Голод 1933 года. Часть 6: Трагедии простых людей

1.00

Нет

...Как обычно, первомайским торжествам предшествовали многочисленные аресты. Газеты заполнили отчеты об успехах социалистического строительства, благодарения и славословия Сталину за счастливую и радостную жизнь. Такие свидетели «расцвета» как трупы своевременно убирались с улиц, а живые мертвецы были удалены из центра города, куда можно было попасть, лишь имея на руках пропуск ГПУ.

Воспоминания Дмитрия Даниловича Гойченко - советского партработника (биография автора - в конце первой части).

(Продолжение. Начало читайте здесь: часть 1 [2], часть 2 [3], часть 3 [4], часть 4 [5], часть 5 [6]).

...Следующий день был воскресенье. Позавтракав, мы поехали по направлению к Киеву, задерживаясь местами в райцентрах, где учреждения работали беспрерывно. Останавливались в селах и разговаривали с руководителями сел и колхозов, а также с колхозниками. Несмотря на все усилия властей, им не удалось выгнать многих колхозников на работу.

Большинство все же соблюдало воскресенье, тогда как властью была давно отменена семидневная и введена шестидневная неделя, с выходными днями 6, 12, 18, 24 и 30 числа, каковые в сельских районах не соблюдались и работа шла беспрерывно. Я не стану описывать всех виденных нами ужасов, т.к. они являются разновидностями вышеописанного. По дороге мы заглядывали в некоторые больницы, заглянули в пару школ, где на занятиях сидело всего по несколько учеников, преимущественно детей местных начальников, поглядели работы тракторных бригад и жизнь трактористов в их полевых будках, где они проводят весь сезон полевых работ с ранней весны и до поздней осени, не имея права отлучаться к семьям хоть раз в неделю. Большое количество трактористов арестовывалось.

Достаточно было испортиться трактору, хотя тракторист был невиновен, как его начинало таскать ГПУ. В одном месте нам показали трактор, свалившийся с крутой горы. Пока он долетел до низу, успел 23 раза перевернуться. Когда он соскользнул, на нем сидел тракторист. Дело было в темноте. Счастье тракториста, что он не попал под трактор, когда он первый раз кувыркнулся. А быть может, это было его несчастье, ибо ГПУ его арестовало и все добивалось своими "методами" сознаться,"с какой целью" он опрокинул свой трактор. В одной МТС жаловались, что старший механик, присланный на работу из Киева, сбежал, боясь, что в конце концов ему пришьют "вредительство".

Везде шла жестокая чистка председателей сельсоветов и колхозов, не умеющих заставить работать голодных людей. Многие из них не только исключались, но и арестовывались. Всюду, где мы проезжали, в официальной терминологии в селах, в райкомах и политотделах с, которыми определялось понятие направления колхозников на работу. Это были слова "мобилизовать", которое употреблялось не так часто, и "выгнать", употреблявшееся сплошь...

Солнце заходило, когда мы въехали в Киев. Праздная толпа, гуляющая по улицам, шум, наполнявший воздух, звуки веселой музыки, льющейся из радиорупоров, все это представляло великий контраст с тем, что я видел и слышал в течение этих трех дней. Казалось, вырвался из кромешного ада и попал в нормальную обстановку, где теряющиеся в вечерней гуляющей толпе голодные, лишь отчасти напоминали о том, что из себя представляет сейчас некогда цветущее украинское село.

Прошло несколько дней, пока немного сгладилось бороздящее сердце жуткое впечатление и уже не хотелось верить, что все это страшная правда. Даже возникающие чудовищные образы в мыслях старался я вытеснить чем-либо...

Во время одного из моих визитов к Мише он дал мне почитать "Бюллетень заграничной печати", а также другой бюллетень, помещавший то, что писалось в печати заграничных секций Коминтерна. В СССР не разрешалось читать даже коммунистам газеты, издаваемые коммунистами же за границей, т.к. из этих газет человек мог узнать хоть кое-что о жизни за границей.

Обнаруженная заграничная газета повлекла бы за собой неизбежную тюрьму. Тем более немыслимо было допустить, чтобы кто бы то ни было мог знакомиться с печатью иных направлений. Так вот, для ознакомления высшего коммунистического руководящего состава, ЦК ВКПб издавал такие бюллетени с кое-какими материалами из заграничной печати, в том числе имеющими отчасти и критический характер.

На оборотной стороне обложки помещалась инструкция о том, кто может быть ознакомлен с этим бюллетенем и предупреждение о том, что по прочтении он должен быть возвращен в ЦК. К бюллетеню прикладывалась короткая препроводительная за подписью Поскребышева (управделами ЦК), где говорилось: "По поручению тов. Сталина посылается вам бюллетень такой то за № таким то(каждый экземпляр имел свой номер) для ознакомления." Бюллетени получались и отправлялись через фельдсвязь с пометкой на конверте, запечатанном несколькими сургучными печатями "Серия "К". Совершенно секретно". Вручался такой пакет лишь в собственные руки адресата. Утеря бюллетеня даже самым высоким коммунистом могла окончиться для него смертью.

Даже тот осторожно подобранный скупой материал, который помещался в бюллетене, хоть немножко приоткрывал окошко в непроницаемой китайской стене и я хоть кое-что мог узнать, что говорят за границей об СССР. Такие сведения были величайшей драгоценностью для каждого человека, не исключая и коммунистов. Никогда в жизни я ничего не читал с таким вниманием, с такой жаждой, как этот бюллетень. Я боялся пропустить даже одно слово, не вникнув в его существо.

Из критических статей об СССР я узнал такие вещи, о которых никогда не задумывался и не мог додуматься, ибо не имел с чем сравнить то, что меня окружало. В бюллетене оказалась одна статья о голоде на Украине, но она свидетельствовала о том, что автор ее совершенно не осведомлен о том, что делается в действительности. Слишком она была поверхностна, обща и искажала действительность в сторону чрезвычайного смягчения ее. Это свидетельствовало, что заграница ничего не знает, что творится в стране. А трудящиеся Америки или иной страны, жертвующие для голодающих в СССР, наивно думали, что их пожертвования попадут голодным.

Я очень просил Мишу знакомить меня со всеми бюллетенями, что он впоследствии и делал.

(Высылка бюллетеней на места прекратилась в 1935 году. Прекратился ли и выпуск их, не знаю...)

Однажды мы с Мишей и его супругой побывали в кино, где показывали кинокартину изображающую зажиточную и веселую колхозную жизнь, а также происки кулаков, пытающихся ставить палки в колеса колхозному строительству. Когда мы шли по улице и делились впечатлениями от виденной картины, жена Миши заметила: "Что ж толку от этих красиво поставленных картин, если в действительности свирепствует такой голод." Впереди нас шел командир Красной Армии, должно быть, командир полка под руку с женщиной. Высвободив руку и задержавшись, он строго спросил: "А где это вы, гражданка, видели голод?"

На что она в свою очередь переспросила: "А вы разве не видите? А что это за люди ползают по улицам и умирают под ногами? Их в Киеве уже больше, чем населения." - "Да будет вам известно, - заметил наставительно командир, подняв указательный палец, - что это лодыри и саботажники, которые хотят сделать с колхозами то же, что пытались сделать кулаки, которых вы видели в кино. Я не советую вам пользоваться всякими кулацкими провокационными сплетнями о якобы имеющем место голоде. Лишь ярые враги народа могут выдумывать, что в нашей стране может быть голод, и за такие ваши разговоры я могу отправить вас в одно подходящее для вас место."

"Знаете что, товарищ командир, - сказал Миша, - идите своей дорогой и не лезьте в чужие разговоры."

"Ах так, - закричал командир, - пойдем со мной!" На что Миша тихо сказал: "Не нарывайтесь на неприятность и не вынуждайте меня записать ваши документы, поскольку я не намерен с вами водиться, как это вам хотелось сделать со мной."

Командир опешил, а его спутница, сообразив, что по ошибке затронули какое-то важное лицо, поспешила увести его, сердито укоряя: "Какое твое дело, почему ты всюду во всякий разговор суешь свой нос..."

Как обычно, первомайским торжествам предшествовали многочисленные аресты. Газеты были заполнены отчетами об успехах социалистического строительства, благодарениями и славословиями Сталину за счастливую и радостную жизнь. На митингах также разыгрывался восторг "успехами" социалистического строительства в "цветущей" Украине, о чем свидетельствовали также полотнища с лозунгами и цифры, пестревшие на досках и транспарантах. Такие свидетели "расцвета" как трупы, могущие испортить настроение ликующих, своевременно убирались с улиц, а живые мертвецы были удалены из центра города, куда можно было попасть, лишь имея на руках пропуск ГПУ.

После официальной части торжеств, по городу двигался пестрый многолюдный карнавал, где на машинах и пешими группами изображались зажиточные и восторженные колхозники, (поистине, таковые могли изображаться лишь в карнавале), которые пели и плясали, а также крутили руки своим "врагам" - попам и кулакам. Ехали бутафорские трактора, как символ технического оснащения социалистического сельского хозяйства.

Ехали автомашины с укрепленными на них помостами, где за столом пировали разные буржуи и агенты мирового капитала в блестящих цилиндрах, во фраках, с дико размалеванными физиономиями и наклеенными громадными носами. Из окна бутафорской тюрьмы, устроенной здесь же на платформе, высовывалась мозолистая рука, махавшая красным платком.

Это "несчастный порабощенный" мировой пролетариат призывал "счастливых" рабочих Советского Союза к себе на помощь. На других автомобилях ехали неизменные из года в год виселицы, с болтающимися на них лордами, толстыми капиталистами, царями, генералами, священниками и обязательно Папой Римским. Дальше следовали дикие кощунственные сцены, высмеивающие Бога и веру...

Рядом со мной жил художник. Он занимал всего одну комнату, служившую ему кухней, спальней и мастерской. Возвращаясь к себе как-то вечером, я увидел его выходящим из дома с постельными принадлежностями подмышкой. "Куда вы так поздно, да еще с постелью?" - спросил я. "В ГПУ, - ответил художник, - получил повестку на 9 вечера."

- А зачем постель с собой?

- Как зачем, я же не знаю, зачем меня вызывают. Мне уже дважды пришлось проводить у них время на цементном полу.

Часа через 2 художник вернулся. Я зашел к нему осведомиться. Было видно, что он сильно перенервничал. "Ничего, - говорил он, - слава Богу, обошлось благополучно. Знаете, во время допроса я уже было похоронил себя, но видно я еще имею счастье. Вот, смотрите." Он достал из печки несколько обрывков бумаги, которые стал составлять в одно целое. Передо мной оказался прекрасный эскиз, изображающий двух голодных мальчиков в рваных родительских куртках, занятых поисками пищи в мусорном ящике. Эскиз был написан столь правдиво, что разгадать его не составляло труда.

"Вот это набросок чуть не погубил меня, - сказал художник, - кто-то из "друзей" видел его и донес. Я, собственно, знаю кто. Это один мой коллега. Знаете, такой слащавый, прилипчивый. Больше никто, как только он. Мне удалось убедить следователя, что таких вещей я никогда не рисовал и что у меня в действительности был эскиз, изображавший двух мальчиков, мастеривших тележку, но он был неудачен и я его уничтожил.

Я старался говорить это твердым убедительным голосом, глядя следователю в глаза и даже делая усилие изобразить улыбку. Но где душа моя была при мысли, что ему захочется пройтись со мной домой или послать кого и проверить мои эскизы? Теперь же я его предаю огню. Когда следователь ГПУ увидел, что я с постелью, он, как и вы, удивленно спросил, зачем я принес постель. Я ему объяснил, что мне уже приходилось на цементе ночевать и я решил быть предусмотрительней. На что он заметил: "Что ты скажешь! Почти каждый, кого вызываешь, тянет за собой постель..."

В первых числах мая Миша, едучи в села, снова пригласил меня с собой. Я увидел уже знакомую мне мрачную картину. Новое, что бросилось в глаза - это то, что сельские дороги, по которым не было нужды ездить тракторам и колхозным подводам, зарастали травой. Точно также зарастали крестьянские дворы. Количество опустевших изб за время между моими поездками должно быть сильно возросло. Много сел вымерло на 70-80%.

При въезде в села почти повсюду стоял актив, не выпускавший колхозников из села. Принимались всевозможные меры, чтобы заставить оставшихся в живых продолжать далеко еще незаконченный сев, а также производить шаровку посевов сахарной свеклы (междурядное рыхление посредством ручных тяпок).

В целом ряде сел и на полях колхозники, как сговорившись, рассказывали как их утром первого мая сгоняли на митинг, где местные и приезжие начальники говорили о больших достижениях, но также говорили о плохой работе колхозников и провале посевной кампании и лодырничестве. Не говорилось ничего лишь о том, что люди умирают от голода, о массовом, местами поголовном падеже лошадей, о почти сплошном уничтожении коров (свиней, овец и птицы давно и в помине нету). С митингов людей гнали на работу.

В иных колхозах на месте митингов оставались умирающие или успевшие умереть во время митинга. Как и в Киеве, во всех селах накануне первого мая были произведены аресты по черным спискам ГПУ.

Проезжая среди все больше зеленеющих полей, я обратил внимание на ярко зеленые густые посевы. Оказывается, это была падалица (давшие всходы неубранные в прошедшем году хлеба). В одном месте на этом зеленом ковре лежала, раскинув руки, девушка с рассыпавшимися по зелени пышными косами.

У нее был разрублен череп. Рядом лежала пустая корзинка. Работавшие неподалеку колхозники говорили, что она лежит уже третий день. Убита она была, видно, в надежде найти что-либо в корзинке. Но как свидетельствуют женщины, корзинка ее была пуста, поскольку она лишь шла из села в поиски пищи. Следовательно, она убита на всякий случай. Такие убийства являются довольно частым явлением.

Для подбора трупов по селу ездит подвода. А об этой девушке председатель сельсовета говорит: "Не стану я за этой ленюгой, ушедшей из села, чтобы увильнуть от работы, посылать подводу! Пусть там ее, падло, воронье съест..."

Машина нагнала группу женщин человек в 20. Они загородили дорогу, подняв тяпки. Боже мой, какие это были страдалицы! Хотя уже травы было много, но на "подножном корму" видно трудно выжить человеку, так истощенному. В большинстве встречавшиеся нам вели себя тихо, как уже обреченные. В этой же группе были довольно активные. Они плакали, жалуясь на свою незаслуженную горькую долю. Все они кого-либо похоронили, то мужа, то ребенка, то нескольких детей, то всю семью.

Теперь они так тяжко работают. "Работаем с утра до ночи, чтобы спасти буряк. А чем нас кормят, поглядите." Они развязывали узелочки. "Вот! Одна ложка гнилой чечевицы и щепотка соли. Это нам выдается на целый день. В результате такого питания на работу идет звено в 5 человек, а с работы 4 или 3. Вон белеют… Это наши остались мертвые, а мы вот переходим на другой участок, где еще кое-кого оставим. Нет, не спасти нам буряк! До прополки мало кто выживет." Кроме сочувствия, мы ничем не могли помочь несчастным. Я обратил внимание на новую нотку, появившуюся в разговоре этих колхозниц.

Это слова, выражавшие в какой-то мере беспокойство о спасении буряка. К этому собственно сводился смысл жалобы. Рассказывая о тех невообразимых трагедиях, которые представляла потеря дорогих им людей, они должно быть хотели воздействовать не столько на наши сердца, сколько на разум, и подсказывали, что для спасения буряка, надо хоть их спасти. О, многострадальные мученицы, прежняя краса и цвет богатой Украины! Что от вас осталось и сколько вас осталось?..

Мы заехали в зональную растениеводческую станцию. На диво, здесь был директором специалист-агроном, а не просто "крепкий большевик". Правда, это потому, что он был партиец. Станция имела большое государственное значение и получала кое-какое снабжение. Будучи научен опытом прошлых лет, директор в 1932 году организовал при станции приличное подсобное хозяйство, посадив огород, а также создав небольшую свиноферму.

Таким образом, была создана дополнительная возможность снабжения людей, работающих на станции. "Однако плодами трудов, созданных руками людей, работающих здесь, пользуются другие, - говорил он, - как видите, и сейчас по двору шмыгают работники райкома и политотдела. Это все за поживой. Они пронюхали, что мы зарезали свинью и уже примчались.

Нет дня, чтобы их тут не было, то за картошкой, то за маслом, а теперь за свининой. За то, что я не хотел давать больше картошки, поскольку осталась только семенная и я прекратил кормить ею даже своих рабочих, мне на заседании райпарткома записали выговор и обвинили, что я разбазарил картошку. То, что я отпустил соседнему колхозу пудов сто картошки и этим спас не одного человека, поставлено мне в вину как преступление. Не только северная, но и южная часть Киевщины всегда была богата картошкой.

После коллективизации крестьяне, не получая из колхозов хлеба, стали его высевать в огородах. Чем свели картошку к минимуму. Прошлый год они остались и без хлеба и без картофеля. Если же у кого было немного картофеля, то теперь он съеден и этой весной посадка его вовсе не будет произведена. Райком мало интересует, что я должен посадить в этом году. Но я все же высадил все, что имел. Пусть ищут..."

В другом районе мне рассказали следующее. Кто-то высказал мысль о коллективной закупке картофеля для обсеменения хоть небольших земельных участков в колхозах и на огородах колхозников. Руководители района одобрили эту идею, за которую также ухватилось население района. Для закупки понадобились деньги. Несчастные, умирающие от голода люди, каким-то чудом доставали понемногу денег и сдавали их в сельсоветы под закупку картофеля, не думая о том, дождутся ли они ее есть или даже садить в землю, или нет.

Район послал с этими деньгами своих представителей в Белоруссию и им удалось закупить с большим трудом несколько вагонов. Вагоны были запломбированы как полагается и отправлены в адрес района. Посылавшиеся представители уже давно вернулись, но картофель не поступал. Через железнодорожное управление выяснилось, что распоряжением киевских областных властей картофель был реквизирован и передан в распоряжение ГПУ. Киевские руководители боялись, что этот картофель вместо посева будет употреблен в пищу голодными колхозниками и хоть немного ослабит запланированный сверху голод...

Колхозная бригада вместе с тракторной бригадой бились над разделкой почвы, заросшей сорняками. По полю метался туда и сюда все покрикивавший на товарищей колхозник с черной как смола бородой. "Нажми, нажми, ребята", - подбадривал он. К нам подошел секретарь партячейки, бывший рабочий киевского завода "Арсенал", мобилизованный на село в 1930 году как 25-ти тысячник.

Мы спросили его, кто этот человек - председатель колхоза, полевод или бригадир. Секретарь ячейки сказал: "Это человек особенный. Он когда-то воевал против советской власти в лесах. Затем была амнистия и он вместе с товарищами явился. Их сначала не трогали, а потом как известно понемножку уничтожали, пока всех не изъяли из села. Таких людей было уничтожено человек около сотни. Это только участников войны против советской власти, не считая раскулаченных и всех прочих, подлежащих изъятию. Всего из этого села изъято около половины мужчин.

Этот человек много раз арестовывался и затем освобождался. Его влияние на население просто магическое и оно нами использовано. Без него ничего нельзя было бы сделать в селе. Кругом леса, а народ очень смелый. Даже женщина способна взяться за винтовку и это после того, как из них столько лет вытравляли воинственность. Всякое же слово этого человека действует как закон на население. Он уже привык, что им пользуются и ради этого держат в селе.

Раньше его было вызывало ГПУ. А теперь оно его редко вызывает. Что нужно делать, я сам говорю с ним. Конечно он так служит потому, что за семью боится, иначе он удрал бы. Это удивительная личность, у него никогда не сходит улыбка с уст, даже теперь. И он никогда не сердится. Его никто ничем не может донять. Я так и не могу понять, в чем сила влияния этого человека..."

Едучи по полям, мы видели, как вместо учения в школах, дети таскали по полю блохоловки, а также посыпали золой свекловичные рядки, отпугивая блоху.

Несмотря на борьбу с вредителями, местами свекла была полностью уничтожена и ее пересевали. Для уничтожения мотыльков по полям расставлялись жестяные корытца с паточными отходами, выдаваемыми для этой цели сахарными заводами, но колхозники съедали содержимое корытец раньше, чем туда попадут мотыльки, и это несмотря на то, что оно специально отравлялось, дабы его не ели...

Мы остановились возле группы женщин, занятой прореживанием свеклы. Неподалеку от работающей группы женщин лежал труп только что умершей колхозницы. О ее семье нам рассказали следующее: "Еще ее муж Потап очень дружил с Матвеенко, самым зажиточным крестьянином села. Потап часто помогал ему в работе, Матвеенко тоже не оставался в долгу и его лошадьми Потап пользовался для всех своих хозяйственных надобностей, как собственными. После женитьбы Потапа продолжалось то же самое и обе семьи были довольны друг другом. Матвеенко заботился о детях Потапа, как и о своих, и устроил их вместе в учение.

Теперь они стали большими людьми. Матвеенко в 1930 году раскулачили и выселили в Сибирь, где он и погиб, а Потапа загнали в колхоз. Будучи опухшим от голода, этой весной Потап пошел просить какой-либо помощи в колхозе.

Он молил председателя, протягивая к нему руки, как к Богу. А тот ему ответил: "Ты еще хлеба захотел, неблагодарный! Скажи спасибо, что советская власть тебя освободила от кабалы, а то так бы и сдох в кабале у Матвеенко." Это так подействовало на бедного Потапа, что он как стоял прислонившись к стене, так и сполз по ней вниз и испустил дух. А сегодня вот и жена его кончила свою жизнь, так и не поблагодарив власть за освобождение из кабалы..."

Приехали в одно местечко.

Зашли на почту. Здесь мы увидели пару больших посылок, аккуратно обшитых белым холстом. Почтовые служащие сказали, что районщики и политотдельцы очень часто шлют большие, иногда до пуда весом продовольственные посылки своим родственникам в города. Поступающие же из Германии посылки для живущих в СССР немцев адресатам не выдавались, а в газетах появились ответы Германии, составленные от имени немцев - граждан СССР.

В этих ответах говорилось, что присылая посылки, германское правительство имеет намерение компрометировать советскую власть, при которой, якобы, так плохо живется, что население нуждается в какой-то помощи. Дальше же говорилось о том, что советский народ живет прекрасно и зажиточно и не нуждается в подачках, тем более из вражеских рук, и что население Германии и мечтать не смеет о столь прекрасной жизни...

На базарной площади женщины кое-что продают. Хлеба нигде не видно, но говорят, что у одной есть прикрытый. Главное - это продают некоторые виды семян. Есть и мелкий картофель - по рублю штука. Семена лука - 1 грамм - 1 рубль, тысяча рублей за килограмм! Здесь же рядышком лежит два трупа. Один из них, человек средних лет, только что умер.

Он разжился где-то денег, купил буханку хлеба и четверть (3 литра) молока, сел, сразу все съел и больше не поднялся. На нем жалкие лохмотья. Брюки - одни рубцы. Они разодраны сверху до низу, поэтому левая нога его почти обнажена. Издали можно было бы принять ее за одну кость, так она худа. Действительно, только кожа да кости остались от человека. Несчастный!

Он хоть раз получил наслаждение, какого человек не голодающий никогда не поймет. Казалось бы, он купленные продукты мог бы распределить на пару дней. Но это легко сказать сытому человеку. У него же могучий инстинкт голода покорил, задавил волю. Он больше не владеет собой. Им управляет голод, который часто заставляет людей есть своих детей...

Проведывая обычно больницы, детские сады и школы, мы решили и здесь заглянуть в больницу и детсад, находившиеся почти рядом. Когда мы подъезжали к больнице, на нас чуть не наскочила автомашина, в которой сидела группа хорошо одетых людей, громко хохотавших. Женщина, сидящая на руках у человека в военной форме, просто визжала. Видно было, что вся компания здорово выпила.

Впечатление от танцев, устроенных на могилах умерших, не могло бы создать и малой доли того потрясающего впечатления, как эта дикая прогулка жирной и пьяной компании на фоне неописуемых страданий народа, вымирающего целыми селами.

Почти все больничные койки были свободны, ибо больных не было чем кормить, поскольку положенные продукты на май пока вовсе не были выданы и неизвестно, поступят ли.

В отдельной палате лежала девушка-врач. Она была очень слабая, но узнав, что мы из Киева, попросила выслушать ее. Она заранее извинилась за свой будущий рассказ. Она так волновалась, ее грудь так высоко подымалась и так резко опускалась, что мы за нее боялись и хотели пригласить врача. Она быстро остановила нас, предупредив, что ее рассказ есть совершенная тайна, и она, надеясь на наше благородство, верит, что мы никому не расскажем здесь, а также что мы это дело не оставим безрезультатным и дадим ему ход. "Я очевидно умру, - так начала она, - у меня очень тяжелое отравление."

Ей было очень больно и она большими усилиями воли старалась подавить боль. "Мне сказали, что тут промчалась машина начальника политотдела и у него на коленях здешняя учительница. Этот начальник политотдела, имеющий в Днепропетровске жену и детей, здесь только пьянствует и распутничает. Я стала жертвой его разврата вследствие моей наивности и скромности.

Я была наивна и доверчива, как ребенок. Он стал ко мне привязываться, а я в ответ на его домогания глядела, удивленно открыв глаза. Это стало повторяться изо дня в день. Я, как и весь медицинский персонал, немногим сытее этих несчастных крестьян, умирающих от голода. Он же каждый день стал носить мне кушать. Я отказывалась, я молила его брать свои продукты обратно, хотя у меня слюнки текли при виде чудесного белого хлеба, сала, шпрот, конфект, мандарин. Мне так хотелось есть, ох, если б вы знали..." Ее душили слезы и она, подавив рыдания, продолжала: "Но я не поддавалась искушению.

Я понимала, что он хочет купить меня, как покупает других девушек. Говорят, что он, объезжая район, возит с собой продукты и как только заметит хорошую девочку, так и старается купить ее, хотя это и редко ему удается. Его настойчивость и попросту мольбы, чтобы я съела что-нибудь, что ему меня жаль, подкупили меня. Правда, он после двухкратных приставаний не стал больше повторять своих желаний. Я не выдержала и стала есть. Вы не можете понять, что я чувствовала.

С каким наслаждением я ела, один Бог знает, но вместе с тем, какую горечь я чувствовала в своем сердце, какую невыразимую обиду за свое голодное существование. Обиду и стыд перед этим человеком, кормящим меня из своих рук, как собачку. Я была конечно благодарна ему, но вместе с тем я не забывала, что он просто изменил тактику. Так длилось несколько дней. Он все приглашал к себе, но я не хотела ехать. За день он раз пять подъедет к больнице.

Он все меня соблазнял своим патефоном. Разве теперь до патефонов! Но в конце концов я не могла устоять перед его настойчивостью, тем более, что чувствовала себя обязанной перед ним. Я поехала. Не успела войти, как он квартиру на ключ. Я испугалась и хотела крикнуть, но он упал передо мной на колени и стал молить. Я сказала, что я не продажная. Если он считает, что я обязана ему оплатить долг, то я ему лучше отдам за 2 месяца свое жалование. Тогда он мне предложил жениться с ним.

Он мне врал, что с женой давно разошелся, а без меня не может жить. Но я сказала, что я не верю в искренность его слов. Но он продолжал на коленях умолять меня поверить ему. Я сказала, что я должна подумать и просила его отпустить меня. Он отвез меня домой, после чего еще больше зачастил, без конца объясняясь в любви. Он даже плакал не раз, стоя на коленях передо мной.

Правда, после его повторной попытки добиться своей цели, я ни за что не стала больше есть его продукты. Но эти его сладкие объяснения и слезы вызвали у меня жалость, а потом пробудили и другие чувства. Да и не диво. Мне ведь 22 года. Ему 38 лет, но он очень молод на вид, красив, человек с положением. Лучшего мне и не желать, если бы его чувства были искренни и его намерение жениться серьезно. Наконец, я поверила ему. Это было у меня в квартире.

Было решено, что мы завтра зарегестрируемся в ЗАГСе (запись актов гражданского состояния), препятствий никаких нет, так как он с первой женой не был зарегистрирован. Я уже успела его полюбить как следует. Он меня умолил и я не устояла... После этого он сказал, что завтра приедет за мной, поедем в ЗАГС и затем к нему, где будет устроено небольшое свадебное гулянье. Я еще возражала против гулянья, говоря, что кругом смерть и можно обойтись без гулянья. Он уехал.

Я же по глупости разболтала своим сотрудницам о моем замужестве. На следующий день с самого утра я стала делать приготовления, на работу уж не пошла. Одела лучшее платье, жду. Жду час, другой - нет. Жду целый день - нет. Думаю, может быть помешало что-нибудь. Пришел следующий день. Жду целый день - нет. Что-то не то. Мое доверие к нему еще не пропало. Решила пойти к нему. Тут недалеко, километра 2 будет.

Подхожу к дому. Вижу, стоит машина. Но не успела я открыть калитку, как выходит шофер и говорит:" Начальник сказал: "Иди и скажи, чтобы эта сучка ко мне не липла и пусть убирается вон." Я даже вскрикнула, пораженная. Подо мной зашаталась земля. Я еле добрела домой и сразу же выпила мышьяку, но, к несчастью, меня спасли. Как-будто никто еще не знает действительной причины." Она залилась слезами и с ней сделалось очень плохо. Мы позвали врача, а сами вышли.

Сестры спросили нас, не о замужестве ли своем неудавшемся говорила она нам. Затем они нам рассказали о том, что политотдельцы и райкомщики день и ночь пьют и гуляют. У них беспрерывно совершается как бы свадьба сумасшедших. Из квартиры одного мчатся в квартиру другого, давя по дороге детей. Водку везут ящиками. Бывает, что мчась пьяными, бросают в прохожих консервами или кусками колбасы. Делают это ради потехи. Из колхозных пасек они даже позабирали мед, оставленный для зимней подкормки пчел. Для них режут свиней и рогатый скот. Кроме пайков, получаемых в Киеве, они получают по почте целые ящики шпрот, сардинок, ветчины, конфект, а также разные носильные вещи и мануфактуру. И никак не могут насытиться. О разврате уж нечего и говорить...

Из больницы мы направились в "детский сад", для которого была использована обыкновенная хата на глиняном полу. Дети сидели и ползали по земле. Тут их было десятка полтора. Все они представляли жалкие скелетики с большими болезненными глазками, с полуоткрытыми ротиками и сгоревшими губками. У некоторых малюток личики были сморщены, как у стариков. Все они полуголые и невероятно грязные. Вот двое сидят друг против дружки, им годика по три.

Они столь слабы, что их головки, с трудом удерживаемые на тонюсеньких шейках, качаются как цветок на тонкой ножке. Большими-большими страдальческими глазами они смотрят один на другого. Здесь так тихо, как будто никого нет. Дети безмолвствуют. Все они постепенно тают. Но они цепляются за жизнь. Вот маленькая девочка грызет кусок дерева. А вот совсем крошечное дитя, может быть годовалое, ест кусок глины, отлупившейся от земляного пола. Забившись в уголок, в слабенькой агонии умирает маленький мальчик. Последняя искорка жизни его угасает. Еще минута - и он получит вечный покой.

А на передней стенке висит лозунг: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство". О, как беспримерна насмешка! За детьми ухаживают две женщины. Одна также истощена, как и дети. Это одна из матерей. Другая, сердито швыряющая детишек, легоньких как котенок, схватив за ручку, - это заведующая яслями местная коммунистка.

Судя по тому, как она выглядит, нельзя допустить, что она даже не доедает. Потом говорили нам колхозницы, что если и попадает что случайно в детсад, то оно идет прежде всего в желудок заведующей. Здесь каждый день смерть уносит одного-двух. Недавно было 28 детей, а осталась уже только половина. Рядом, в кладовке, два трупика со вчерашнего дня. Один из них был опухший и теперь тельце его похоже на наполненный бурдюк.

Этот детсад устроен для того, чтобы матери, обязанные ходить на шаровку и не имеющие на кого оставить еще живых детей, оставляли бы их здесь. Матери должны обеспечивать их питанием, ибо никто никаких продуктов для детсада не выдает.

Потрясенные этой картиной, обличающей власти в чудовищной жестокости и бесчеловечности, мы поехали в политотдел, где Миша был намерен совместно с политотдельцами и в частности с помощницей начальника среди женщин, обсудить положение на предмет изыскания каких-то ресурсов для несчастных детей-мучеников.

Кроме секретаря никого в политотделе не оказалось, и он нас направил к помощнику начальника по комсомольской работе, жившему через два двора от детсада.

Мы поехали обратно...

(Продолжение следует).

—

Опубликовано на сайте Евгения Зудилова [7]

В тему: