Голод 1933 года. Часть 4: Агония села

1.00

Нет

...В садике, где я сидел, ходило между кустов несколько детей. Они легонько разворачивали кусты и внимательно осматривали их. Временами они ползали по травке, чего-то разыскивая. Все это делалось молча, медленно и с какой-то как бы таинственной настороженностью.

Я видел, как они изредка что-то отправляли в рот. Оказывается, они искали улиток и червей.

Воспоминания Дмитрия Даниловича Гойченко - советского партработника (биография автора - в конце первой части).

(Продолжение. Начало читайте здесь: часть 1 [2], часть 2 [3], часть 3 [4]).

...Здешний начальник политотдела МТС человек ученый, учился в академии и в последнее время работал в ЦК КпбУ. Но это такая личность: на бюро райпарткома он теряется, как мальчишка, труслив, как заяц, а вот среди подчиненных чувствует себя грозным диктатором. Еще бы, ведь он может любого работника МТС выгнать, а это означает голодную смерть. Политотдельцы, правда, с ним мало считаются и каждый занимается своим делом, как умеет, как например тот же плешивый.

Недавно произошел такой случай. Он был в одном селе и задержался на ночь. Ночью поднялась стрельба. Он насмерть испугался и боясь сам выходить на улицу, сел в уголок, держа в руках два револьвера, а секретаря партячейки, у которого ночевал, послал узнать, в чем дело. Тот скоро вернулся и сказал, что воры хотели обокрасть молочный пункт. Одного удалось поймать, а остальные сбежали. "А оружие у него было?" - испуганно спросил нач.политотдела.

"Нет, - ответил секретарь ячейки, - был только кусок железа." Тогда начальник политотдела вместе с секретарем партячейки пошли в сельсовет, где подвергался допросу пойманный вор. Его жестоко избивали местные коммунисты револьверами, сапогами и тем куском железа, который при нем захватили. Начальник политотдела также присоединился к ним, избивая его револьвером.

Его кисти рук клали на пол и дробили их железом. От него все добивались выдачи его компаньонов. Будучи не в силах терпеть, он стал плести что попало и в качестве компаньонов назвал первых пришедших ему на ум людей. Некоторые коммунисты побежали ловить их. Не застав одного дома, стали избивать его отца, чтобы тот сказал, где сын, но старик мог и не знать, где он.

Его продолжали избивать, пока не убили. В сельсовете же продолжался допрос. Избиваемому ставили вопрос, не он ли убил такого-то, не он ли ограбил колхозную кассу. На все он давал отрицательный ответ, но его продолжали жестоко избивать и он вынужден брать на себя все эти преступления, а также наговорил много таких, якобы совершенных им преступлений, о которых никто и не слышал.

Затем его отправили в больницу, а коммунисты продолжали арестовывать и избивать людей, которые были названы как соучастники в разных преступлениях. Начальник политотдела примчался в район и чуть не кричал на улице о том, что ему удалось раскрыть банду. Когда на место приехали работники ГПУ, вор, избитый и положенный в больницу, до их приезда уже исчез. А остальные арестованные стали отказываться от того, что они успели наговорить на себя, будучи избиваемыми. Из всего дела вышел пшик..."

Я спросил предрика: "Не является ли ошибкой арест священника Чубатым?" На что он ответил: "Никакой арест и любая другая репрессия не является ошибкой, если она делается разумно, обдуманно и достигает намеченной цели. Если Чубатый сумеет оформить дело с попом так, как я ему подсказал, это будет толково, потому что мы можем это использовать среди колхозников, говоря им, что они плохо работают, будучи подстрекаемы попом, и что, дескать, потому-то мы попа и арестовали.

Там, где много еще верующих, мы арестовываем попов временно, прямо ставя вопрос перед ходоками: хотите, мол, чтобы вашего попа освободили, делайте то-то и то-то, и достигнув, таким образом, цели, бывает и выпустим попа. Правда, что дальше, то более редкими становятся случаи ходатайства за попов, поскольку впоследствии приходится расплачиваться ходокам, попадающим в списки активных церковников. А вот до раскулачивания - беда что было. Затронешь попа, так тут тебе к райисполкому привалит тысяча, а то и больше народу. Тогда много было хлопот, а теперь дело проще и спокойнее.

Да и попов-то с каждым месяцем все убывает по мере закрытия церквей. Но мы, конечно, не только попов арестовываем. Представьте себе, - сев никак не идет. Население вымирает и куда там ему до казенной работы. Что делать спрашивается? Легче всего было бы привлечь людей к работе, имея некоторые продовольственные фонды. Но их нам не отпускают.

Следовательно, надо находить другие средства для воздействия. Уговоры, ясно, мало помогают. Приходится из числа колхозников намечать несколько жертв, но не случайных людей, а подыскиваем наиболее влиятельных среди них, авторитетных, особенно же имеющих многочисленных родственников. К чему придраться, всегда можно найти. Если даже такой человек и не состоит пока в списках ГПУ, о которых говорил плешивый, то все равно не составляет большого труда посредством предварительной обработки стукачей состряпать против него любые обвинения, дающие основания для ареста.

А в ГПУ его предупредят: вот, мол, против тебя есть такие-то обвинения, если ты берешься уговорить людей идти на работу и дашь об этом подписку, освободим, а нет - поедешь дальше, а там вслед, гляди, и семья, которую тебе не видать больше.

Разумеется, человек десять подписок сделает и умолять будет свою родню и знакомых и других односельчан, чтобы идти работать, и вот смотришь, после такой операции, если она разумно проведена, работа в колхозе горит, несмотря на то, что в поле идет десяток человек, а возвращается живых 9 или 8, а то и меньше. Конечно, такие операции могут делать опытные и разумные люди, а этот плешивый до сих пор больше портил дело, чем помогал.

К счастью, наш начальник ГПУ искусный мастер в таких делах и он нас часто выводит из безнадежного положения. Главное, что он не заносчив, не бахвалится своей независимостью, а чувствует себя прежде всего коммунистом, членом районной партийной организации и болеет за общее дело. Поэтому он часто советуется с секретарем райкома и со мной, и наша тройка всегда коллективно найдет правильное решение любого сложного вопроса. Недаром у нас и с севом дело обстоит лучше окружающих районов, несмотря на то, что смертность населения у нас выше!"

На следующий день утром Миша пошел на бюро райкома, а я решил пройтись по селу и поговорить с людьми. Часа два я бродил среди осиротелых разваливающихся хат, среди лишившихся хозяев расцветающих садов, среди скорчившихся трупов "строителей социализма".

В селе царила мертвая тишина. Ни собака своим лаем не нарушала ее, ни обычный для деревенской улицы веселый смех детей, ни плач матери по единственному сыну или жены по любимому мужу. Здесь люди давно забыли, что такое смех.

Большинство из них разучилось даже громко разговаривать - сил не хватает. Я заходил во многие хаты и беседовал с встречными колхозниками, колхозницами, детьми. Общее, что я наблюдал в этих людях - это чувство безнадежной и безысходной обреченности и пассивного отчаяния. В них чувствовалась как бы безучастность к самим себе и какая-то рабская покорность. Дух этих людей, казалось, был окончательно сломлен и призрак неизбежного конца витал над ними.

Одно единственное животное чувство овладело ими, вытеснив в той или иной мере все прочие чувства человека - это чувство голода. И недаром матери как бы безразлично взирали на трупы детей. Я слышал от нескольких матерей такие слова: "Слава Богу, что он прибрал несчастное дитя. Как оно, бедненькое, мучилось! Чтоб могла, то своим телом кормила бы его, если бы надеялась спасти". Происходила страшная переоценка ценностей. Смерть для любимого ребенка являлась желанной, ибо она прекращала его ужасные страдания.

В одной избе я застал сильно опухшую старушку. "Вы одинокая?" - спросил я ее. "Ах, добрый человек, теперь я одинокая, - так начала свою повесть старушка, - У нас когда-то была семья большая, да все пошли своей дорогой. Мы со стариком остались доживать свой век при младшем сыне.

Старший сынок, которого мы все любили, посылали его в разные училища, даже работать ему не давали, так жалели его, уж давно отошел от нас. Когда-то он, сделавшись комсомольцем, все требовал, чтобы мы иконы выбросили, да чтобы младших детей Богу не учили молиться. Но мы со стариком держались веры христианской и решили умереть в ней, как и наши предки.

Это очень злило сына, он ругал нас, насмехался над нашей верой. А младшим и было на руку, чтобы Богу не молиться, да проказы разные делать, запрещаемые как греховные. Однажды в воскресенье утром старик стал молиться и поставил обоих младших рядом с собой. А сын-то старший политграмоту затеял с ними изучать и кличет детей, старик же запрещает им идти, пока не окончат молитву.

Тогда сынок подскакивает к отцу и наставляет на него оружие: "Застрелю, - кричит, - если ты, старый хрен, посмеешь детям головы дурманом забивать!" Тогда отец и говорит ему: "Господь с тобой. Ты на свою душу грех берешь за детей, раз я им больше не отец". Младший мальчик, почувствовав свободу, превратился в хулигана и босяка, а до того был золотой ребенок, как и старший, пока слушался родителей и не связался со своим комсомолом. Уходя на военную службу, он даже не попрощался с нами.

А ведь я и старик не перестали его любить и жалеть. Сколько было я слез пролью по нем, не зная, каково ему там. Со временем он стал писать нам письма. А затем рассердился, что в колхоз не идем и перестал писать. Он все занимал крупные должности. Теперь он начальником политотдела работает и недалеко отсюда, и если бы у него был Бог в сердце, он легко мог бы нас спасти. Но он и вовсе от нас отказался.

Мы со стариком все не хотели вступать в колхоз, хотя младший сын, при котором мы жили и вступил. И вот получилось, что мы, будучи единоличниками, обрабатывая землю руками, не только сами перебивались как-то, но и внуков подкармливали. А коровку, что мы имели, берегли как дитя, и она поддерживала всех нас.

Дабы заставить нас идти в колхоз, прошлый год нам дали такой план хлебозаготовок, что мы его и третью часть не могли выполнить. За невыполнение плана нам наложили штрафу 900 рублей и сразу описали все, что мы имели, предупредив, что мы уже не имеем права не только корову продать или куда угнать, но даже и старую сорочку продать. А затем пришли и забрали все до нитки, забрали последний кочан кукурузы и даже табак, что было немножко посеяно в огороде.

Корова была продана в колхоз по твердой цене за каких-то 100 рублей, хотя цена ей больше тысячи, и все прочее было по твердой цене продано и нам оставалось еще рублей 700 штрафу доплачивать. А где же их взять? Тогда власти решили и хату продать. Оценили ее в 350 рублей. Как ни хлопотал младший сын, чтобы хату не трогали, поскольку она и ему же принадлежит, ничего не помогло. Ему пришлось с большим трудом добывать 350 рублей и заплатить за собственную хату государству.

Но это не удовлетворило власти, потому что мы все же еще штраф не выплатили. И вот в рождественский сочельник, когда мы со стариком сели за кукурузную кашу, сваренную пополам с мякиной, которая нам должна была напомнить кутью, пришел актив и выгнал нас на улицу. И пошли мы в зимнюю вьюгу, плача, по улице. К кому мы ни заходили проситься, чтобы приняли переночевать, никто не принимает, боятся. Наконец приняла, спасибо ей и царство ей небесное, самая бедная вдова, которой нечего было бояться, так как ей терять уж было нечего. Вот это ее избушка осталась. Есть было нечего, кругом уже умирали от голода.

И вот мой старик в свои 75 лет пошел где-то промышлять. Он где-то нашел старых знакомых и принес пудика полтора зерновых отходов. Узнав об этом, сын пригласил нас перейти к нему, чему не препятствовал новый председатель колхоза - мой племянник. Мы перешли. Отходы понемножку мололи и смешивали их с кочерыжками из-под кукурузы, которые также размалывали посредством колеса, надетого на шкворень. Затем добавляли немного коры и получалось подобие хлеба.

Но этого хватило ненадолго. Сын где-то ходил, кое-что воровал, то пару картошек принесет, то горсть зерна, заваренного для свиней, возьмет с корыта, спрячет в карман. Не один он это делал. Все понемножку воровали, без этого, небось, уж давно все перемерли бы. Затем сын решил сократить количество едоков и выгнал нас со стариком на улицу. Сидим мы на холоде и плачем. Люди уговорили его принять нас. Он принял, но с условием, чтобы ничего не ели. Что было делать? Мы просили Бога, чтобы послал нам поскорее смерть, так как слишком мучительно было голод терпеть, умирая постепенно, - месяц, а то и два.

Только знай, пьешь воду одну, а она тебе по за кожу идет, и все не умираешь, пока не придет твое время... Так вот терпеть было невмоготу. Мы уж не только в колхоз, а Бог знает куда бы пошли, только бы спастись от мучительного голода. То бывало судим со стариком: авось власть образумится и разрешит хозяйство свое иметь, как прежде, то-то будет счастье! Так мечтали мы, как дети.

Страшно было тогда нам и в мыслях согласиться, что навеки уже потеряна возможность иметь свою конуру, свой клочок земли, скотинку свою. Но власть нашла средство, как отбить такие мысли и истребить вековечную привычку. И вот мы решили вступить в колхоз. Пошел старик записался и стал просить председателя колхоза хоть какую-нибудь помощь оказать. Он стал перед племянником на колени и протягивал к нему с мольбой руки. А тот в ответ ему говорит: "Г.... съешь, пошел вон!" - и выгнал его из канцелярии.

Пришел он домой и плачет сердечный, как дитя. Сидим и оба плачем. А сын и говорит: "Если вы ничего не можете достать, так уходите себе, мне тяжело глядеть и на свою семью". Но мы решили со стариком, все равно умирать. Никуда мы не пойдем, хоть умрем в бывшей своей хате. Живем мы день, другой, третий ничего не евши. Одну воду знай пьем. И вот сынок взял и задушил отца ночью, а меня выгнал.

И пошла я снова к этой бедной вдове, но уже одинокая. Она, бедняжка, третий день как умерла, а я вот жду, пока примет меня Господь. А сын так семью свою и не спас. Все же двое детей умерло, остался один мальчик. А я вот пока не умираю. А живу-то я чем? То веточки молодые варю, то глину пососу, а теперь зелень появляется - траву ем. Пасемся теперь на траве, как овцы."

"Должно быть, ваш сын хороший изверг, раз он отца родного убил," - заметил я. На что старуха отвечала: "Он, правда, хулиганистый был, но к нам он неплохо относился. Мы довольно дружно жили. Но человек просто пришел в отчаянье. Бог его знает, может ему было не в силу терпеть, как мучается старик, которого к тому же нарывы обсыпали, и он решил сократить длительность его страданий, а там и меня бы задушил.

Да я и рада была бы. Зачем я живу на свете? Кому я нужна, 70-летняя старуха, если бы я даже пережила этот голод... Пусть бы внуки пожили. Так нет же. Знать, такова воля Божья. Здесь у нас многие поубивали своих родителей. Да были такие, что и детям родным смерть ускоряли. И это делалось не со зла, а оттого, что невыносимо тяжело глядеть на мучение родных своих. Были и такие случаи, когда люди сами упрашивали, чтобы их добили. Вот тут через дом живет Грыцько. Его бабка упросила и он добил ее.

Вы не думайте, что для голодного человека смерть так страшна, как для других. Нет. Всякое чувство страха притупилось и желание жить исчезло, раз жизнь является одной лишь мукой и надежда потеряна всякая. Голод все покрыл, все сгладил. Я думаю, что на свете ничего нет страшнее и мучительнее голода. Но понять это может тот, кто сам его испытал".

На этом я решил закончить свою экскурсию и ушел к райкому. Заседание бюро все еще тянулось и я присел на скамейке в садике. Я погрузился в тяжкое раздумье. Мне хотелось постичь все происходящее. Но оно было так ужасно, так необычайно и неправдоподобно, что казалось чудовищным призраком и я был просто не в состоянии постичь его. От сильного напряжения мозга, от нервных усилий у меня временами кружилась голова, терялось ощущение действительности и я в недоумении начинал оглядываться по сторонам и думал, не сон ли это.

И я думал про себя, а сколь непостижима эта беспричинная трагедия целого народа для тех, кто не видел ее своими глазами! Мне хотелось разгадать, что творится в душах вымирающих от голода людей. Что из себя представляет сейчас народная масса? Или это могучий пороховой заряд, готовый со страшной силой взорваться от прикосновения искры, или это совершенно инертная масса, движимая лишь ветром обреченности, как холодный ледник, подвигающийся к бесконечному океану, чтобы превратиться в небытие.

Это понять было трудно. Старушка права, что понять может тот, кто пережил крайнюю степень голода, непосредственно глядя в глаза смерти. Я же хоть и успел поголодать, но то был не голод, а лишь недоедание. И то все мои чувства и мысли были заняты тем, как бы поесть. Что же чувствуют эти люди? Конечно, не все одинаково голодают.

Есть среди крестьян такие, которые имеют какой-то запас овощей, или же сумели сохранить дойных коров. Есть такие, которые промышляют воровством и что-то достают себе. Есть грабители и убийцы. Конечно, настоящие воры и бандиты не голодают вовсе, ибо если им не удается достать продовольствия, то они добывают деньги, за которые и здесь на рынке можно кое-что купить.

Раньше на Украине воровство было нечастым явлением. Если на целое село имелся какой вор, то его все знали и он не всегда решался красть у своих. Хищение лошадей производилось профессионалами-конокрадами, причем было явлением весьма редким. Поэтому у населения не было привычки запирать на замки скот, да и хлебные амбары. Теперь же другое дело.

15 лет безбожной пропаганды, натравливания одного человека на другого, всяческого культивирования и поощрения ненависти сделали свое дело. Когда человек стал перед лицом голодной смерти, он боролся за жизнь всеми доступными средствами, совершенно не считаясь с интересами соседей или родственников, а тем более дальних людей.

Воровство стало массовым явлением. Ни корова, ни овца, ни свинья и одной ночи не переночевала бы в сарае. Поэтому те, у кого еще сохранилось что-нибудь из скота, держали его в жилой избе, в том числе и коров. Так было от Киева до Чигирина и от Умани до Днепра. И также было по всей Украине и Северному Кавказу.

Были довольно энергичные и подвижные люди, не ожидавшие пассивно, когда голод их прикует к месту, а заблаговременно разъезжавшиеся по дальним краям, в Белоруссию и еще северней или же на Кавказ к горцам и привозившие оттуда хлеб или картошку, которыми обеспечивали свои семьи, а продав немного и добыв таким образом деньги, имели возможность снова ехать за продуктами.

Иные на этих операциях даже зарабатывали. Эти же люди и на столиках здесь, в райцентре, продавали что-то похожее на хлеб, а также продавали картошку на штуки по баснословным ценам. Нельзя также забывать, что несмотря на голод, государство беспощадно жало население за налоги. Поэтому и голодные, если им удавалось что-либо достать съестного, частичку его продавали, чтобы выплатить налоги и не лишиться даже избы, как это было со старушкой и ее покойным мужем.

Чтобы понять, что из себя представляет народная масса и на что она готова, нужно иметь ввиду, что цвет народа постепенно истреблялся. Истреблялись люди не только выдающиеся своим умом, но и более энергичные, смелые, способные к энергичным действиям. Такие люди учитывались и постепенно истреблялись.

Авторитетный и влиятельный среди сельчан, способный не только сам к действию, но и к тому, чтобы увлечь окружающих, который приводился накануне в пример председателем райисполкома, такой человек, которого власти посредством террора используют для увлечения народной массы на какое-либо мероприятие, проводимое властью, - будь это сев или хлебозаготовки, или налог, или заем, - этот человек уже обречен на гибель.

Власть будет терпеть его до тех пор, пока его можно использовать против народа, а затем неизбежно уничтожит, несмотря на то, что он был всегда лоялен и никогда ни в чем не был замешан, ни в делах, ни в словах, направленных против государства и его действий. Он подлежит уничтожению попросту за то, что он умный, авторитетный, влиятельный или смелый и решительный.

Таким образом, народ беспрерывно обезглавливался и недаром на всей Украине и Кубани голодные волнения были редчайшим явлением, ибо люди, способные бросить спичку в пороховую бочку, были давно уничтожены или вовлечены в партию. Наиболее же слабодухие и трусливые из обезглавленной массы, а также имеющие подлые продажные души, исполняют кадры "стукачей" и служат иудину службу против народа.

Ощущение остроты мучений, причиняемых голодом, зависело в большой степени и от душевного склада людей. Одни нервничали и без конца бродили, ни на минуту не имея силы отвлечься от чувства голода и забыться. Такие люди бродили даже ночью.

Они вовсе потеряли способность ко сну. Естественно, что они быстро угасали. Другие же имели сильную наклонность ко сну и спали почти круглыми сутками. Сон до минимума сокращал затрату энергии для поддержания жизни и, говорят, эта категория людей значительно дольше выдерживала. Но власть не давала спать. Пока человек не умер, она стремилась выжать из него возможно больше работы.

В садике, где я сидел, ходило между кустов несколько детей. Они легонько разворачивали кусты и внимательно осматривали их. Временами они ползали по травке, чего-то разыскивая. Все это делалось молча, медленно и с какой-то как бы таинственной настороженностью. Я видел, как они изредка что-то отправляли в рот. Оказывается, они искали улиток и червей.

Лишь поздно после обеда закончилось заседание бюро райкома и Миша освободился. Пообедав у председателя РИКа, мы поехали дальше, обмениваясь по дороге своими впечатлениями, я от виденного мною и слышанного в селе, а Миша о происходившем на бюро райкома, где между прочим стоял вопрос о недопущении празднования Пасхи. Миша жалел, что у него загублено зря столько времени, проведенного на бюро...

В поле, неподалеку от дороги, столпилось человек 30 колхозников. Среди них кто-то сильно кричал и ругался, размахивая руками и кому-то угрожая. Как выяснилось, это председатель колхоза разносил бригадира, не присмотревшего, чтобы засыпанные в сеялки семена не поедались.

В результате колхозниками, работавшими на сеялках, было съедено много семян. Видя приближающихся нас и принимая за большое начальство, желая оправдаться и выслужиться, он еще громче закричал: "...Черт с ними, что они подыхают, пусть знают, что нельзя протравленные семена есть. Но чем ты теперь будешь сеять? Они ведь пуда два у тебя сожрали?.."

Бригадир вяло оправдывался, говоря, что ему за всеми не усмотреть и ругал в свою очередь звеньевых, ответственных за сеялки, из коих некоторые тоже отравились этими семенами…

У подошвы лесистого взгорья тихо сверкает зеркалом своей поверхности живописно раскинувшийся пруд, красиво окаймленный вербой и ракитником. Начальство ловит рыбу. Ловля рыбы населению здесь запрещена. Дети начальства гоняются за голодными детьми колхозников и бьют их палками. Те настолько слабы, что бежать вовсе не могут, падают и жалобно тихо плачут. Здесь же на лугу несколько трупов взрослых и детей. Местами виднеются вздувшиеся трупы, плавающие в осоке...

(Продолжение следует).

—

Опубликовано на сайте Евгения Зудилова [5]

В тему: