Кирилл Галушко: «Майданы происходят тогда, когда мы что-то не доделали дома»

1.00

Нет

“Может быть, как гражданин, я бы и хотел круто закончить какую-нибудь из революций. Вычеркнуть сегодняшних политиков из списков претендентов на власть. Но как историк и социолог я понимаю, что красный террор нам не нужен. Что лучше как-то обойтись без столь радикальных мер”, - Кирилл Галушко — преподаватель, публицист, литератор, блогер, телеведущий. Герой своего времени.

Как раз тот удивительный случай, когда человек в какой-то момент заходит на свою личностную высокую волну, которая вдруг идеально резонирует с процессами, происходящими в обществе, отмечает ZN.UA [2]. Эдакое стопроцентное попадание в эпоху. Для историка — подарок судьбы. На первый взгляд. Если же присмотреться внимательно, то подарок как раз из разряда тех, к которым нужно быть основательно готовым. Иначе не оценишь.

И Галушко готовился. Много лет. В результате полученные научные степени вместе с масштабным опытом академического преподавания исторической науки стали обязательным, но всего лишь мостом для перехода историка к креативной прикладной деятельности.

Появление же в 2014 году общественно-просветительского проекта "LIKBEZ. Історичний фронт" стало точкой рождения новой истории от Кирилла Галушко.

И здесь речь не просто о создании информационной платформы, под которую подтянулись умы и таланты, способные в режиме non-stop делиться знаниями с переживающей драму и нуждающейся в пояснениях аудиторией.

Речь о большом походе в народ, в том же режиме. Пятый год. По городам и весям. "Ты не можешь сидеть в Киеве, если любишь Украину", — говорит Галушко. "За щирою українською традицією", идти в гости с пустыми руками невозможно. Поэтому за эти годы, вместе с Галушко и его командой, "ушли" в народ, помимо уже известного бестселлера автора "Украинский национализм: ликбез для русских", более тридцати новых популярных книг по истории Украины. Сотни лекций, тысячи диалогов с людьми в самых далеких глубинках Донбасса и Карпат, которые, как оказалось, "слушают и слышат".

Вот и сейчас я который день пытаюсь достучаться в мессенджер историка, чтобы он пробежал взглядом то, о чем мы три часа с ним проговорили. Ан нет. Отвлекаться от главного — не его история. На каком участке своего фронта пребывает ныне Галушко — одному ему известно. Поэтому, в качестве дверей в наш с ним разговор, позволю себе достаточно емкую цитату автора из его "Ликбеза для русских": "Автор догадывается, что "единства мнений" по поводу всего нижеизложенного не будет. Да и не нужно, поскольку автору до сих пор нравится плюрализм мнений и тот романтизм и искренность, которые так захватывали и вдохновляли его в 16 лет — на рубеже восьмидесятых и девяностых. И пусть с точки зрения житейского опыта мы можем скептически относиться к своему юношескому романтизму, но часто именно о нем нам потом приятно вспоминать. Поскольку он искренний. А вспоминаем о нем тогда, когда хочется сказать нашим детям: "Я прожил интересную жизнь". Потому что дети ценят ту настоящую правду, которая обещает интересную жизнь и им самим. И они никогда не простят нам общественно бесполезного существования — т. е. банального равнодушия к судьбам Родины. Ведь мы сами и есть "народ", и только от нас сегодня зависит, что унаследуют те, кто через десять или сто лет будут называть себя: "мы — Украинский Народ".

— Кирилл, как вы ощущаете время? Мне кажется, что у историков со временем не совсем обычные отношения.

— Время начинаешь ощущать, когда перестаешь быть молодым. И как историк — тоже. Нельзя на историческом факультете научить понимать, как жили люди до тебя. Да, я всегда очень хорошо знал, что было во время Украинской революции, после нее, в годы Второй мировой войны. Но только в сорок лет, уже растя своих детей, пройдя ряд собственных жизненных горнил и компромиссов, я вдруг кое-что четко сообразил. Я осознал, что пацан, которому было всего двадцать лет, и который воевал в рядах петлюровской армии, став мужем, отцом — в таких же сорок, — уже принимал участие во Второй мировой войне. Из абстракций эти люди вдруг превратились в живых. Я стал понимать и двадцатое столетие, и девятнадцатое, все, что было раньше. И это очень большое мое личное достижение. Когда читаешь какие-то документы, письма, погружаешься в человеческие переживания, нужно, чтобы ты прошел через что-то похожее. Чтобы ощутить жизненно, онтологично, какая могла быть жена у того же Ивана Франко, какие конфликты с детьми еще у кого-то происходили… Сравнить украинских волонтеров 2014 года с теми, о ком писали в 1903-м или же в 1917-м.

— То есть наш сегодняшний, определенно трагический общий опыт, тоже помогает глубже понять прошлое.

— Он выводит нас в абсолютно иной пласт осознания и истории, и реальности. Сегодня украинские историки и обществоведы намного лучше понимают, как развивалась история, чем, к примеру, наши российские коллеги. Потому что мы были на Майданах. И мы теперь знаем, что было в 1917 году. А они не знают. По той причине, что после 1993 года ничего глобального и кризисного в российском обществе не происходило. У нас же начали возникать логичные вопросы. А как организовывалась Украинская революция 1917 года, когда не было Фейсбука? Как вообще осуществлялась коммуникация, когда люди организовывали какие-то акции? И пока ты реально не проиграешь детали — кто и куда мог пойти, где собраться, что доставить, — ты априори не можешь понять историческое событие. Ты можешь прочитать тысячи документов, но так и не увидеть, как это было в приложении к конкретной улице, судьбе, времени.

Поэтому, как бы трагично сегодня ни складывалась наша история, с точки зрения исторического процесса мы как раз на старте глобального подъема гуманитарных наук — истории, философии, обществоведения. Которые из кабинетных превращаются в общественные. У нас — миссия. Мы полезны и нужны обществу здесь и сейчас.

— Получается, что вы интуитивно выбирали свою профессиональную судьбу?

— У меня была личная семейная мотивация. Когда я был ребенком, я знал, что мой прадед — старый большевик. И при советской власти это было круто. Но во время перестройки, когда информационные каналы в государстве на время открылись и люди не боялись рассказывать правду, я вдруг узнал, что мой прадед был личностью не столь ординарной. Во время революции 1917 года, будучи членом РСДРП с начала XX века, он стал украинским эсером, а потом и сторонником украинской автокефальной церкви, в итоге репрессированным при Сталине. То есть все, что я о нем знал, оказалось наполовину враньем.

На тот момент школы уже давно перешли от значков со Сталиным, который был плохим, на значки с Лениным, который все еще оставался хорошим. Но я стал одним из первых, кто узнал, что и с Лениным не все так гладко. Поэтому волевым решением перешел на желто-синие и красно-черные значки, которые кооперативщики продавали на площади Октябрьской революции (ныне — Майдане).

Таким образом, благодаря нахлынувшим на семью воспоминаниям я вдруг узнал, что была Украина, был Петлюра, была Украинская революция, украинская автокефальная церковь… Я очутился на передовой какого-то неведомого фронта, формировавшегося со времен, когда украинцы еще только начали хотеть своей независимости. В результате в свои пятнадцать лет, зимой 1990-го, я уже стоял где-то в Житомирской области в той самой цепи от Ивано-Франковска через Львов до Киева. Я знал, что такое "Акт Злуки", когда большинство к этому еще только шло. Тогда я почувствовал, что можно не только изучать, но и писать новую историю.

— Проблема в том, что значительная часть того большинства еще так и не дошла до вашего глубинного понимания и ощущения "Акту Злуки". Того самого, когда сухие строки документа становятся живыми. В силу разных причин. Корней и семейных воспоминаний в том числе. Вот моя душа молится на русском, а совесть говорит на украинском. На этом стыке сегодня оказалось большое количество людей. И это не только про Томос…

— Попробую сформулировать на этих же двух уровнях.

На момент развала Союза хаос в головах советских граждан был настолько глобален, что почти 90 процентов, и даже 57 процентов в Севастополе, проголосовали за независимость Украины. Это был поиск хоть какого-то спасения, когда все вокруг разваливалось. Но далее встал логичный вопрос: а какой вообще смысл в том, что мы все принадлежим независимой Украине? Экономический кризис, социальные проблемы, политические баталии… А какие мотивации лепить из всего этого свою страну? И действительно, получилось так, что мотивации и понимание разворачивавшегося процесса были у какой-то одной части жителей Украины. Тех, кто с корнями и традициями. В то время как другая часть вообще не понимала, что происходит. Почему мы здесь оказались? Зачем нам эта Украина? Мы потеряли величие. Мы посылали ракеты в космос. Мы боролись с Америкой…

Так и жили долгое время: одни — с мотивацией, другие — без ответов. Потом все перемешались. А события последних лет зафиксировали появление нового термина — "вата". Но это на самом деле никакой не политический мем. Это — о ценностях. Произошел своего рода ребрендинг термина "обыватель". Обыватель хочет немного: просто жить, иметь семью, воспитывать детей. Желательно в достатке. Совесть, ценности, идеология — не те темы, о которых он размышляет. И это на самом деле нормальная ситуация для большинства населения большинства стран мира. Однако именно тех, которые переживают период стабильности и которым никто не угрожает.

Украина же оказалась зажата между Россией и Европой. В итоге мы встали перед еще одним ключевым вопросом: а нам вообще куда? С кем? Но одно дело задаваться вопросом, совсем другое — воевать за уже сделанный выбор. И вот здесь–то и пролегла четкая граница между гражданином и обывателем. Совестью и желанием просто хорошо и спокойно жить. Между своими и чужими.

— Могу предположить, что отнюдь не по корням пролегла.

— Абсолютно. Поэтому говорить "про мову" становится совсем просто. Когда Украина стала независимой, у гражданина Украины из паспорта достаточно символично исчезла графа "национальность". И вот вроде бы мы все граждане одной страны, но часть разговаривает по-украински, часть — по-русски, часть переходит с "мови" на "язык" ситуативно, часть — довольствуется суржиком. Я сам — русскоязычный, как и вся моя семья на протяжении уже полувека. Хотя ее представители сидели в тюрьмах за украинский буржуазный национализм.

Таким образом, украинцам предстоит примириться с тем, что мы все же различаемся по языковому, конфессиональному и региональному признакам. Признать, что при этом мы являемся уже достаточно слаженным оркестром, что, собственно, и подтвердила война. А главное — придется поторопиться с тем, чтобы принять себя как гражданскую политическую нацию. Ощутить, что у нас уже есть что-то такое общее, что не требует дополнительного анализа крови, исследования родословной, претензий — на языке или суржике ты выражаешь свои мысли. Потому что Украина уже существует как общность, умеющая себя защищать.

— То есть главное для политической нации — внутреннее ощущение сопричастности к общим ценностям?

— Абсолютно. Скажу больше. Когда начиналась Украина, существовала иллюзия о том, что нация — это такое кровное сообщество, запрограммированное на то, чтобы выживать и существовать. Однако оказалось, что формулировали идеологию и конструировали украинскую нацию россиянин Дмитрий Донцов — идеолог украинского национализма, а также поляк, римо-католик Вячеслав Липинский — идеолог украинского монархизма и гетманского движения, и еще много разных людей, совсем не украинцев, которые воевали в украинских армиях сто лет назад, принимали участие в украинской эмиграции и диссидентском движении. То есть то, что нам представлялось чем-то таким исключительно "від рідної клуні", оказалось глобальнейшей штукой с большими приоритетами и мотивациями. Украинская идея изначально привлекала и объединяла вокруг себя активных людей разных национальностей возможностью альтернативы российской, а позднее — советской идее.

— Ключевое — "объединяла". Проблема еще и в том, что многие украинцы "без корней" энергетически подключились к украинской матрице только в последние несколько лет, вместив в себя идеи и ценности Майдана. При этом многовековая история борьбы украинцев за свою независимость с неоднозначным пантеоном героев осталась за рамками этого включения. Не каждый человек способен рассматривать исторические события и персоналии исключительно с точки зрения времени, места и обстоятельств, в которых они разворачивались и действовали. Как все это совместить в рамках гражданской нации?

— Как раз именно на Майдане с общностью восприятия истории оказалось проще. Майдан — это было сопротивление, освободительное движение. Если посмотреть горькую статистику Героев Небесной сотни, то очевидно, что свои жизни отдали люди из разных регионов Украины. Учитывая накал событий того времени, стресс и общую эмоциональную травму, которые пережили его участники, им просто необходимо было на что-то опереться. Чтобы ощутить, что они не одни, что за ними есть еще кто-то… Решили опереться на украинское освободительное движение: с Петлюрой, Центральной радой и гетманом Скоропадским. Но это было слишком давно. А что свежее и еще более раздражает Путина? Бандеровцы? Получите! В их число со временем попали люди всех национальностей, которые имеют наглость произносить: "Слава Украине! Героям слава!" Но здесь стратегическая цель была не в прошлом, а в будущем: как можно дальше от Кремля. Ее реализация, с учетом ценностных ориентиров, задекларированных на Майдане, со временем сотрет противоречия в восприятии прошлого.

А вот второй фактор — политический — серьезнее. Потому как с момента формирования украинской партийно-политической системы в начале 1990-х годов украинский политикум пользуется плодами "Сухаревской конвенции" небезызвестного Шуры Балаганова. Согласно которой мошенники успешно поделили территорию страны на части, и каждый возделывал свою электоральную ниву. В этом смысле у меня очень критичное отношение к украинским политикам, которые все эти годы играли и играют по этим правилам. Оперируя и "мовой", и историей, и героями, и еще много чем. В итоге им удалось создать такую политическую систему, где не существует поражения для того, кто проиграл в глазах общества. На первый взгляд, это очень демократично. Результатом такой демократии, однако, являются перманентные перетекания персоналий из партии в партию, искусственность их идеологий и, по сути, работа на уничтожение страны.

В этих условиях основная задача гражданского общества — убрать барьеры, которые выстроили за эти годы политики. А это возможно только с учетом осознания и принятия самим обществом принципов гражданской нации, о чем мы говорили выше.

— Майдан в этом смысле оказался революционным?

— В смысле объединения людей на основе ценностей — да. В остальном Майдан — украинское специфическое явление, не являющееся революцией в буквальном смысле. Когда происходит изменение экономической или политической модели государства. Наши революции — не завершенные. Люди просто выходят и напоминают власти о том, что они есть. К сожалению, оба Майдана не дали новых политических лидеров. На арене — все те же персонажи. Те же политические команды, которые меняют друг друга, оставаясь тесно связанными и бизнесовыми, и политическими интересами. Да так, что совсем нельзя одному победить, а другому исчезнуть. Ведь, как мы уже и сказали, одному всегда есть чем шантажировать другого.

Может быть, как гражданин, я бы и хотел круто закончить какую-нибудь из революций. Вычеркнуть сегодняшних политиков из списков претендентов на власть. Но как историк и социолог я понимаю, что красный террор нам не нужен. Что лучше как-то обойтись без столь радикальных мер.

При этом уже очевидно, что за два месяца Майдана в Киеве невозможно изменить страну. Даже в случае, если были принесены жертвы. К сожалению. Невозможно потом вернуться в Винницу, в село Жабокричи, во двор Киева, зажить прежней жизнью и получить новую историю. Это ежедневный кропотливый труд каждого в пределах своей среды обитания. Майданы происходят тогда, когда мы что-то не доделали дома.

— Что, по-вашему, мы в свое время не доделали на Донбассе?

— Не ликвидировали "Сухаревскую конвенцию", о которой я уже сказал. Донбасс — это фантом, работавший на выборы и на представителей постсоветских индустриальных агломераций. Такие существуют в Украине, в России, в Белоруссии, в Латвии… То есть это своего рода анклавы, остатки советской прошлой жизни, которые сформировались в результате индустриализации. Экономически у них не было никаких перспектив. Но у нас не оказалось политиков уровня Тэтчер, способных пойти на закрытие нерентабельных предприятий.

— Но в ряде стран Европы индустриальные анклавы сохранены и достаточно успешно вмонтированы в экономическую модель.

— Дело в многолетней банальной эксплуатации олигархами экономики региона и рабочих. При отсутствии модернизации, достойных зарплат, а значит и развития. Миф о том, что Донбасс кормит Украину, давно опровергнут. Кстати то, что Украина достаточно быстро научилась жить без на самом деле дотационного Донбасса, тому подтверждение.

Если бы на Донбасс не зашла Россия, противостояние, вызванное отчасти непониманием, отторжением Майдана и подогретое выкинутыми из власти региональными элитами, не продлилось бы более двух месяцев. С одной стороны, мы стали заложниками игры, в которой достаточное количество участников. Включая Россию, с ее глобальными имперскими амбициями, и противостоящие ей Европу и Америку. С другой — это в итоге добавило нам геополитического веса.

— Столь продолжительная игра именно на нашей территории — обязательное условие роста субъектности?

— К сожалению, сейчас так развивается исторический процесс. До 2014 года нас действительно никто не воспринимал всерьез. Конфликтное, непонятное, коррупционное государство [3], которое "не состоялось". Однако когда Россия начала "быковать на районе" (а район у нас — целое полушарие), все вдруг вынуждены были признать, что держащая удар Украина — важный геополитический фактор. Ясно, что нас не будут кормить. Нами не будут восхищаться. Мы будем даже раздражать, потому как многим европейским странам портим коммерческие отношения с Россией. Но главное, что мы — есть. Мы — форпост Западного мира. И мир это признал. Хотя еще каких-то десять лет назад восточная граница Польши была границей между цивилизацией и варварством. А теперь она подвинулась. И это только наше достижение. И только от нас будет зависеть, где эта граница будет проходить в будущем.

В тему: Владимир Горбулин: Украина на пороге большой войны с Россией [4]

Потому что главное условие субъектности — это самодостаточное развитие, искоренение коррупции, кардинальное изменение экономической модели государства и повышение уровня жизни. Только так мы можем стать привлекательны для тех же оккупированных территорий Донбасса, Крыма, зарубежных партнеров, цивилизованного мира как такового. Только так мы можем завершить наши революции.

— Или зайти на очередной круг Майдана?

— Я бы не хотел этого. Потому что в следующем Майдане будут принимать участие люди с боевым опытом. А это значит, что он будет кровавым. Поэтому я желаю мудрости той части политической элиты, которая еще способна ориентироваться в том, что происходит в обществе. Дабы не взрастить монстра. Хотя есть у меня такое подозрение, что западные партнеры не бросят нас в ситуации турбулентности. Коль уж мы стали составной частью противостояния западного мира с Россией. Я на самом деле за суверенитет, однако никогда не стану отрицать, что судьбы таких стран, как наша, порой, решаются в телефонных звонках Москва - Вашингтон. Безусловно, мы сами можем изменить свою судьбу, и мы это доказали, выпрыгнув из сферы влияния России, куда нас, по сути, давно и безнадежно слил тот же Запад. Но теперь вопрос в том, чтобы Запад не дал нам из этой сферы выпасть.

В тему: ...Будущее, несомненно, принесет нам очередные качели [5]

— Выпрыгнуть из одной зависимости и впрыгнуть в другую, чтобы победить первую, — это тоже свойство современного исторического процесса? Или все-таки украинская ментальность?

— Эта давняя дилемма украинцев, которую Вячеслав Липинский сформулировал как "призыв варягов" или "организация хлеборобов". Дело в том, что для "организации хлеборобов", то есть, консолидации Украины до такого положения, чтобы нас просили присоединиться, а не наоборот, еще лет 25 нужно. То есть еще два поколения должны смениться, чтобы пришло третье — самодостаточное и уже совсем не обремененное грузом советской истории. А пока нам нужен сильный союзник. В 1918–1920 годах Украина проиграла именно потому, что на момент хаоса у нее такового не оказалось.

Сейчас мы пребываем в намного меньшем хаосе, чем сто лет назад. Так или иначе, но мы движемся в избранном направлении. Мы выдержали 27 лет, и имеем все перспективы выдержать еще столько же. Чтобы подойти к моменту чистого самодостаточного государственного сознания. И нам, да, кто-то должен прикрывать спину.

Кто это может быть? Тот, кто не покушается на твою территорию и свободу. Россия покушается. А ЕС, НАТО, Штаты не собираются нас захватывать и делить. По-моему, предельно ясно, кто союзник.

— А новая поместная церковь — союзник у нашего государства или инструмент?

— Я бы не торопился с выводами. Произошли вещи стратегические. Религиозной войны не случилось. Новая поместная церковь [6], с учетом нового устава и митрополита, не отягощенного грузом старой советской церковной иерархии, имеют все шансы очиститься и преобразоваться в более демократичную структуру.

На самом деле есть определенные различия между московским и украинским православием. Московское православие [7] со времен Синода, когда еще было Ведомство православного исповедания, видит иерархию и властную вертикаль. Патриарх [8], митрополиты, архиепископы, епископы, архиереи, батюшки… Все это сильно напоминает дивизию советской армии. В Киевском патриархате был такой же расклад. Теперь же мы получили новый устав, который делает объединенную церковь более демократичной. У нас нет патриарха, митрополит [9] зависит от Синода, что дает возможность людям влиять на церковь. И это на самом деле в традициях украинской православной церкви столетней давности, которую репрессировала советская власть.

Подождем последствий, посмотрим, какая харизма, воля и возможности будут у нового предстоятеля. Если все будет хорошо, в новую церковь начнут перетекать если не иерархи, то приходы и громады Московского патриархата. Если люди, конечно, увидят разницу.

— Религиозной войны не случилось, пока не встал ребром вопрос имущества?

— Риски есть. Потому что в правовом плане ситуация достаточно расплывчатая, и не совсем понятно, кого считать членами громады. Например, Киево-Печерская лавра [10] на правах аренды заповедника следит за тем, чтобы сохранялись мощи, культурные ценности. Хотя я почему-то подозреваю, что у нас там уже нет ни Ильи Муромца, ни Нестора-летописца… Но сейчас о другом. О гипотетической возможности приезда в Лавру двухсот российских военных в рясах, которые в качестве членов громады будут решать участь Лавры. Вот это я не сильно хорошо понимаю. Да, будут споры за церкви, за приходы. Но здесь должны решать люди верующие, которые содержат конкретный храм и батюшку. И это тоже демократично. Но, безусловно, процесс предстоит непростой. Потому что с той стороны есть службы, которые работают. Но и с нашей есть структуры, которые должны это предотвращать.

— Вы априори исключаете провокации со стороны нашего государства. А привлечение новой церкви к политической истории — разве не провокация?

— Ну, государство должно было рано или поздно принять участие в этом процессе. Он разворачивался достаточно долго. Он важен сам по себе с точки зрения безопасности государства. И я могу здесь искренне сказать, что финал планировался более года назад. Но сложилось так, как сложилось. Вопрос в том, поможет ли это совпадение во времени избирательной кампании президента Порошенко или, наоборот, навредит. Здесь крайне важно чувство меры. С обеих сторон.

— Возвращаясь к вопросу о необходимости формирования гражданской нации, в контексте церкви. Могут ли в пантеоне святых новой поместной церкви появиться фигуры, мягко говоря, не объединяющие?

— Появятся ли иконы с Бандерой или Шухевичем в поместной церкви? Я думаю, что вряд ли. Церковь — это структура, которая в хорошем смысле консервативна. То есть она не может гнаться за какими бы то ни было текущими вещами. И если мы видим в Донбассе иконы с Моторолой, то это совсем не означает, что в украинской поместной церкви сию минуту должны появиться иконы с мучениками Небесной сотни. Они, безусловно, того достойны. Но необходима определенная процедура, которая, согласно церковным канонам, занимает достаточно длительное время. И я думаю, что украинские иерархи новой церкви будут достаточно мудры, чтобы соблюдать некий мораторий на подобные вещи. В уже и так крайне политизированной ситуации вокруг новой поместной церкви.

— Что, по-вашему мнению, произошло с чувством меры у России?

— Если не будет большой войны, то я за то, чтобы Путин как можно дольше руководил Россией. Поскольку его стратегическая линия держит в тонусе близлежащие государства, мягко говоря, не готовые вернуться в состав России. Где господствует достаточно старая царская имперская схема: государство расцветает, если его территория увеличивается. Я занимаюсь картографией. Так вот, если посмотреть еще дореволюционные учебники России, взять ее карты, то это просто история приращения территорий. Вся история России — это просто увеличение ее размеров.

Однако со времен СССР ситуация кардинально изменилась, и сегодня у России нет ничего эксклюзивного, чтобы можно было бы предложить миру. При Союзе была альтернативная модель развития. Социалистическая, экономическая и прочая — в противовес западному капитализму. И многих в мире эти идеи привлекали. Однако сейчас объективно невозможно показать, чем Россия интереснее и привлекательнее Китая, Японии, любой другой страны мира. Поэтому российская власть взяла на вооружение старое, избитое средство — показать миру большую дубину.

На самом деле эта схема предназначена в первую очередь для внутреннего потребления. Потому что россияне всегда лояльны к власти, наращивающей державную мощь. Великое государство широкими мазками создает собственную картину мира. Иногда буквально. Иногда соединяя несоединимое. Например, идеологию сталинизма и православие. Иконы со Сталиным и царем Николаем II во внешнем мире выглядят алогично и абсурдно. Во внутреннем — естественно. Страна живет в своем мире, который трудно понимаем миром, ее окружающим. При этом проблема для окружающих Россию стран в том, что она хочет расширяться. Причем примитивным способом какой-то исторической давности: закрасить в свой цвет кусочек карты. Так закрасили Крым.

При этом российский народ под напором санкций только закаляется, затягивает пояса и объединяется в борьбе против врага. И поэтому у меня нет иллюзий, что какое-либо внешнее экономическое или политическое давление на Россию подвигнет российское общество к смене власти. Как ни печально, но судьба России зависит исключительно от того, кто будет ею управлять. Путин же уже оставил свой след, уничтожив все альтернативы возможного развития России, существовавшие в 1990-е годы. Когда на фоне экономического кризиса общество свободно дышало и выражало свои мысли.

Основная проблема России в том, что за всю ее историю не было такого протяженного участка во времени, который хотя бы одному поколению позволил бы вырасти без царя, генсека или Путина. Для России это большая беда, тормозящая развитие ее потенциала. Зато стабильно возвращает ее к традиционным ценностям. Это своего рода фундаментализм, который не дает стране возможности развиваться.

Безусловно, в России достаточное количество прогрессивных людей, которые хотели бы каких-то изменений. Но даже здесь есть проблемы. Потому как в ментальности того же Навального, который может быть российским демократом, не существует Украины.

— Тем не менее Донбасс Россия себе еще не дорисовала.

— Как только Путин выведет оттуда свои войска, проблема деоккупации будет решена за неделю. Сепаратистские структуры оперативно скроются в России, а украинская армия сможет заехать туда на велосипедах. Люди там тоже устали. И многое поняли. И не потеряли веры.

— А вы сами во что или в кого верите? В какой духовной матрице живете?

— Я живу в очень простой матрице. У меня есть дочь пятнадцати лет, и сын, которому шесть. И он, наверное, когда подрастет, пойдет в армию. И я хотел бы, чтобы в него никто не стрелял. И чтобы с дочкой все было хорошо. Поэтому у меня приоритет очень мирской. Чтобы детям хорошо жилось на земле, которая мне досталась от моих предков. И если бы у меня не было таких приоритетов, я бы еще лет пятнадцать назад поехал жить в Канаду. Но моя задача делать все, что я могу, здесь. Вот такая моя главная вера.

Что касается веры в Бога, то я, как и большинство украинцев, обращаюсь к церковным делам, когда надо крестить ребенка, похоронить кого-то из близких, поставить свечку за здравие. Условно я верю в Бога, поскольку я к нему время от времени обращаюсь. Да, мне хочется, чтобы была какая-то вечная истина, к которой можно апеллировать. То есть сказать: "Пусть тебя Бог бережет…" Но у меня нет на это компетенций. Поэтому я — в каком-то смысле человек верующий, но доктринально, по ощущениям каких-то догм и канонов, отнести себя к конкретной конфессии не могу. Своих детей я крестил в Украинской автокефальной церкви. По семейной традиции.

— Со смыслом в своей собственной жизненной истории вы определились?

— Как я уже сказал, живу я ради семьи и детей. Но, исходя из моего происхождения, образования и рода занятий, на мне лежит большая общественная ответственность. Мне было бы очень грустно, если бы мы с коллегами за последние четыре года не проехали 32 города Украины и не услышали людей, которые вдохновляют. Ибо нельзя сидеть в Киеве, если ты любишь Украину. Мне было бы грустно, если бы мы не издали более тридцати книг и не создали на рынке сегмент книг по украинской истории. Оказалось, что украинцы интересуются своей историей, и спрос давно превышает предложение. Я горжусь тем, сколько людей кошельками проголосовали за те книжки, которые мы создали. Люди ходят на наши лекции. В каком бы регионе мы ни были. Они слушают и слышат. Поэтому с личными смыслами у меня как раз все и давно в порядке.

—

Инна Ведерникова, опубликовано в издании ZN.UA [2]

В тему: