луи: они не сомневались, что жертвы не страдают. Однако «потомственный» палач Сансон (в одной частной беседе) попытался разуверить доктора Гильотена в его приятном заблуждении, утверждая, что он доподлинно знает, что после отсечения головы жертва в течение нескольких минут все еще продолжает сохранять сознание и эти страшные минуты сопровождаются не поддающейся описанию болью в отсеченной части шеи.

— Откуда у вас эти сведения? — недоумевал Гильотен. — Это абсолютно противоречит науке.

Сансон же в глубине души скептически относился к новой науке: в недрах его много чего на своем веку повидавшего семейства хранились всякие предания — его отцу, деду и братьям не раз доводилось иметь дело и с ведьмами, и с колдунами, и с чернокнижниками — они всякого успевали порассказать палачам перед казнью. А потому он позволил себе усомниться в гуманности передовой технологии. Но Гильотен смотрел на палача с сожалением и не без ужаса, думая, что, скорее всего, Сансон переживает из-за того, что отныне будет лишен работы, так как приводить в действие механизм Гильотена сможет кто угодно.

А пока доктор Жозеф Игнас Гильотен в одночасье превратился в модного светского человека и был всюду нарасхват. Когда-то он мечтал о славе — и вот она пришла. Его изобретение обсуждалось и в королевских покоях, и в гостиных самых видных аристократов, его поздравляли, пожимали руки, одобряли. Он же улыбался хоть и скромно, но как человек, знающий себе цену. Изобретенная им машина стала одним из главных действующих лиц в грандиозном драматическом спектакле, происходящем вокруг.

В Париже, да и не только, производили брошки и печати для конвертов в виде гильотинок. Столичные кулинары тоже не остались в стороне: маленькую машину искусно выпекали к праздничному столу. Последним и самым актуальным криком моды стали духи «Парфюм де Гильотин» — их автор остался истории неизвестен.

Между тем революция набирала обороты. Конституцией 1791 года были упразднены привилегии, во всех учреждениях — внедрены в жизнь выборное начало и принцип разделения властей. 10 августа подстрекаемые городской Коммуной толпы народа ворвались в королевский дворец. Монарх вместе с семьей бежал под защиту Национального собрания, но последнее уступило яростным революционерам из Коммуны, и... Людовик XVI был отрешен от власти, а во Франции провозгласили республику. В те первые дни свобода опьянила Гильотена, он, как и все вокруг, захлебнулся невиданными изменениями.

А дальше — по распоряжению министра юстиции Дантона тюрьмы наполнились священниками и вообще подозрительными лицами, на улицах начали поголовно и безнаказанно убивать «изменников» и «аристократов», не разбирая ни возраста, ни пола, — и прямо тут же над трупами устраивали пьяные оргии. Дантон, наблюдая за происходящим, удовлетворенно потирал руки со словами: «Народ расправился».

Впервые доктор Гильотен сообразил, что творится что-то неладное, когда Конвент, заменивший Национальное собрание, с перевесом в один голос вынес смертный приговор как «изменнику революции» ... самому королю, в нарушение своей же действующей Конституции, согласно которой монарх оставался лицом неприкосновенным. Когда Гильотену доставили торжественное приглашение участвовать 21 января 1793 года в спектакле «соития мадам Гильотины с королем Франции», он лишился чувств. А первое, что он узнал, придя в себя, — это то, что революционный народ пожелал перенести придуманную им машину с Гревской — на площадь под окна королевского дворца, которая отныне будет именоваться площадью Революции.

Есть свидетельства, что ночью, накануне казни короля, Гильотен в первый раз за много лет извлек из потайных кладовок изображение Богоматери и не смыкая глаз молился до рассвета... Его слуги даже решили, что хозяин лишился рассудка.

...Король был единственным из всех французов, кому милостиво даровали две привилегии — ехать на казнь в приличествующем его сану экипаже (а не в предназначенной для этого повозке) и прибыть на эшафот в сопровождении священника. Раздался грохот барабанов. Гильотен продолжал стоять с закрытыми глазами, а в его сознании, словно во сне, возникала цифра «20» — ему, как никому другому, было известно, что именно на счет 20 лезвие машины падало до своего предела...

— Я умираю за счастье Франции, — словно в тумане донеслись до него последние слова Людовика.

«Двадцать», — судорожно выдохнул Гильотен и, упав на колени и больше уже не контролируя себя, стал исступленно молиться. Никто не обращал на него внимания. Толпа заколыхалась, и кровожадное «ура» огласило бледное рассветное небо.

Несколько месяцев после казни короля доктора Гильотена никто не видел. Да и до него ли тогда было? Кто-то был уверен, что он неизвестно от чего умер, кто-то утверждал, что сбежал за границу. В любом случае, достоверных сведений об этом периоде его жизни нет.

Гильотен больше не верил никому и ничему. Единственным близким себе человеком он считал лишь палача Сансона, по-прежнему исправно исполнявшего приговоры при новом сооружении. У него больше не было ни убеждений, ни ориентиров — он был совершенно раздавлен происходящим и считал себя таким же палачом, как и Сансон. Казалось, ничто уже не способно тронуть его душу... И тем не менее, узнав, что Трибунал приговорил к смерти Марию Антуанетту, бросив ее в тюрьму Консьержери, Гильотен просто обезумел — королева всегда была предметом его благоговейного почитания и тайной влюбленности.

Как и несколько лет назад, Гильотен стал проводить ночи за прорисовкой каких-то чертежей (их нашли в его бумагах уже после ее казни, последовавшей 16 октября 1793 года). Совсем не исключено, что именно за эти чертежи спустя несколько месяцев Гильотен и сам угодил под революционный трибунал. Кто-то донес на него, хотя, казалось бы, в его планы был посвящен только палач Сансон. Доктор Жозеф Игнас хотел спасти королеву, сломав в главной гильотине, на площади Революции, механизм, приводящий в движение топор. Но то ли Сансон не захотел идти на подобный риск, то ли людей, решившихся под покровом темноты осуществить «поломку», не удалось подкупить, но голова королевы слетела с ее восхитительных белых плеч...

Остается только гадать, неужели депутат Гильотен был настолько наивен, чтобы надеяться на то, что революционное правительство, вспомнив древний обычай миловать осужденного в том случае, если смертная казнь не удалась по «техническим причинам», остановит заевший механизм? В любом случае, уже в начале лета 1794 года Гильотен уныло мерил шагами узкую камеру тюрьмы Консьержери.

Каких только узников она за последние годы не повидала! Революция, как это обычно бывает, давно принялась пожирать сама себя: казнили легендарных деятелей революции Бриссо и Верньо — последний еще не так давно председательствовал в Национальном собрании. Потом ее стены почтили аристократы — да в каком количестве! Был гильотинирован герцог Орлеанский, тот самый, который подал голос за смерть короля, затем слетела голова графа Ларока, графа де Лэгля, а вместе с ним — Агнессы Розалии Ларошфуко, принцессы де Ламбаль... Казнили ученого, которым Гильотен всегда так восхищался, — Лавуазье, не изыскав возможности отложить приведение приговора в исполнение ни на один день, чтобы дать тому возможность записать научное открытие. Казнили недавних революционных вожаков — Дантона и Демулена.

Гильотен, терзаемый чудовищными душевными муками, считал себя виновным в смерти каждого из этих людей. Зловещее предсказание Месмера сбылось: по ночам ему являлись их отрубленные головы, он же вымаливал у них прощение, произнося в свой адрес страстные оправдательные речи — он ведь хотел как лучше... Он абсолютно искренне обещал самому себе, что, когда придет и его час, он, взойдя на эшафот, повинится перед народом, публично плюнет на «мадам Гильотину» и предаст ее проклятию. Так ему легче будет умереть...

Но судьба не допустила близкого знакомства доктора Гильотена с «мадам Гильотиной». Доподлинно известно, что после казни Робеспьера, состоявшейся 28 июля 1794 года, Жозеф Гильотен оказался на свободе. Он скрылся в глухой провинции и в столице показывался чрезвычайно редко. Говорили, что он обратился в прилежного христианина и до последних дней жизни вымаливал у Господа прощения за свои грехи. Его имя всплыло в документах еще раз в связи с тем, что он выступил сторонником прогрессивной в начале XIX века идеи вакцинации против оспы.

...Жозеф Игнас Гильотен дожил до 1814 года и умер от карбункула на плече. Возможно, в последние годы он не раз вспоминал, как во времена своей юности дерзал спорить с Парацельсом о том, что живые «механизмы» мертвы. Какой, должно быть, это казалось ему глупостью! Тем более что придуманный им механизм оказался живее живых...

«Подарок» доктора Гильотена служил человечеству еще долго. Позднее подсчитали, что во времена Французской революции было гильотинировано более 15 тысяч человек. Последняя же казнь с помощью «мадам Гильотины» состоялась в октябре 1977 года в Марселе: так казнили убийцу Намида Джадуби. В Европе гильотина тоже применялась, хотя в Швеции, например, ее использовали только один раз — в 1910 году. Особенно же теплые отношения с «мадам Гильотиной» сложились у Гитлера: он отправил на свидание к ней около 20 тысяч человек.

Мы никогда не узнаем, как отнеслась совсем нематериальная душа доктора Гильотена к столь чудовищному долгожительству его «сверхгуманной» машины. Хотя куда благими намерениями выложена дорога, неоднократно слышали...

Андрей Всеволжский | Журнал «Вокруг Света» [2]