Имре Надь. Растрельное дело

1.00

Нет

Фото: И. Надь, октябрь 1956 года. Владимир Байков - 1956. Венгрия глазами очеви

Весть о казни Имре Надя вызвала в международном общественном мнении настоящий взрыв негодования. Слишком очевидной была надуманность обвинений, выдвинутых против бывшего венгерского премьера, которому по существу вменялось лишь последовательное отстаивание суверенитета своей страны. Главным виновником расправы априорно называлась Москва.

17 июня 1958 г. в газете «Правда», как и в прессе многих других стран, было опубликовано довольно пространное Сообщение министерства юстиции Венгерской Народной Республики о состоявшемся судебном процессе по делу Имре Надя «и его сообщников». На закрытом суде, проходившем в венгерской столице, в качестве главного обвиняемого выступал бывший премьер-министр страны, ветеран компартии Имре Надь, в октябре-ноябре 1956 г. не сумевший овладеть ситуацией в условиях революции и предотвратить развитие событий, реально угрожавшее коммунистам утратой власти.

Обнародованное обвинительное заключение вменяло ему в вину организацию заговора и развязывание «контрреволюционного мятежа», направленного на «свержение законного строя в ВНР». Приговор был зачитан 15 июня и уже на рассвете следующего дня приведен в исполнение, о чем в тот же день скупыми информационными сводками сообщили венгерская пресса и радио.

Речь в данном случае шла не о полностью вымышленном, сфабрикованном деле как это было в случае с «делом Райка» в Венгрии в 1949 г., а о попытке придать криминальную окраску действиям государственного функционера, предпринятым им в для разрешения острейшего внутриполитического конфликта в стране. Тем не менее многие западные наблюдатели расценили суд по делу И. Надя как первый концепционный, заранее срежиссированный судебный процесс, произошедший в советской зоне влияния уже после разоблачения культа Сталина.

В тему: Война за культуру. Опальный российский профессор Зубов объясняет, почему победил Майдан [2]

Главным виновником расправы априорно называлась Москва, причем эту точку зрения, как правило, разделяли и западные левые, в том числе прокоммунистически настроенные интеллектуалы. Галина Ерофеева, жившая в 1958 г. в Париже вместе с мужем дипломатом, вспоминает в своих мемуарах, как крупный французский поэт и член компартии Луи Арагон, прочитав в газете сообщение о казни, прибежал в советское посольство возмущенный до глубины души. «Неужели у вас не хватило бы чечевичной похлебки, чтобы прокормить Надя до конца его дней?!» – гневно вопрошал он принявшего его атташе по культуре.

Вплоть до июня 1958 г. ни политические эксперты, ни более широкая публика на Западе не проявляли большого интереса к фигуре И. Надя. Он воспринимался (и не без оснований) как заурядный коммунистический политик, оказавшийся не в состоянии овладеть ситуацией в собственной стране, сохранив при этом доверие Москвы.

Ситуация в корне изменилась лишь после вынесения смертного приговора. С этого времени выходит множество публикаций об Имре Наде. Споры вокруг личности коммунистического политика, сохранившего верность национальным идеалам, органично вошли в контекст более широких дискуссий о перспективах «национального коммунизма», развернувшихся после XX съезда КПСС и советско-югославского сближения.

При этом в потоке западной литературы об Имре Наде лейтмотивом была несостоятельность предъявленных ему обвинений, и большой отклик в мире получила книга «Правда о деле Имре Надя», вышедшая на французском, английском, немецком, венгерском языках. Своим появлением на свет она была обязана левым публицистам Тамашу Ацелу, Петеру Кенде и Тибору Мераи — непосредственным участникам и свидетелям венгерской революции, эмигрировавшим после ее подавления на Запад.

На основе доступных в то время источников книга реконструировала деятельность Имре Надя и его сторонников в дни революции, пункт за пунктом разоблачая подтасовку фактов в официальных сообщениях и полностью опровергая предъявленные на судебном процессе обвинения. Предисловие к книге написал один из самых ярких и культовых европейских интеллектуалов того времени – лауреат Нобелевской премии по литературе 1957 г. Альбер Камю, что само по себе придало проекту огромный резонанс.

В год проведения судебного процесса по делу Имре Надя вышла и нашумевшая книга Т. Мераи «Тринадцать дней, которые потрясли Кремль (Имре Надь и венгерская революция)». Впоследствии она выдержала десятки изданий, в том числе и в 2007 г. в России. Реконструируя события первого дня восстания, 23 октября, автор полностью опровергал версию о преднамеренной подготовке мятежа и захвата власти, показывал, что И. Надь вел себя в начале восстания предельно осторожно и сдержанно.

Суд над Имре Надем поставил в крайне неудобное положение западноевропейских коммунистов. Так, газета британской компартии «Daily Worker» выступила 19 июня 1958 г. с редакционной статьей, в которой фактически выражалось сожаление по поводу вынесения смертного приговора Надю и двум его соратникам. «Выступить со статьей другого содержания – означало бы совершить самоубийство английской компартии, а мы на это никогда и ни при каких условиях не пойдем», – откровенно сказал в те дни советскому дипломату председатель компартии Великобритании Гарри Полит. Он также напомнил, что поддержка подавления венгерской революции стоила компартии 20% членского состава.

На судебный процесс по делу Имре Надя и вынесенный смертный приговор не могла не откликнуться и советская интеллигенция. В это время в советской прессе достигла своего апогея кампания критики руководства Союза коммунистов Югославии, принявшего в апреле на партийном съезде в Любляне новую программу СКЮ, признанную в Москве ревизионистской.

Прошедший на этом фоне суд по делу Имре Надя показал, что любой «ревизионистский» уклон (а И. Надь за считаные месяцы до этого упрекался советской пропагандой именно в ревизионизме) при желании можно раздуть до масштабов уголовного преступления, караемого смертной казнью. Одновременно стало ясно что сталинские методы устранения политических конкурентов не ушли в прошлое и вполне могут быть применены теми, кто публично отрекся от мёртвого вождя.

Критически мыслящий профессор исторического факультета МГУ, известный специалист по истории России XIX в. С.С. Дмитриев записал 25 июня 1958 г. в своем дневнике: «Казнить людей за политические взгляды присуще любому недемократическому правлению: Ивану IV Грозному, Сталину, испанским королям прошлого. Присуще и современному советскому правлению. Скажут: такова природа диктатуры пролетариата; в казнях выражается сила диктатуры. Но сила ли выражается в том, что против идей применяют пушки, против критиков расстрелы? “Ревизионистов”, конечно, можно переловить, засадить в лагеря, расстрелять, облить помоями. Но взгляды их, идеология “ревизионизма” будут такими приемами побеждены?»

Нет, отвечает на самим собой поставленный вопрос Дмитриев, они лишь перестанут на какое-то время внешне обнаруживаться, и только. Как видно, даже в сущности рядовой советский наблюдатель сумел уловить взаимосвязь между смертным приговором и ранее звучавшими обвинениями в ревизионизме. А поскольку главной мишенью антиревизионистской риторики была в это время именно титовская Югославия, критика идеологии СКЮ и казнь Имре Надя логично выстраивались в сознании многих современников в один ряд как два элемента единой кампании, направленной на утверждение «правильной» линии в мировом коммунистическом движении.

Начатый после смерти Сталина процесс советско-югославского сближения достиг, как известно, своей кульминации к началу лета 1956 г. В июне югославский лидер Иосип Броз Тито [3] был принят с большой помпой в СССР [4], и мало что предвещало новую ссору между Москвой и Белградом. Многотысячный митинг советско-югославской дружбы 19 июня на стадионе «Динамо» был призван символизировать полное преодоление взаимного недоверия. Правда, в Москве не были удовлетворены подписанной межпартийной декларацией, носившей явно компромиссный характер со стороны КПСС.

При утверждении текста этого документа на Президиуме ЦК КПСС [5] было решено «сказать югославским товарищам, что мы не удовлетворены текстом декларации, но спорить не будем». В самом деле, в этом документе начисто отсутствовали привычные для договоров с сателлитами Москвы положения об идеологическом единстве двух партий, о принадлежности Югославии к социалистическому лагерю и координации действий двух стран в сфере внешней политики.

После подавления познаньских волнений в Польше 28 июня 1956 г. и активизация Кружка Петёфи в Венгрии раздражение Москвы по поводу позиции руководства СКЮ усилилось. Сознательная и последовательная пропаганда преимуществ югославской модели социализма стала восприниматься Кремлём как угроза и некоторый внешнеполитический вызов. В сентябре – начале октября в ходе ряда неформальных встреч в Крыму и на Адриатике Хрущев мягко пытался «образумить» Тито: югославскую сторону призвали воздержаться от проявления открытых симпатий к оппозиционерам в странах Восточной Европы и противопоставления югославского опыта строительства социализма советскому.

В середине октября новый венгерский партийный лидер Э. Герё ездил в Белград по настоянию Хрущев в целях окончательного примирения югославской и венгерской коммунистических элит. Отношения осложнились после шумного дела Ласло Райка (1949 г.) и других антититовские акций, предпринятых в Венгрии после разрыва СССР и его сателлитов с Югославией в 1948 г. Причем день возвращения венгерской делегации в Будапешт 23 октября совпал с началом мощнейшего восстания, потрясшего сами основы коммунистической власти.

Реформаторски настроенная молодежь, вышедшая в этот день на улицы венгерской столицы, воспринимала титовскую Югославию как потенциального союзника в поисках путей социализма, хоть в какой-то мере отвечающего национальным условиям, а югославские дипломаты, наблюдавшие за происходившим со стороны, могли видеть в руках демонстрантов плакаты с лозунгами типа «С Югославией и Польшей наша сила втрое больше!», что не могло не внушать им гордости за югославскую модель и международное признание тех, кто в свое время осмелился не подчиниться диктату Сталина.

Как бы то ни было, дальнейшее развитие событий у северных соседей внушало коммунистической элите Югославии уже скорее усиливавшиеся опасения. Верхушка СКЮ воспринимала реформаторов из команды Имре Надя как своих потенциальных союзников, но югославская элита совсем не хотела падения коммунистической власти в соседней, связанной с Югославией тесными историческими узами стране. Принятое руководством КПСС31 октября решение о масштабной интервенции в Венгрии получило в конце концов поддержку югославских лидеров, что проявилось на их встрече с Хрущевым и сопровождавшим его Маленковым на острове Бриони в Адриатике в ночь со 2 на 3 ноября.

Последующие события внесли, однако, серьезный диссонанс в отношения СССР и Югославии. На рассвете 4 ноября действующий премьер-министр Имре Надь осудил перед всем миром интервенцию в своем выступлении по радио и укрылся затем в югославском посольстве. В итоге это не спасло его от задержания — в Венгрию он вернулся в качестве заключенного в апреле 1957 г.

В Москве выступление Надя восприняли как явное нарушение договоренности, достигнутой буквально накануне на Брионах, где Хрущев и Маленков всю ночь напролет обсуждали с И. Брозом Тито и его ближайшими соратниками Э. Карделем и А. Ранковичем пути решения венгерского вопроса. Ведь тогда речь шла о возможном содействии Белграда в нейтрализации венгерского правительства.

Лидеры Югославии, имевшие определенное влияние на венгерских коммунистов-реформаторов из команды И. Надя, фактически, по согласованию с Москвой, взялись за то, чтобы уговорить их добровольно самоустраниться и уступить место другому правительству, которое железной рукой пресекло бы «анархию» и навело «порядок». Об укрытии же в югославском посольстве политиков, перед этим выступивших с антисоветскими заявлениями, стороны, разумеется, не договаривались.

Прошла неделя, и 11 ноября Тито решил сыграть на опережение и, не вдаваясь в детали, информировал партактив о некоторых не афишировавшихся доселе советско-югославских договоренностях на высшем уровне. Он сделал это, не дожидаясь, когда весь мир узнает о сделке, направленной на свержение венгерского правительства, из уст лидеров КПСС [6] – это нанесло бы слишком сильный удар по репутации Югославии как нейтрального, внеблокового государства. Несогласованная утечка информации была воспринята в Москве как грубое нарушение утвердившейся в мировом коммунистическом движении этики межпартийных взаимоотношений.

Но на той встрече с партактивом Тито помимо всего назвал венгерский кризис следствием политики СССР, ставившей в неравноправные отношения партнеров по социалистическому лагерю, что в свою очередь порождало антисоветские настроения в странах Восточной Европы. Ввод советских войск в Будапешт в ночь на 24 октября для разгона массовой демонстрации, уже начавшей к тому времени перерастать в вооруженное восстание, он назвал неоправданным. Тот факт, что Тито осудил Имре Надя за уступки «реакции» и выразил готовность поддержать новое правительство Яноша Кадара, сформированное в Советском Союзе, не снял двусмысленность ситуации.

В тему: России никто ничего не простит. И все припомнят [7]

Прошло еще три недели, и 7 декабря второе лицо в СКЮ и его главный идеолог Эдвард Кардель, выступая в Союзной скупщине ФНРЮ, раскритиковал бюрократический социализм советского образца, противопоставив ему венгерские рабочие советы. «Революционную борьбу» в Венгрии он назвал «первым крупным примером насильственного сведения счетов с теми преградами для дальнейшего развития социализма, которые являются продуктом окрепшей бюрократической политической системы», вызывающей в обществе «бессознательное стихийное возмущение».

Тогдашний посол Югославии в СССР Велько Мичунович позже вспоминал, что никогда не видел Хрущева столь взбешённым, как во время их встречи, состоявшейся в тот декабрьский день 1956 г., когда ему принесли информацию о программной речи Карделя, к тому же распространенной югославской делегацией в ООН. Правда, в отличие от привычной пропагандистской практики, в соответствии с которой позиции оппонентов КПСС в лучшем случае излагались в пересказе, текст выступления Карделя по переводу из белградской «Борбы» был опубликован в журнале «Коммунист» в сопровождении статьи главного редактора журнала будущего академика А.М. Румянцева.

Тем не менее на декабрьском пленуме ЦК КПСС Хрущев дал волю эмоциям: «Тито болтает всякие глупости о новых путях какого-то югославского строительства социализма, а этот путь мы знаем что такое: получать подачки за то, что прислуживаться перед американскими империалистами. Конечно, тут большого ума не требуется для строительства такого югославского социализма, а нам, рабочему классу Советского Союза под руководством Ленина, пришлось самим первым пробивать дорогу и строить свое государство, накапливать средства, строить свои заводы, свою индустрию, и это действительно достойно подражания для других стран рабочего класса, что Советский Союз [8], более отсталая по сравнению с другими, западными государствами страна, первый завоевал власть рабочего класса и первый создал самую могущественную индустриальную страну из отсталой и настолько поднял промышленность, культуру своего народа, что разбил самого мощного врага во вторую мировую войну, и в результате нашей победы живет сейчас и учит югославскому социализму сам Тито, потому что если бы не было нашей победы, то его бы [войск] не хватило позавтракать гитлеровской армии».

Между КПСС и СКЮ развернулась острая полемика в закрытой переписке, дискуссия перекинулась и в прессу. Правда, при всей жесткости некоторых, главным образом рассчитанных на внутрипартийную аудиторию, заявлений, в Москве ни в коей мере не хотели создавать видимости возвращения к конфликтной ситуации сталинских времен. Как из писем, так и в ходе бесед с послом СССР в Югославии Н. Фирюбиным югославские лидеры, вовсе не желавшие отказываться от выгодного экономического сотрудничества с Советским Союзом, а тем более вновь оказаться в положении изгоев в мировом коммунистическом движении, получали заверения в том, что с советской стороны, хотя и не собираются сдавать принципиальных идеологических позиций, предпримут тем не менее все усилия для улучшения двусторонних отношений. О необходимости держаться в полемике с «неверными утверждениями» югославов спокойного тона, не обостряя межгосударственных отношений с Белградом говорилось и в письмах из Москвы лидерам компартий социалистических стран.

Тем не менее, югославская элита реально опасалась возвращения к ситуации 1948 г. Пригласив 27 января 1957 г. посла Н. Фирюбина на охоту, Тито много говорил о том, что он «очень обеспокоен нашими теперешними отношениями» и много думает над тем, «каким образом поправить и развивать дальше добрые отношения между обеими партиями и нашими государствами». Обеспокоенность возросла после того, как в конце марта премьер Булганин в речи на митинге советско-венгерской дружбы в Москве заявил о причастности югославов к идейной подготовке венгерской «контрреволюции».

В Венгрии в это время уже начали готовить судебный процесс по делу Имре Надя. В титовской Югославии очень внимательно следили за его подготовкой, резонно опасаясь, что «дело Имре Надя» может сыграть ту же черную роль, как в свое время «дело Ласло Райка». Ведь состоявшийся в сентябре 1949 г. показательный судебный процесс по делу этого коммунистического политика вывел антиюгославскую кампанию, инициированную Сталиным, на новый виток: югославов стали называть уже не просто ревизионистами и националистами, но шпионами и убийцами.

«Представители югославского посольства в Будапеште при каждой беседе с венгерскими товарищами пытаются подчеркнуть ненужность организации процесса над Имре Надем», – доносил 21 июня 1957 г. в Москву из Будапешта 33-летний третий секретарь посольства СССРв Венгрии Владимир Крючков, в будущем предпоследний председатель КГБ СССР и один из организаторов антигорбачевского путча в августе 1991 г.

Проявившаяся в этих условиях склонность Белграда к далеко идущим уступкам не укрылась и от венгерского лидера Яноша Кадара. 6 июня он говорил новому послу СССР Е. Громову, незадолго до этого сменившему Ю. Андропова, о том, что югославы в последнее время предпринимают очевидные попытки улучшить отношения с СССР и его союзниками. Посол следовал сохранявшейся линии официальной Москвы на укрепление единства мирового коммунистического движения. Он заметил в ответ, что если эти попытки являются искренними, надо предпринять встречные шаги, но не идти вместе с тем на идеологические компромиссы.

Зная о большом международном авторитете маршала Тито (не в последнюю очередь в странах пробуждающегося Востока) и о популярности югославской модели среди коммунистов-реформаторов всего мира, отлучать СКЮ от мирового коммунистического движения в Кремле сочли нецелесообразным, ведь югославская схизма потенциально угрожала привести к более глубокому расколу в движении. Кроме того, Хрущев лично предпринял, начиная с 1954 г., столько усилий в целях приближения Югославии к советскому блоку, что признание тщетности проделанной огромной работы означало бы для него расписаться в своем полном провале на одном из важнейших внешнеполитических направлений.

3 июня 1957 г. Тито принял посла Фирюбина, заверив его в том, что руководство Югославии готово со своей стороны укреплять и развивать отношения с СССР. Провал антихрущевского путча в июне 1957 г. привел к удалению из партийного руководства Молотова, что, вне всякого сомнения, благоприятно повлияло на готовность лидеров СКЮ активизировать контакты с КПСС. В июле 1957 г. в СССР по приглашению Хрущева отдыхали и были им приняты наиболее влиятельные соратники Тито – Э. Кардель и А. Ранкович.

Первая после брионских переговоров начала ноября 1956 г. встреча Хрущева и Тито состоялась в начале августа 1957 г. на нейтральной территории – в Румынии. Атмосфера ее не была напряженной. Советский лидер сразу заверил своих собеседников в отсутствии намерений использовать дело И. Надя для раздувания новой антиюгославской пропагандистской кампании. Тогда же, в августе 1957 г., Москва настояла на том, чтобы Кадар и его команда не проводили судебный процесс до намеченного на ноябрь большого московского совещания компартий, первого после XX съезда КПСС и призванного консолидировать мировое коммунистическое движение, перенесшее в 1956 г. два сильнейших потрясения – разоблачение Сталина и подавление Советским Союзом в ноябре 1956 г. венгерского восстания.

Речь шла о его перенесении на более поздний срок, причем было обещано и позже не выпячивать антиюгославских обвинений (т.е. не акцентировать внимание на югославских связях и проюгославских симпатиях людей команды Надя). Руководство СКЮ в принципе выразило готовность принять участие в ноябрьском московском совещании компартий – само приглашение придавало ему уверенности в том, что даже в случае суда над Имре Надем повторения ситуации 1948-1949 гг. не будет, до шумной антиюгославской кампании, а тем более до разрыва с советским лагерем дело не дойдет.

Что же касается позиции Москвы в деле Имре Надя, то она была не совсем однозначной, меняясь с течением времени и находясь при этом в некоторой зависимости от состояния советско-югославских отношений. В начале 1957 г. в Кремле демонстрировали довольно жесткий подход, призывая Кадара усилить репрессии. Начало судебного расследования по делу И. Надя было одобрено советской стороной, каждый новый шаг в этом деле согласовывался между Москвой и Будапештом.

Вместе с тем после разгрома в июне 1957 г. внутрипартийной оппозиции Маленкова – Кагановича – Молотова Хрущев значительно укрепил свои позиции в руководстве КПСС, что избавляло его от прежней необходимости и дальше демонстрировать предельную жесткость в венгерском вопросе, дабы нейтрализовать возможные обвинения своих оппонентов в нерешительности и непоследовательности, ведущих к сдаче позиций СССР. Гораздо более, чем мнение внутри собственной партии, его теперь заботил международный отклик на свои действия, и суд дважды откладывался по инициативе Москвы – именно по тем соображениям, что международная обстановка была не совсем благоприятной для его проведения.

Для того чтобы продемонстрировать всему миру мощь СССР, вполне хватало теперь спутника, ставшего мировой сенсацией 1957 г. Проведение на этом фоне суда над Имре Надем, напротив, могло подпортить имидж «страны Советов» в глазах тех, кто, восторгаясь техническими достижениями СССР, в той или иной мере склонен был распространить свои симпатии на его политическую и экономическую системы. Но еще важнее было то, что этот суд мог охладить решимость югославов к сближению с советским лагерем, причем в самый канун важного совещания компартий.

В свою очередь режим Кадара в Венгрии, находясь в серьезной внешнеполитической изоляции, в еще меньшей мере, чем Москва, был заинтересован в обострении отношений с югославами, тем более что Тито и его команда еще в ноябре 1956 г. публично поддержали новую венгерскую власть. В Будапеште учитывали, конечно, и то, что своим сопротивлением сталинскому диктату в 1948-1953 гг. югославские лидеры снискали уважение на международной арене даже со стороны многих политиков, не разделявших идеи коммунизма. А потому люди команды Кадара действительно не хотели выпячивать в обвинительном заключении югославские связи группы И.Надя. Однако на случай, если руководители Югославии выступят с протестом по поводу осуждения Имре Надя (вопреки данным еще в ноябре 1956 г. обещаниям не привлекать его к судебной ответственности), наготове был собранный против них компромат.

События, однако, развивались не совсем по задуманному в Москве сценарию. Ознакомившись в октябре с проектом важнейшего итогового документа будущего совещания (Декларации компартий социалистических стран), югославские коммунисты его отвергли, увидев, что КПСС по-прежнему хочет диктовать зарубежным коммунистам свои правила игры. В отношениях двух компартий вновь наметилось охлаждение и проведение суда над Имре Надем как якобы югославской креатурой могло теперь оказаться кстати – в случае, если бы в Кремле была избрана установка на эскалацию конфликта с СКЮ.

В Москве, однако, предпочитали выжидать и на публичную критику югославов пока не шли. Между тем, в ноябре 1957 г., в дни совещания, Я. Кадар встретился с лидерами многих компартий и убедился, что идея суда над И. Надем в принципе находит их поддержку как действенная мера во устрашение «ревизионизма». Однако и после этого запланированный судебный процесс был еще раз перенесен (в феврале 1958 г.), причем, вновь по инициативе Москвы, опасавшейся теперь уже не негативной реакции югославов, а того, что суд испортит впечатление от советской программы мер по разоружению, адресованной Западу.

В краткой записи заседания Президиума ЦК КПСС от 5 февраля 1958 г. суть советской позиции на тот момент резюмирована всего в трех словах, зафиксированных ведшим записи зав. общим отделом ЦК В. Малиным: «Проявить твердость и великодушие». Напрашивается следующая интерпретация: в Москве считали целесообразным, доведя дело до суда, до осуждения венгерских «ревизионистов», все же пойти по пути смягчения приговоров.

Это означает, что Я. Кадар в конце зимы 1958 г. в сущности оказался в ситуации выбора. Он мог отложить процесс по делу И.Надя «до лучших времен», но мог провести суд, как это было запланировано, в феврале, смягчив при этом меры наказания обвиняемых, прежде всего отказавшись от вынесения смертных приговоров. Венгерский коммунистический лидер предпочел пойти по второму, более жёсткому пути, сознательно не воспользовавшись предоставившейся возможностью компромиссного решения. Выбор Кадара (ответственность за который лежит прежде всего на нем) был, в первую очередь, продиктован соотношением сил в руководстве его партии, и для того, чтобы понять мотивы его поведения, нужно лучше представлять себе этот расклад.

В первые месяцы существования кадаровского правительства его положение было предельно шатким, режим опирался почти исключительно на советскую военную помощь. В условиях, когда подавляющее большинство населения выступало за вывод советских войск, восстановление правительства Имре Надя, проведение свободных выборов, сохранение всех основных завоеваний революции, Кадар, ставший орудием осуществления курса на ее подавление, мог найти внутреннюю опору своей политики прежде всего в рядах венгерских сталинистов, ностальгировавших по режиму Ракоши – жёсткой коммунистической диктатуре сталинского типа. По сути дела он выступал их заложником. Для того чтобы расширить поле для политического маневра, Кадар должен был не только завоевать хоть какую-то поддержку в обществе, но и укрепить доверие к себе Москвы.

Как следует из записей заседаний Президиума ЦК КПСС от 4 и 6 ноября 1956 г., где Хрущев защищал главу нового венгерского правительства от нападок Молотова, отмежевавшись одновременно от Ракоши, ставка на Кадара была сделана достаточно серьезно. Вместе с тем последний не мог не понимать: если его политика по консолидации режима не удовлетворит Москву, может реально встать вопрос о реставрации прежней власти. Ракоши, выехавший в СССРвскоре после отстранения в июле 1956 г. со своего поста, Герё, последовавший за ним уже в дни революции, и ряд других бывших лидеров в надежде на свое скорое возвращение в Венгрию и занятие ответственных должностей буквально бомбардировали ЦК КПСС письмами с резкой критикой «правых» ошибок Кадара.

Вопрос об их возможном восстановлении на венгерском олимпе оставался по сути открытым вплоть до апреля 1957 г., когда Президиум ЦК КПСС принял решение об ограничении контактов Ракоши с Венгрией, сочтя, что его деятельность препятствует укреплению существующей власти. Бывший лидер венгерских коммунистов был отправлен из Москвы в ссылку в Краснодар, подальше от венгерского посольства, которому он по привычке продолжал давать указания.

В Москве были в целом удовлетворены ходом венгерской нормализации и выбор в пользу Кадара был сделан в это время окончательно и бесповоротно, что явилось первым его серьезным тактическим успехом в отношениях с Кремлем. Но и после того, как Ракоши перешел в СССР по сути дела на положение политического ссыльного, его сторонники в руководстве новой, Венгерской социалистической рабочей партии продолжали составлять значительную силу.

Лишь отчасти ослабил их позиции июньский пленум ЦК КПСС 1957 г., нанесший удар по оппонентам Хрущева в Президиуме ЦК, которые (прежде всего Молотов и Ворошилов) выступали за более активное приобщение людей Ракоши к власти в Венгрии. Проявив предельную жёсткость в деле Имре Надя (в общем не свойственную этому абсолютно прагматичному коммунистическому политику), Кадар в 1958 г. окончательно выбил оружие у своих критиков слева, сторонников полной реставрации той системы, которая была решительно отвергнута венгерским народом в октябре 1956 г.

Необходимо также помнить, что Имре Надь до конца своей жизни оставался бы не только центром притяжения для оппозиции, но и самим своим существованием напоминал бы венграм и всему миру о нелигитимности прихода Кадара к власти и был в силу этого крайне неудобен для последнего. Надо сказать, что отставке И. Надя Кадар в первые месяцы после подавления революции придавал огромное значение, ведь от этого в значительной мере зависело международное признание его правительства (член коалиционного кабинета И. Надя социал-демократка Анна Кетли, выехавшая еще в начале ноября 1956 г. в Вену на сессию Социнтерна и оставшаяся на Западе, проявляла немалую политическую активность, позиционируя себя в качестве министра более законного венгерского правительства).

Итак, советское предложение проявить «великодушие» не нашло поддержки венгерского лидера. Он предпочел перенести процесс, но не переписывать уже в сущности разработанный сценарий, по которому Имре Надя предполагалось казнить. (К этому можно добавить, что после триумфального для Кадара визита Хрущева в Будапешт в апреле 1958 г. венгерский лидер мог позволить себе чуть больше самостоятельности в принятии внутриполитических решений.) Ожидания Кадара не были напрасны, он дождался-таки того момента, когда его собственные интересы совпали с интересами советских лидеров.

Советские мирные инициативы, заставившие Кадара отложить судебный процесс, не нашли ожидавшейся поддержки на Западе, ни сам суд, ни приговор по делу И. Надя уже никак не могли повлиять на их судьбу. С другой стороны, состояние советско-югославских отношений к маю 1958 г. достигает низшей своей в послесталинский период отметки, что было связано с принятием в конце апреля на VII съезде Союза коммунистов Югославии новой программы партии, хотя и не ознаменовавшей собой поворота в его политике, но приведшей в систему многие положения югославской концепции социализма, неприемлемые для руководства СССР.

Особенно раздражал официальную Москву внешнеполитический раздел программы, где с позиций внеблоковой политики подвергались критике и фактически ставились на одну доску противостоящие друг другу военные блоки, возглавляемые СССР и США. В результате была развязана довольно шумная антиюгославская пропагандистская кампания, пошедшая на убыль лишь через год, в 1959 г. Правда, в отличие от 1948–1949 гг., критика лидеров Югославии удержалась теперь на уровне их обвинений в ревизионизме и национализме, не привела к разрыву межгосударственных отношений, о «шпионах», «убийцах» и «фашистах» во главе этой страны речь уже не заходила – желая проучить «ревизиониста» Тито (и в силу этого приняв как нечто вполне уместное проведенный в Будапеште судебный процесс по делу другого ревизиониста – Имре Надя), в Кремле, однако, не отбросили долгосрочную задачу поддержания со стратегически важной Югославией нормальных партнерских отношений, что заставляло воздерживаться от перегибов в критике.

Таков был внешнеполитический фон, на котором 15 июня 1958 г. в ходе закрытого суда был вынесен смертный приговор Имре Надю и его соратникам П. Малетеру и М. Гимешу, на следующий день приведенный в исполнение. Другие проходившие по этому делу подсудимые получили различные сроки тюремного заключения (в начале 1960-х годов практически все они были амнистированы).

Суд над Имре Надем и его соратниками, ставший венцом целой серии судебных процессов по делам участников революции 1956 г., не был последним в своем роде – жёсткие, и в том числе смертные, приговоры выносились и позже, вплоть до 1961 г. При всем этом по мере консолидации внутриполитической обстановки происходила смена тактики – задачи запугивания непокорных постепенно отходят на второй план, уступая место наведению мостов к венгерской нации. Показательно, что расправа над Имре Надем почти совпала по времени с публикацией первых документов, заложивших основы кадаровской либерально-прагматической модели социализма, которая отличалась, пожалуй, наибольшей гибкостью в сравнении с другими его реально воплощенными моделями.

Что касается венгеро-югославских отношений, то из Белграда в Будапешт была направлена нота протеста в связи с нарушением Венгрией обязательств, взятых на себя в ноябре 1956 г. в ходе переговоров об условиях выхода И. Надя и ряда его соратников из югославского посольства. Она не возымела, однако, долгосрочных последствий. Ни одна из сторон не хотела педалировать конфликт. И венгры, и югославы прилагали усилия для того, чтобы, не теряя лица, преодолеть наслоения в двусторонних отношениях.

У всех был на памяти 1948 год, и никто не хотел возврата к временам пропагандистской истерии и не прекращавшихся пограничных инцидентов, когда сосредоточение вдоль всей 400-километровой границы двух стран огромного количества войск и боевой техники лишь увеличивало вероятность развязывания настоящей войны. К началу 1960-х годов уже была достаточно подготовленной почва для активизации диалога между двумя коммунистическими режимами на основе добрососедства, а улучшение в 1961-1962 гг. советско-югославских отношений и относительная либерализация кадаровской власти лишь ускорили этот процесс.

В 1966 г., когда мир отмечал 10-летие венгерской революции, хорошо знавший И. Надя лично журналист, эмигрант волны 1956 года Миклош Мольнар написал в предисловии к своей книге о Будапештской осени: дискуссия об «исторической роли Имре Надя и его жизни закончилась, и его идеологические построения и система ценностей не могут далее служить отправной точкой для новой эпохи».

Но в конце 1980-х годов, в условиях краха коммунистической системы, казненный в 1958 г. премьер, по образному выражению крупного венгерского историка Яноша Райнера, становится «едва ли не самым живым участником венгерского демократического процесса на его самой динамичной стадии», ведь требование его реабилитации заняло одно из центральных мест в политических программах. Актом, окончательно подорвавшим основы легитимности кадаровского правления, и одновременно символом завершения всей 32-летней эпохи стала собравшая сотни тысяч людей массовая манифестация 16 июня 1989 г. при перезахоронении Имре Надя и казненных вместе с ним его соратников.

В тему: Россию ждет судьба СССР: последствия одной катастрофы [9]

Кадар скончался 6 июля 1989 г., по символическому совпадению в тот самый день, когда венгерский суд формально реабилитировал Имре Надя. Человек, с большей или меньшей эффективностью управлявший Венгрией более 30 лет и некоторое время персонифицировавший собой реформаторское начало в социалистическом лагере, еще при жизни мог увидеть сделанный своей нацией выбор в пользу чуждых ему западных моделей, основанных на политическом плюрализме.

С 33-летней дистанции стал очевиден парадокс: не будучи в отличие от Кадара сильным политическим практиком и хуже представляя себе пределы возможного, И.Надь, вопреки своим левым убеждениям ставший знаменем сил, выступавших в конце 1980-х годов за смену системы, в известном смысле доказал перед Кадаром (пусть заочно) свою историческую правоту. Тактические ошибки И.Надя, его неспособность овладеть ситуацией в трагические дни октября 1956 г. не перечеркивают значения морального примера, который он дал в последние полтора года жизни последовательным отстаиванием убеждений, в своих основных, наиболее значительных моментах совпадавших с чаяниями венгерской нации.

—

Александр Стыкалин, опубликовано в издании Урок истории [10]

В тему: