Как я был «террористом»

1.00

Нет

...Все это угрожает стать систематическим. Те, кто думает, что знает правильный выход, просто ничего не понимает. В какой-то момент между побоями я просто сидел, смотрел в брезентовую стенку армейской палатки и бормотал: «Не могу поверить. Не могу поверить». Я не могу поверить, что это происходит в Украине.

Репортер издания INSIDER [2] попал в руки «своих» в тылу АТО и на собственных ребрах почувствовал, как мало еще понимал, что такое военное положение

Уезжая в Изюм, я не собирался на войну: все равно не отличаю БТР от БМП. Меня интересовали исключительно социальные аспекты. Настроения, особенно мирного населения. И я представить не мог, что за разговор с солдатами у сельмага меня примут за шпиона.

Теперь я знаю, что такое «яма». Непросто позавтракать, когда ты в наручниках, а глаза и верхняя часть головы замотаны непрозрачным скотчем. Но надо, и быстро. Ты не знаешь, сколько тебя еще будут держать. У тебя болит между глаз и под ребрами. И только тут ты понимаешь, что это война.

— Мы должны были все проверить, — говорит голос, потому что глаза у тебя завязаны. — Надеюсь, вы понимаете, что это было необходимо.

— Я понимаю.

— И скажите всем, с кем вы там общаетесь, чтобы в зону АТО так просто не ехали. Только с конкретной целью, только в конкретное место.

Изюм: мирный тыл

Изюм — городок в Харьковской области, у которой стоят украинские войска.

43-летний Анатолий из Славянского района возвращается с заработков из Москвы и утром не может проехать через закрытое КПП.

— Мне бы только добраться. И будем с женой думать, что делать дальше. Куда мне деваться? Брать детей, жену, и снова все начинать с нуля.

У него трое детей. Он десять лет назад переехал в Святогорск из Донецка из-за экологических причин. Анатолий как бывший экологический активист считает, что «Славянск восстал» из-за планов добывать рядом сланцевый газ:

— Правда, потом сюда действительно несколько российских диверсантов пробрались, — говорит он. — Но сначала все было из-за сланцевого газа. Протестовать еще при Януковиче начали.

— А при чем тут нынешняя власть? — не понимаю я его логику.

— Так они сказали: нам российский газ не нужен. А если здесь начнут добычу — по Донцу пластмасса потечет вместо воды, — убеждает меня Анатолий.

После начала АТО в Изюме появились люди из Славянска. По данным райгосадминистрации, таких в городе около двухсот. Кроме того, люди уезжают самостоятельно и не обращаются за помощью. Я видел в электричке нескольких, которые ехали в село к родственникам. Третьи имеют дачи вдоль Донца и переехали туда. Проблем с выездом из Славянска для гражданских — практически нет: на КПП, как я был свидетелем, только проверяют документы и багаж.

У многих изюмчан, с которыми я говорил — есть родственники в Славянске.

— А что нам о них думать, — отвечает 49-летний Юрий на мой вопрос об отношении к ДНР [3]. — Мы такие же, как они.

— Вы с оружием не воюете, — возражаю.

— Это да, — чешет голову Юрий и замолкает.

В тему: Лицо донецкого сепаратизма: ДНР — царство злобного, обиженного на весь мир деклассированного элемента [4]

«Армия как армия» и «правосеки» в погонах

Я спрашиваю в Изюме снова и снова, как относятся к армии. Негативно относятся преимущественно люмпенизированные люди, которые интеллигентного говорят:

— А как к ней относиться? Армия как армия. Это правительство мы не любим.

Несмотря на нелюбовь к Киеву, агрессии местного населения к солдатам на местах практически незаметно. Солдат преимущественно жалеют: «Они здесь не по своей воле». Женщины называют солдат «солдатики». В первые дни носили им пищу.

Юрий Шелест, руководитель аппарата Изюмской райгосадминистрации:

— Просто тех, кто пророссийские — больше видно, они считают нужным высказаться. — А проукраинские люди больше делают, чем говорят.

Самих солдат в городе мало. Один из тех, с кем получилось поговорить, просил снова вспомнить об известной теме 95-й житомирской бригады десантников: мол, по документам они находятся на обучении — а по факту здесь, на передовой. И погибают. В тот день погибли еще двое.

Среди других, с кем я успел поговорить до задержания, настроение боевое. Утверждали, что до сих пор не зачистили город только потому, что не было четкого приказа. «Но там чечня», — говорил один из десантников-контрактников. На просьбу уточнить, пожал плечами: «Ну, там есть чеченцы. И вообще».

Не все настроены по-боевому. Один просил назвать его фамилию, потому что он давно должен был быть комиссован, у него маленький ребенок — двух лет нету. Я смотрел на него, и хотелось плакать от бессилия: он думает, что я могу ему хоть чем-то помочь?

Утром КПП был закрыт, и я успел обойти весь город. Интервью в райгосадминистрации, vox populi на улицах. Побывал даже на входе в интересную часть в городе, где по слухам стоит «Правый сектор». Несмотря на «секретность», весь город знает, где расположены подразделения украинских сил. Меня провели прямо в спорткомплекс за зарослями кустов в глубине парка.

Конечно, «Правый сектор» оказался ложью. Там стояли полтавские милиционеры — обычные оперативники и ППСники. Вечером они иногда выходят в парк, в майках и тапочках, пьют пиво, жуют семечки. Многие подкачанные и с короткой стрижкой. В Киеве таких, не разбираясь, записали бы в «титушки» [5], ну а здесь — «правосеки» [6].

Село и люди

КПП открыли, но автобус на нужное село так и не пустили. Село специально не называю, хотя на местах все равно все все знают. Поехал на такси. Думал наивно: пообщаюсь с крестьянами, потом еще раз — в четвертый раз — позвоню пресс-секретарю, подойду к КПП лагеря, поговорю с солдатами, потом посплю — и обратно.

Позвонил сельскому голове, он поселил меня у почтальона. Оставил у него вещи и пошел к людям.

Интересное отношение к армии. С одной стороны, помимо самого председателя, крестьяне против того, чтобы здесь стояли солдаты. У них дети в детсаде (между прочим, оборудованном пластиковыми окнами по совместной программе Евросоюза и ООН), а рядом теперь постоянно стреляют. У многих, опять-таки, родственники в Славянске и районе. С другой стороны — солдатам, опять-таки, носили пищу в первые тяжелые времена. Девушки и разведенные женщины с солдатами флиртуют.

— Ты смотри, — предостерегает одна женщина другую, разведенную. — А солдатики — народ дружный. Один слезает, другой залезает.

И смеется в кулак. Вечером у нее свидание.

— К тебе? — спрашивает подруга.

— Нет, на кофе вон там, — показывает на сельмаг. — На кофе, все по-честному.

Напротив сельсовета — конечно, сельский магазин. И там на террасе есть солдаты. Некоторые нетрезвы. Вспоминается рассказ одного из руководителей АТО, что трагическая история с украинскими военными во Волновахой произошла из-за 10 ящиков водки, которые ребятам завезли накануне.

Эти ребята в селе под Изюмом смеются. И здесь патруль.

Меня забрали вместе с солдатами прямо у магазина, как «непонятного».

Солдат повели под трибунал, меня в «яму» до выяснения личности. В списке аккредитованных меня не нашли.

Я был уверен, что аккредитован. Из редакции позвонили в пресс-службу СБУ, там дали инструкции. Отослали копию паспорта, официальное письмо с печатью. И я поехал в Изюм, как делал бы в мирное время. Я предупреждал пресс-секретаря, что приеду в деревню, и не получил возражений. «Работайте по собственной программе, только не попадайтесь в непонятные ситуации, как такие-то и еще такие-то», — сказал мне он. Не знаю, о чем это он, подумал я тогда, но я никуда не лез.

Ошибка номер один: не получил официальной письменной цидулы. Ошибка номер два — общение с пресс-секретарем только по телефону, без личной встречи.

Впрочем, как оказалось потом, подобное происходит и со специализированными военными корреспондентами, которые постоянно на месте и имеют все возможные виды аккредитации. Кому-то не дают работать, кого-то бьют по подозрению в работе на врага: Аркадий Бабченко — лишь один из них, и тоже не первый. Такое происходит и с теми, кто постоянно работает с «нашей» стороны. Как потом скажет мне контрразведчик в маске, «а на войне как на войне».

Журналисты — это жирные зеленые мухи

Военный патруль забрал меня в машину «за компанию» с солдатами. Командир патруля сначала думал выгнать меня, потом передумал — забрал документы и посадил снова в машину. Я записал это в плюс нашей армии: действительно, как это — не проверить?

На КПП забрали фотоаппарат и телефон. Тоже логично. Завязали глаза и повели. Тоже логично: чтобы не видел, как расположен лагерь. Я сказал, где остановился и какому из пресс-секретарей звонил. Думаю, сейчас проверят и выведут назад. В рюкзаке, который оставил для безопасности (чтобы не думали, что там оружие) есть дополнительные удостоверения Союза журналистов и военный билет. Все так легко проверить.

Но меня привели в место, которое среди знающих называется «яма», хотя это было возвышение. Похоже, машина. И слышу, что кроме меня, в ней есть еще кто-то. Дышит. Меня предупредили:

— Не разговаривать, а то будет применена физическая сила.

Когда меня вывели и впервые ударили, я даже не понял.

— У меня гибнут ребята! — объяснил мне голос.

В палатке мне развязывают глаза. Напротив — люди в масках, с автоматами, ножами. Начинается допрос. Странная игра: с одной стороны, не верят, что я журналист, и спрашивают, кто меня завербовал. С другой, отдельно бьют за журналистику.

«Это журналисты виноваты, что гибнут мои ребята. Знаешь, как это происходит? Появляются идейные, как ты, и начинают раскачивать страну, — как потом окажется, это о Майдане. — И журналисты. Если бы не журналисты, ничего этого бы не было. Это из-за тебя гибнут мои ребята».

Все откуда-то знакомо: чтобы оправдать жестокость, тебя делают лично виновным.

Это не все. Чтобы оправдать ее, человека надо дегуманизировать (за умные слова меня тоже отдельно будут бить). Дегуманизировать — значит сделать «не-человеком»:

— Знаешь, есть такая жирная зеленая муха. Говорят, она чует труп за сорок километров. И журналисты такие. У меня как только гибнут ребята, так сразу появляются журналисты. Ты сюда приехал делать имя на смерти моих ребят. Ты сначала сделай что-то для страны, а потом начинай писать.

Какие законы?

В какой-то момент, лежа на земле после того, как меня сбили с ящика ударом берца в живот, я все же спросил:

— Вы работаете на украинское государство. Здесь что, законы не действуют?

— Какие законы? Здесь наших ребят убивают!

Закон один — военное время. Но вместе с тем оставляет ощущение, что все происходит по инструкциям. Просто это инструкции военного времени вместо мирных законов. Просто нам не говорят, что здесь война: ее называют «АТО [7]».

Бьют без садизма, дозировано и так, чтобы ничего не сломать: по ушам, по животу, по скулам, по шее. Все остальное — запугивание. Пугают отрезанием ушей, отрезанием сосков. Стреляют над ухом. Заставляют за три секунды ответить, «кто тебя завербовал», с дулом пистолета во рту.

И ты рассказываешь. Было бы что — рассказал бы все. И о ФСБ [8] рассказал бы, и о ГРУ [9] рассказал бы. Прошлись по биографии, и оказалось: возможно, я работаю не на Россию, а на ЦРУ. Как как называлась та книга Эдварда Саида, которую ты перевел на западный грант? Ах, «Гуманизм и демократическая критика»? Отдельный удар за «гуманизм», и отдельный — за «демократическую».

Когда тебе приставляют к затылку ствол автомата и спрашивают, какой ты религии, ты понимаешь, что худшее для страны произошло с нами за последние полгода — обесценивание человеческой жизни. Если смерть Нигояна [10] или Вербицкого [11] вызвала волны возмущения, то теперь — одним больше, одним меньше...

В какой-то момент тебе кажется, что логичным продолжением будет действительно застрелить тебя и вывезти на ту сторону: мол, это сделали сепаратисты. После побоев это даже не страшно, скорее, обидно. И в голове фраза «ни за х** собачий». Страшно даже не за себя, а за родных: тебе уже все равно, а им — нет.

Спасибо, что армия

Жена нашла у меня в электронке контакты всех пресс-секретарей и вышла-таки на того, с которым общался я. Пока меня угрожали «передать десантникам», пресс-секретарь уже успокаивал жену: «Не переживайте, он не у террористов, а в армии».

Потому что они все же как-то проверили меня, хотя утверждали, что «никто меня не знает». Даже в худшие моменты я был рад, что это — армия. Возможно, работал стокгольмский синдром: я почти любил главного в маске, который меня допрашивал, в те моменты, когда мы для отдыха пели украинские народные песни. Возможно, я даже в худшие моменты понимал: здесь — дисциплина, и решение о моей судьбе будет принимать не выведенный из равновесия автоматчик, а какой-то усталый генерал. Я был рад и до сих пор рад, что это была армия, а не какой-то самодеятельный отряд.

Я подписал документ, что не имею претензий к действиям сотрудников АТО. И хотя я подписывал его под дулом автомата — я действительно не имею претензий к конкретным действиям конкретных служащих.

Потому что, опять же, понимаю: все происходило по инструкциям, которые сейчас действуют вместо закона. Просто мы, «гражданские салабоны» (как меня назвали), не осознаем, насколько война отличается от мира — в том числе для «мирного» населения. Даже если эту войну называют «АТО».

«Журналист» — это все-таки привилегированный статус. Меня очень легко проверить. Меня отпустили через ночь. «Номер первый», который дышал в камере рядом, там уже долго. Я не знаю, кто он и за что он там: я боялся узнать лишнее о другом человеке, чтобы из меня не выбили эту информацию. Знаю только, что «номер первый» поднимал и держал передо мной ведро для мочи, чтобы я коснулся пальцами края ведра и смог попасть с завязанными глазами и связанными руками.

Другие люди

— Ты что думаешь, все террористы ходят с автоматами и в кирзачах? — Саркастически спрашивали меня во время допроса.

До того, как стать «военнопленным», и после я общался с гражданскими, убежавшими из Славянска и Славянского района. Других — подслушивал. Между собой они часто называют террористов из Славянска — «патриотами». Это информация к размышлению о том, почему армии будет тяжело полностью «зачистить» регион от террористов. А я думаю о том, что происходит во время допроса таких гражданских, если они попадают под допрос. Как им доказать, что они — не террористы?

С другой стороны: солдаты украинской армии, которые постоянно рискуют жизнью. В голосах рядовых, которые водили и охраняли меня, чувствовалось сочувствие. А с другими я общался до задержания. У кого-то «боевой дух» высок. Многие из старших — заявляли мне контрразведчики — пришел потому, что их позвали командиры рот. А кто-то называет свою фамилию и говорит, что давно демобилизован, а здесь его снова призвали, и он уже был в «этой Чечне» под Славянском и больше не хочет.

Когда я смотрю сейчас на солнце в Киеве, все кажется таким далеким и нереальным.

Труднее осознавать: то, что случилось со мной — хоть и худшее в моей лично жизни (не так побои, как угрозы «медленной смерти» и т.п.), но это — только маленький эпизод с хеппи-эндом на фоне того, что происходит вообще. Со многими людьми, в том числе гражданскими, невинными, происходят и продолжат происходить значительно худшие вещи.

Я никак не могу оформить все в стройный текст. Гражданские переселенцы, поддерживающих террористов. К какому числу гражданских жертв может привести зачистка? Контрразведчики, которые говорят, что виной всему — Майдан [12] и журналисты. Случайные люди, которые попадают в плен. Есть же сотни людей в плену террористов — и, уверен, в плену у террористов значительно хуже. Непредсказуемее.

И все это угрожает стать систематическим.

Те, кто думает, что знает правильный выход, просто ничего не понимает. В какой-то момент между побоями я просто сидел, смотрел в брезентовую стенку армейской палатки и бормотал: «Не могу поверить. Не могу поверить». Я не могу поверить, что это происходит в Украине.

Я пробую, пробую — и никак не могу оформить все в стройный текст, как умел раньше. Я только в тысячу раз глубже понял одно древнее пожелание:

—

Артем Чапай, опубликовано в издании INSIDER [13]

Перевод: «Аргумент» [14]

В тему: