Голод 1933 года. Часть 8: Использование чужого ума «вождями»

1.00

Нет

«Сталин решил из среды людей, стойко перенесших голод и усердно работавших, создать новую опору на селе. Созывается областной съезд колхозников-ударников. Если хочешь, достану тебе пропуск...» Зал Оперного театра был битком набит. Большинство присутствующих были колхозники. Редко кто из них выглядел нормально и был прилично одет...

Воспоминания Дмитрия Даниловича Гойченко — советского партработника (биография автора — в конце первой части).

(Продолжение. Начало читайте здесь: часть 1 [2], часть 2 [3], часть 3 [4], часть 4 [5], часть 5 [6], часть 6 [7], часть 7 [8]).

Как-то Мишу посетил один работник обкома партии. Жалуясь на свою перегрузку работой и на недостаточность времени даже для просмотра газет и целого потока директив, получаемых из ЦК КпбУ и ЦК ВКПб, он говорил: «То ли дело «хозяин» (так в руководящих парткругах именовали Сталина) и его ближайшие соратники. Им нет нужды копаться в бумагах, сотни и тысячи умнейших в стране голов копаются за них. Я никогда не задумывался над тем, что и как читает Сталин или Каганович, затем я узнал, что за них читают другие.

Учась в институте журналистики при ЦК ВКПб, я как один из наиболее успевавших студентов, в числе других был включен в бригаду, я бы сказал «мозговую бригаду», состоявшую из 50-ти способнейших людей и возглавлявшуюся группой ученых, имевших подлинные золотые головы.

Основное ядро этой бригады было постоянным, а остальной состав набирался временно из слушателей института журналистики, коммунистической академии и других высших учебных заведений. Конечно, набор производился из числа отборнейших коммунистов, теоретически хорошо подготовленных, практически подкованных и вообще даровитых.

И вот такая бригада служила как бы дополнением к мозгу Кагановича. Если ему надо было разработать какой-то вопрос, он давал задание руководителю мозговой бригады, тот подразделял это задание на части по отдельным проблемам, странам или в хронологическом порядке, в зависимости от заданной темы и поручал эти отдельные части своим помощникам.

Те в свою очередь раздавали поручения нам, членам бригады. Обычно каждому члену бригады доставалось задание проработать какой-либо один источник и выбрать из него то, что интересует Кагановича. Все это потом суммировалось и преподносилось ему в виде готовой разработанной проблемы с цитатами, выводами и т.д. Вместо того, чтобы Кагановичу читать пятьдесят толстых томов, за него это сделали мобилизованные им пятьдесят чужих мозгов. Такая же мозговая бригада работает при Сталине, только мозги там отборные и она более четко подразделена по различным отраслям.

Однажды наша бригада целиком была впряжена в работу сталинской бригады. Разрабатывался вопрос шпионажа. Я получил задание проработать книгу Сенкевича «Фараон». Я должен был выбрать все, что касается организации шпионажа и той паутины, которую жрецы вили вокруг фараона и изложить свое мнение о возможности использования этого опыта для организации шпионажа за границей. Не диво после этого, что наши вожди так прекрасно осведомлены в любых вопросах«.

Как-то Миша сказал: «Сталин решил из среды людей, стойко перенесших голод и усердно работавших, создать новую опору на селе. Созывается областной съезд колхозников-ударников. Если хочешь, достану тебе пропуск...»

Зал Оперного театра был битком набит. Большинство присутствующих были колхозники. Редко кто из них выглядел нормально и был прилично одет. Это были колхозные руководители, отличившиеся постановкой работы и посланные на съезд, согласно полученной районами разверстки, а также колхозники из северной лесистой части Киевщины, в меньшей степени пораженной голодом. Остальные были очень плохо одеты и истощены.

Доклады и речи заключали в себе похвалы колхозному строю, «раскрепостившему» крестьян от «оков» непроизводительного мелкособственнического хозяйства и поставившего их на путь «счастливой, радостной и богатой» жизни, а также творцу этой новой счастливой жизни — тов. Сталину.

Колхозники, не успевшие умереть и за свою «ударную» до упаду работу попавшие на съезд, тщательно инструктировались для их выступления на съезде. Это делалось сперва в гостинице, а затем за кулисами театра. Те из них, кто не успел заболеть после приличной пищи, от которой они отвыкли (а заболело много), в своих коротеньких выступлениях говорили о своих производственных достижениях и благодарили товарища Сталина за «новую счастливую и зажиточную жизнь». Конечно, такое ужасное слово как «голод», не смел никто произнести. А если бы кто даже по ошибке бы произнес, то возможно больше не вернулся бы домой.

Съезд закончился самообязательствами колхозников-ударников, обещаниями «отцу народа» добиться еще больших успехов и выборами делегатов на Всесоюзный съезд колхозников-ударников. В числе избранных делегатов была и прославленная потом «пятисотница» Мария Демченко.

Все участники съезда получили пакеты с носильными вещами и по ящику с продуктами. Нужно было видеть ту неописуемую радость, которая была на лицах колхозников. Для них, измученных и голодных, лишившихся всего своего имущества и всяческих средств к жизни, этот небольшой ящик казался пределом счастья, о котором они лишь были способны сейчас мечтать.

Несомненно, что эти люди так были осчастливлены получением продуктов, головного платка, юбки, ботинок, что они готовы теперь с удесятеренной энергией работать, стараясь увлекать за собой других колхозников. Благодаря своему участию на съезде, где они чувствовали такое «доверие», а также «попечение» о себе и благодаря этим ящикам, для многих из них власть, ограбившая их и убившая дорогих им людей, становилась «своей», «родной». Они готовы были забыть все страдания, делая все для того, чтобы такие страдания больше не повторились.

Из въевшихся мне в сердце на всю жизнь страшных картин голода, передо мной часто вырисовывается детский сад, посещенный нами в последнюю поездку. Однажды у меня возникло непреодолимое желание посетить тот детсад. Миша весьма одобрительно отнесся к моему намерению и приготовил хороший пакет килограммов на пять, состоявший из булочек, галет, сахару и конфект.

С командировкой Красного Креста я поехал поездом. Не стану рассказывать, какое столпотворение было в поездах. В битком набитом вагоне, где ехали в большинстве полуголые, грязные, голодные и умирающие здесь же люди, стояла невообразимая духота и смрад. Приехав в район, я пошел к детсаду. Увидев больницу, я вспомнил отравившуюся девушку-врача. Мне захотелось узнать о ее судьбе. На мой вопрос, что с ней, медсестра ответила, что она уже давно похоронена.

В детсадике картина немногим отличалась от виденного мною раньше. Правда, детки были немного бодрее и мертвых не было. Лозунг, благодаривший Сталина, продолжал висеть. Я боялся спросить, сколько выжило из тех мученичков, которые были здесь тот раз. Я стал раздавать им подарки. Схватывая обеими ручками булку, дитя со страшной поспешностью кусало ее и, не жевавши и давясь, глотало. Присев на корточки среди детей, я угощал их. Женщины выразили опасение, что я могу перекормить их. Я и сам боялся этого.

Несчастные крошки окружили меня, одни обхватывали своими худенькими ручками за шею, другие прижимались, все они старались поближе ко мне придвинуться и хоть прикоснуться к руке. Их глазки жадно поглядывали на пакет. Я раздал им на закуску по кусочку сахара и конфетке и встал. Оставить все их «попечительнице» для выдачи им вечером, когда придут их матери за ними, было бессмыслицей.

Я спросил, нет ли поблизости еще такого детского сада. Мне сказали, что такой сад есть в другом колхозе, куда будет не больше полкилометра. Оставив немного галет с просьбой раздать вечером при матерях, я пошел в другой детсад, где встретил точно таких же детей и там повторилось все в точности. Меня поражало чувство благодарности к человеку, делающему добро, так обильно изливавшееся из маленьких детских сердечек.

Поезда нужно было ждать до ночи и я решил пойти посмотреть поля. Вдали белели разбросанные группы женщин, работавших на прорывке свеклы и я направился к ним. Ровные чистые рядки свеклы слегка шевелились ветерком. Можно было поражаться, как умирающие с голоду люди могли поднять землю, засеять ее, прекрасно обработать свеклу и спасти ее от многочисленных вредителей.

Еще издали я услышал звуки песни, доносившейся до меня от первой группы женщин. Это было так необычно и так ново после пронесшегося урагана смерти, что мое сердце бурно затрепетало. Приближаясь, я уже ясно слышал неизвестный мне мотив. Это была песня-рыдание. В ней изливалось такое страдание, такое горе человеское, что нужно быть железным, чтобы не уронить слезу. Подойдя к работавшим, я увидел у некоторых из них слезы в глазах. Пение прекратилось.

Среди молодых девушек, работавших в группе, были уже и довольно бодрые, хотя все еще испитые. Мне было чрезвычайно отрадно смотреть на этих, как бы воскресших из мертвых тружениц, среди которых была лишь одна опухшая. Теперь в их глазах светилась надежда на будущее. Старые и молодые говорили: «Дал бы Бог силу выжить, о, как мы будем работать. По зернышку соберем урожай. Уж видно наша судьба связана с колхозом, о другом надо забыть». «А вы не знаете, — спрашивали они меня, — как будет в этом году, неужели снова заберут весь хлеб, как в прошлые годы? Тогда мы все перемрем.

Ведь мы так тяжко трудились всю весну в надежде, что нам что-то выдадут. Поскольку власти же неинтересно, чтобы все вымерли, кто же будет работать тогда.» Для обеспечения прорывки власть решила подкормить работающих колхозников. Всем работающим стали выдавать 400 грамм хлеба в день. Это называлось не продовольственная помощь, а «производственная помощь», выдаваемая ради обеспечения производства. Поэтому выдача ее производилась только на месте работы в поле и бригадиры обязаны были следить, чтобы этот хлеб съедался в поле и не уносился бы домой для детей или неработающих взрослых, продолжающих умирать.

«Я уже съела, — говорила одна колхозница, оттопырив карман и показывая нетронутый хлеб, — Птичка небесная кормит своих детей, а я же человек. Даст Бог, уже не умру.» При прорывке они все вырванные свеклинки, которые были побольше, клали в передники и уносили домой, где варили. Разговоры женщин и их отношение к работе свидетельствовали, что поставленная цель была достигнута.

До голода крестьянин считал свое нахождение в колхозе временным и мечтал о возвращении к единоличному хозяйству. Нужно было создать такие условия, чтобы человек похоронил свои мечты о частной собственности и отдался бы целиком той системе, в которую он против его воли был включен. Таким средством, по мнению «отца» и соратников, могущим притупить частнособственнические чувства и привычки, был голод. Отсюда нужно говорить не о причинах голода, а лишь о целях.

Будучи уже лишены частной собственности, люди целиком зависели от государства, которому не стоило большого труда поставить народ в условия абсолютного голода. Для этого из колхозов был взят весь хлеб в 1932 году, в сильно обрезанных усадьбах запрещен сев.

Законом от 7/8 /1932 закрывались все прочие источники обеспечения себя продовольствием, поскольку оно находилось в руках государства и никак не могло уйти из них. И наконец, объявив борьбу за большевизацию колхозов, власть могла любого колхозника , не желающего работать, подвести под наименование пробравшегося в колхоз «врага» и руками ГПУ учинить над ним расправу. Этот террор обеспечивал работу людей до упаду.

Однако страшными голодными муками и потрясениями от потери дорогих людей, у крестьянства вовсе не была сожжена их любовь к своему собственному хозяйству, не была вырвана надежда на возвращение к нему и первое место в их заботах заняла борьба за существование в условиях колхозного строя. Спасти свои жизни — вот что стало главным.

Лишь немногие успели найти это спасение в городах, остальные пытались его найти в самом колхозе, надеясь хоть в этом году что-то получить за свой труд. Главное — это нужно было создать хотя бы вынужденное стремление к работе. А там, рассчитывали большевики, ощутив какой-то реальный результат от своего труда, колхозник будет привыкать и, как говорится, «свыкнется — слюбится».

Подкупая часть колхозников, власть превращала их в свою опору, своим образцом, примером и следующим за этим вознаграждением долженствующую увлекать всех колхозников...

«Кто это у вас так задушевно пел, что услышав издали, я чуть не расплакался?» — спросил я.

«Все мы поем, — ответили колхозницы, — но главная наша певунья Ниночка.» Они указали мне на молоденькую девушку, которая покраснела и, отворачивая стыдливое лицо, еще больше заработала руками. Ей было лет 18. Одета она была бедно, но чисто, как и большинство девушек. Она была очень худа, одни косточки.

Черноглазая, с вьющимися волосами Нина была несомненной красавицей, если бы не эта ее необыкновенная худоба. Колхозницы пошабашили и направлялись в село. Я пошел вместе с ними, стараясь заговорить с Ниной. Она сначала стыдилась, а потом осмелела. «Я окончила семилетку и так хотела учиться. Мне очень хотелось быть врачом. У нас было много детей и все умерли, и мама умерла, а мы остались с папой. Теперь уже пропала учеба. Папа еще не старый, но он нажил катар желудка, как и многие другие люди, что он один будет делать, если я уйду...

Но главное, что Бог спас меня. Вы очевидно неверующий, а вот я верую. Я казалось не раз была при смерти, а ни одного воскресенья не пропустила, все время ходила в церковь и пела в хоре. И не одна я такая. Почти все певчие были в таком же состоянии и пели. Пели и плакали одновременно. Мне очень хотелось, если суждено умереть, умереть в церкви. А ведь многие умирали, стоя в церкви. Теперь уж мы не умрем с папой. Спасибо хоть хлеб стали давать, да и свекловичную ботву едим, а вчера корова отелилась.»

Так разговаривая, мы подошли к хате Нины. «Зайдите к нам, все равно же вам до поезда долго ждать». Я зашел. Отец Нины лежал на печке. Казалось, он был при смерти. Нина развязала платочек и достала полученную ею пайку хлеба, которой она в поле не тронула. Отрезав половину, она отдала отцу, другую же половину разделила пополам, предлагая кусок мне. Великие страдания не убили в этих людях гостеприимства и естественной потребности делать добро другим, даже своим очевидным врагам, даже за счет своего здоровья.

Вспомнив ту песню, что в поле пелась, я попросил ее продиктовать для записи. Нина глядела на меня и как бы в чем-то колебалась. «Хотите, — спросила она, — я вам покажу много песен?» И достала из-за иконы толстую тетрадь, больше ста страниц, исписанную ровным почерком Нины. Я стал просматривать страницу за страницей, где с потрясающей глубиной, а иногда с необыкновенно высоким художественным мастерством в стихах изливалось народное горе. С этих страничек слышался душераздирающий вопль многомиллионных узников с Соловков, Сибири, Соликамска, Колымы.

Вопль раскулаченных, едущих в нетопленых товарных вагонах в ссылку, оставляя вдоль бесконечной дороги сотни тысяч трупов. Такой же слышался душераздирающий вопль умирающих от голода. Этот сборник был величайшей ценностью, подлинным зеркалом народных страданий. Каждая его строчка была написана не рукой профессионала-поэта, а кровью мученика, издающего этот вопль из своего растерзанного сердца. Конечно, среди этих мучеников было немало и настоящих поэтов.

Это творчество народа-мученика распространяется тайно, переписываясь от руки. Много из записанного здесь и незаписанного тайком распевается в каторжных концлагерях заключенными, и имеющими свой ночлег в городских мусорных ящиках многочисленными беспризорными, и «счастливыми колхозниками», не успевшими умереть от голода. «Ниночка, милая, что хотите я вам дам за эту тетрадку, продайте ее мне.» «Ой, что вы, разве это можно продавать? — удивилась Нина, — Я вам ее могу подарить, эту тетрадку, но если вы попадетесь, то вы погибнете и меня погубите.» «Не бойтесь, если бы я и попался, то я никогда вас не выдам» — сказал я. «Так возьмите ее, пусть она вам напоминает про этот черный год...»

Я читал в глазах Нины желание сделать для меня нечто хорошее, но вместе с тем можно было видеть сомнение и недоверие.

(К большому сожалению, я не оценил тогда по достоинству содержание тетрадки, и вместо того, чтобы позаботиться о ее сохранении, оказавшись в опасном положении, я ее сжег.)

Придя на станцию, я увидел сгрузившихся киевлян, мобилизованных на прорывку свеклы. Их было человек 300. «Эти прорвут, — думал я, — ничего не останется». Так оно в действительности потом и получилось, ибо неопытные люди, к тому же работавшие так, лишь бы ковырять землю, вместе с землей выковыряли и свеклу...

В июне месяце Миша был мобилизован на работу в политотдел МТС и срочно уехал по месту назначения в Туркмению. Я же решил продолжить свой путь и уехать в северные области, не пораженные голодом.

—

Опубликовано на сайте Евгения Зудилова [9]

В тему: