«Малые народы» России, которые якобы давно растворились в «великорусской нации», не утратили свою самобытность и приверженность к языческим обрядам.

В фильме «Овсянки» по сценарию и одноименной книге Дениса Осокина двое мужчин везут мертвую женщину на берег реки, чтобы сжечь тело по языческому обряду народа меря. На кинофестивале в Венеции в 2010-м, принесшем фильму несколько призов, в обряд поверили.

В России засомневались: что это за народ такой — меря, живущий на территории Нижегородской и сопредельных областей, исконных русских землях, и при этом сжигающий своих мертвых у воды, а умершим женам вплетающий ленточки в волосы на лобке? Нету такого и не было никогда!

И да и нет; обряд, исполненный эротики и лиризма, Осокин действительно выдумал. А народ меря был и лишь в XV веке растворился в складывающейся великорусской нации. Но растворился — не значит исчез бесследно; остался с нами и в нас фольклорными мотивами, суевериями, генами. И если мерян Осокин-писатель фактически выдумал заново, других «наших индейцев», живущих вдоль великой русской реки, Осокин-фольклорист и этнограф регулярно наве­щает вживую. В одно из своих путешествий по сказочной, языческой России Поволжья Денис Осокин взял корреспондента «РР».

Речник

Небольшого роста плотный человечек, розоволицый и одетый во все оливково-травянисто-зеленое, встречает меня на Казанском вокзале. В Осокине есть что-то от симпатичного крепкого гриба.

По тропинке сквозь замусоренный кустарник пробираемся к запущенной набережной. Казань — все-таки азиатский город, к реке стоит спиной. Волга здесь не слишком поражает воображение — невзрачное, хоть и обширное водяное зеркало, ни тебе живописности, как в Нижнем, ни великолепной мощи, как в Самаре или Саратове. Но Осокин смотрит на реку влюбленно.
— У меня дядя был речник, как-то раз я лето провел у него на судне — самое лучшее лето детства, — говорит он.

Речная фамилия Осокин, дядя-речник, книга и фильм «Овсянки» о путешествии к реке, принесшие Денису мировую известность: любовь Осокина и Волги определенно взаимна.

Интерес к фольклору, особенно финно-угорскому, у него с детства. А в аспирантуре Сыктывкарского университета Осокин писал диссертацию о травах у финно-угров. И финно-уграм и их растениям Денис верен до сих пор. Сейчас в работе у тандема Денис Осокин — Алексей Федорченко (режиссер) второй полнометражный фильм «Небесные жены луговых мари», который состоит из пары десятков новелл на основе уже настоящих обычаев и сказаний народа мари.

— К марийцам мы обязательно заедем, — обещает Осокин, когда мы садимся в старенькую «Таврию» и отправляемся в путь.

Злой Керемет и танцы на кладбище

— Там Керемет, — сорокалетний Леонид Сапожников, по-удмуртски Асан Леня, указывает на пруд напротив своего дома. — Нехорошее место...

Удмуртская деревня Сырья, Республика Татарстан, стоит на речке Арборке бассейна Волги, которая сейчас маловодна и почти не видна в овраге. Над оврагом парят вороны, на въезде в деревню машина рассекает белоснежное стадо гусей. По левую сторону улицы родник и пруды.

— Видите, там дом стоит заброшенный? Его построил мой сосед к свадьбе сына. Но жизнь у молодых не заладилась, невестка уехала, сын уехал, а сосед ушел прежде времени. Там раньше резали животных в жертву злому духу. Там Керемет.

Слово «керемет» означает «священное место», но в удмуртской мифологии это также и злой бог-близнец, которому приносили жертвы во время бедствий.

В сенях у Асана Лени чучело огромной совы и веточки можжевельника.

Можжевельник вешают весной на удмуртский Ведьмин день, который теперь совпадает с Великой средой на православной Страстной неделе, для защиты от злых сил. Сова — культовая птица у северных финно-угров, птица шаманов и проводник душ, но Леонид говорит, что поместил ее сюда просто так.

Приглашает ужинать. На столе мильым — блины с начинкой из картошки и пшеничной крупы, пироги, соленая капуста и утиный суп, «звезда» которого еще вчера плавала в пруду у Керемета. Спиртного нет: водка — бич финно-угорских народов, толерантность низкая, спиться недолго.

Семья Сапожниковых — сельская интеллигенция, учителя. Рассказывают, что первоклашки учат сразу четыре языка: русский, удмуртский, татарский и английский. Детей стараются приобщать к национальной культуре: поют с ними песни, проводят что-то вроде исторических ролевых игр. Леонид показывает фотографии одной из них, сюжет — нападение марийцев на удмуртскую деревню и успешное отражение атаки. На детях льняные рубахи и штаны, в руках луки и копья — настоящие войны ирокезов и могикан.

В Сырье вообще внимательно относятся к военному прошлому. Не знаю, как у них обстоят дела с георгиевскими ленточками на 9 Мая, но вот есть, к примеру, особый сельский праздник Бельгы — он отмечается только в этой деревне, говорят, еще с Первой мировой, когда призванные мужчины не вернулись домой. В лесу возле старого языческого кладбища стоит памятный знак всем погибшим в войнах далеко от родной земли. На Бельгы жители деревни собираются, поминают близких, плачут и пляшут. Дети хлещутся ветками — в память о битвах, в которых погибли их предки.

Словосочетание «традиционные культуры малых народов» звучит скучно: представляются какие-то костюмированные утренники в доме культуры. Мало кто в курсе, что в каких-нибудь ста тридцати километрах от Казани наши сограждане хлещут себя ветками и танцуют в честь павших воинов.

— Обычное дело в языческой практике, — объясняет Осокин. — Порадовать умерших жизнью, то есть песнями, плясками, застольем, веселящимися детьми-потомками.

Несмотря на проступающую застенчивость, Осокин не принадлежит к тем пишущим, которые в разговоре замыкаются и не могут связать двух слов — мягкая, слегка грассирующая речь его проста и поэтична, настоящее устное творчество. Как будто он рассказывает диковинные старинные сказки, которые на нашем пути превращаются в явь.

Вот местная вариация на тему избушки на курьих ножках: в селе Средний Кушкет водитель школьного автобуса демонстрирует нам свой куа — удмуртское домашнее святилище. Небольшой домик, в который можно войти только пригнувшись, пол провалился, рухлядь и паутина.

— Видите, котлы стоят? Помню, бабушка здесь кашу варила и молилась, меня брала, кормила кашей. Перед смертью сказала: после меня ничего в куа не трогайте, оставьте как есть. Вот я и оставил...

Колдовское озеро

Утром «Таврия» самоотверженно пересекает поле, направляясь к недавно созданному скотомогильнику, который распространяет специфический запах на всю округу. Недалеко от него находится полянка, которую Леонид называет «лесным загсом». Здесь удмурты-язычники привязывали невесту к дереву поясом жениха, экзаменовали ее на знание мужниной родословной и оставляли на весь день (некоторые молодицы погибали от солнечного удара).

Я удерживаюсь от вопроса о человеческих жертвоприношениях: Осокин предупредил, что ни в коем случае нельзя заговаривать с удмуртами на эту тему, памятуя о Мултанском деле, когда в конце XIX века молодая девушка отправилась напрямик через лес и обнаружила человеческое тело без головы. Отец этой «Красной Шапочки» вызвал полицию, были арестованы десять удмуртов по обвинению в том, что они «добыли внутренности и кровь для общей жертвы в тайном месте» из нищего Конона Матюнина.

Лишь вмешательство писателя и просветителя Короленко и знаменитого юриста Кони спасло их от каторги. Тем не менее вопрос этот сложно обойти — дальше мы едем на озеро, по-татарски называемое Кара-Куль (Черное озеро), а по-удмуртски — Лозя-ты, где, по преданию, под деревом с привязанным на нем человеческим чучелом приносили жертву-заместителя: быка.

— Быка резали, потом чучело сбивали на землю. Но раньше, наверное, и человека в жертву приносили, — неполиткорректно сообщает Леонид.

Сейчас на Кара-Куле заповедник и база отдыха, которую основал директор Балтасинской фабрики меховых изделий Закиров. Кара-Куль — небольшое мутноватое озеро, ничего мрачного в нем нет. Удмурты считают, что в давние времена оно «переехало» сюда на быках из другого места, оскверненного цыганкой, которая выстирала в священных водах белье.

С другого берега доносится громкая эмоциональная татарская речь. Невысокий полноватый человек говорит и яростно жестикулирует, второй идет рядом и отвечает односложными восклицаниями. Мы решаем узнать татарскую версию возникновения озера. Невысокий охотно излагает:

— Озеро это — подарок людям! Никуда не переехало, не было — и в одну ночь есть! Метеорит, наверное, упал! Глубина у него двадцать шесть метров, водятся рыбы — три-четыре метра! Маленьких рыб нет, только большие! Сама подумай, большие маленьких сразу съедают! На дне растет мертвый лес! Водолазы из Питера, из Финляндии приезжали, один спустился в акваланге — так и не выплыл! Сама подумай! Сейчас покажу пень от мертвого дерева — руками не обхватить!

Человек бодро раздевается и лезет в воду. Недалеко от берега действительно торчат пни. Подплывает к ближайшему, обнимает его:

— Во! Руки не сходятся! Сама подумай!

Молчаливый спутник нашего пловца подает наконец голос и сообщает, что перед нами в воде Рамиль Мубаракшин, известный в округе целитель, а он — его водитель. Мубаракшин часто приезжает на озеро зарядиться энергией. Судя по его жизненному тонусу, энергии в Кара-Куле действительно много.

Вот что утка делает

— У нас утка осталась и буханка хлеба. Они ушли, мы стоим. Тогда карт Порис Петер Кугыза, 90 лет ему было, взял ту утку, буханку хлеба, свечи, все положил в мешок и бросил в огонь. И народу говорит: не смотрите никто, закройте глаза. Утку сжег он. Через неделю тот учитель прямо из школы к речке убежал, километра три, бросился в нее и умер. Тот, который пинал котел наш. Вот что утка делает!

Эту историю рассказывает житель села Шоруньжа Капитон Александрович Казанцев, старший карт (жрец) Моркинского района Республики Марий Эл. Случай произошел в 70-х годах прошлого века на молении в священной роще во время рейда борцов с традиционными марийскими верованиями. Партийные активисты поломали алтари, опрокинули в огонь котлы с жертвенной пищей. После ухода оскорбителей карт произвел зловещий обряд.

По приезде в Москву делюсь этой историей с прияте­лем-журналистом, коми по национальности. Тот хмыкает:
— Да он просто душу этой утки вселил в учителя. Вот что утка делает!

Моркинский район, где находится село Шоруньжа, издавна славится своего рода языческим сопротивлением. Именно здесь, близ деревни Варангуши, в 1827 году про­изошло первое из известных Всемарийское языческое моление. На него также явились представители властей, исправник Микулин писал в своем донесении: «...нашел в роще... до четырех тысяч человек, упражняющихся в богопротивном жертвоприношении, которое в том состояло, что они на сделанных ими столах наклали множества печеного хлеба... к оному заставили восковые свечи, — стояли и приговаривали что-то по-чере­мисски... Сверх сего видел я тут разного скота, приведенного ими для принесения в жертву до четырехсот голов, множество кадок, бочек, наполненных пивом и деланым медом».

Жертвоприносители прогнали исправника и его людей, за что после поплатились: многие участники обряда были заключены в тюрьму, биты кнутом, сосланы в Сибирь. В списке, составленном земским судом, 39 жителей села Шоруньжа.

Луговых и восточных марийцев (третья группа, горные марийцы, обрусела в значительно большей степени) считают последними язычниками Европы.

Всемарийские моления сейчас проходят каждый год — поздней осенью, на пороге зимы. И в каждой деревне, где остались чи-мари (чистые марийцы, марийцы-язычники), проходят весенние и летние обряды местного значения в деревенских священных рощах.

Ноги бога на земле

«Таврия» плутает в поисках мер ото — мировой рощи, и Осокин с усмешкой говорит:

— Есть такая примета — не спрашивать у марийца дороги: заведет, как леший.

Однако Осокина марийцы считают за своего — показывают все верно. Мировую священную рощу кропит мелкий дождь. Простые деревянные алтари, над огромными кострищами свисают крюки для котлов. Пять священных деревьев — «ноги бога» на земле.

Одна из «ног» принадлежит Ош Кугу Юмо, Великому белому богу, которого кое-где под русским влиянием называют еще Петро Кугу Юмо, потому что его праздник близко к православному дню памяти апостолов Петра и Павла. Дерево Ош Кугу Юмо — высокая береза, метров на десять вверх увешанная подношениями-полотенцами. Береза — главное дерево у марийцев. Вот тебе и национальный русский символ. А другому богу, Миколе Юмо, молятся на русского Николу вешнего. Этот праздник открывает у марийцев годовой цикл.

— В этот день дымом жертвенных костров будятся три дерева-алтаря, — рассказывает Осокин. — Липа Миколо-Юмо — Николы-бога, вобравшего в себя черты Николая Угодника; липа матери рождения Шочен-авы, еще ее называют здесь Божьей Матерью; липа бога — хранителя вселенной Тюнямбал-серлагыш. С утра до обеда карты и их помощники разжигают костры, закладывают жертвенных животных, готовят ритуальную пищу.

Потом подтягиваются люди — население Шоруньжи и окрестных деревень, все очень нарядные, с личными приношениями, многие с детьми — и становятся на общую молитву. Во время молитвы угощаются боги — через деревья и огонь: люди с картами обходят все три дерева, только потом — время личных просьб к богам через картов. Их помощники приставляют к деревьям лестницы и вешают на них принесенные женщинами полотенца. После коллективная трапеза. Все кости — в огонь.

Еще один весенний обряд в Шоруньже — Ага-пайрем в конце апреля — начале мая, когда просыхает земля и можно начинать сев: у одиночной березы в поле шоруньжинские карты разводят костер, обступают ее полукругом, читают молитвы — просят урожайного года, здоровья и плодовитости живущих здесь людей. Этот праздник локальный с виду, но космического по существу масштаба! После молитвы карты перебрасывают через березу яйца и закапывают их в землю. И смеются при этом. Это все тоже культ плодородия. И только после Ага-пайрема председатель совхоза отдает приказ, и сельхозмашины выходят в поля из ангаров, в которых простояли всю зиму.

Мир славянский и финно-угорский, кажется, так же сложно разделить, как желток и белок в свежем яйце.

— Я так думаю, — говорит Анатолий Яковлев, бывший директор клуба в деревне Шоруньжа, а сейчас помощник карта, учо, — бог один, и он у человека в голове, а как называть его — разница небольшая: хоть Юмо, хоть Христос, хоть Аллах.

Эта разумная и терпимая вера тем не менее требует жертв. Осокин с довольной улыбкой рассказывает, в какой ужас приходили православные миссионеры, обнаруживая за околицами зажиточных и красивых, как с пасторальной картинки, марийских деревень настоящие капища:

— А там жрецы в белых одеждах, летят пух и перья, бьют птицу и скот, хлещет кровь!

Собственно, примерно так все происходит до сих пор. Жертвенных животных покупают на деньги общины или предоставляют сами хозяева. А в советское время колхоз обычно жертвовал барашка или бычка, вспоминают местные жители. Если не жертвовал, то плохо — дожди чередой или засуха, неурожай. Но таких несознательных председателей было немного. В голове это укладывается не сразу: Гагарин летит в космос, а колхоз в Марийской АССР жертвует бычка Миколе-Юмо...

Старший карт Капитон Казанцев (которого Осокин, кстати, сделал главным героем своей повести «Новые ботинки») — русский, но с детства живет в Шоруньже и женат на марийке. Он настолько омариелся, что забыл родной язык и разговаривает с нами через своего учо-помощника:

— Сейчас уже тяжело ходить в рощу. Там весь день на ногах, рощу нельзя осквернить, то есть отойти по нужде. Перед молением три дня нельзя пить водку, накануне надо мыться в бане, думать.

— Картом может быть не каждый, — говорит учо Анатолий. — У нас нет записанных молитв, как в церкви. Карт стоит в роще перед людьми и богами и говорит от сердца.

У марийцев есть четкое разделение сверхъестественных сил на божественные и разную мелкую нечисть. Недалеко от Шоруньжинской священной рощи есть овраг, где живет Овда — местная Баба-яга, карлица с огромными грудями, которые она закидывает за плечи.

Овда обнаженной носится в ночи на вспененной лошади, а ступни у нее повернуты назад. Но в мер ото ей вход заказан, и жрец — карт, или на исконно марийском онаенг, священный человек, никогда не снизойдет до разборок с нею. Для этого есть знахари и знахарки, которые снимают порчу, лечат травами и гадают на пояске.

Гадалка Райса (Раисия) Игнатьева живет в соседней деревне вместе со свойственницей, бывшей лекаркой Софьей. По двору бегают черные курицы. Райса без долгих предисловий приглашает нас в залу и предлагает задавать вопросы. Гадательный пояс, мужедме ушто, намотан на руку. Рука перевязана: недавно сломала, еще не поправилась, но раз люди приехали так издалека, то как отказать?

— Когда у меня родится внучка? — решается наш водитель Илья.

Райса шепчется с пояском, задает вопросы. Ответ — да или нет — зависит от длины хвостика, который оставит поясок при очередном повороте руки.

— Внучка — нет, внук у тебя родится.

— Если она не ошиблась, то израильские врачи будут посрамлены, — бормочет Илья, когда мы выходим. — Дочке через месяц рожать, сделали УЗИ, сказали — девочка! (Израильские врачи оказались все же на высоте: у Ильи родилась внучка. — «РР».)

Воистину пусть таракан съест клопа!

Старенькая «Таврия», позвякивая, летит по направлению к Чебоксарам, Шупашкар по-чувашски. Денис подключает телефон к колонкам, и мы наслаждаемся марийской попсой. Я наконец решаюсь задать ему неполиткорректный вопрос:

— Извини, а ты сам по национальности кто?

— Курьез в том, что я, возможно, самый русский в Казани. Не татарин, не мариец, не удмурт и не чуваш. Но я просто их всех очень люблю.

— А в смысле религии?

— Я объехал всю Среднюю Волгу, общался и с языческими жрецами, и с муллами татарскими, и с нашими попами. Сожалею, но самый пока неприятный типаж — это православный священник.

— Возможно, это потому, что они ощущают за собой право метрополии, государственное право?

— Возможно. Вообще-то я православный. Но крестик дома лежит. Мне близко христианство с его милосердной верой в прощение, в то, что многое можно исправить через покаяние и работу души... Но в языческих верованиях есть чудесное обаяние — оно в бесстрашии принятия необратимости жизни. В представлениях марийцев, удмуртов, чувашей любой неверный или дурной поступок меняет человека и мир вокруг него, и любой карт тебе скажет, что вернуть теперь ничего нельзя — учись, мол, жить с этим...

На въезде в чувашскую деревню Вудоялы дорогу нам преграждает похоронная процессия. Покойник в открытом гробу едет на тракторе, за ним пешком следуют несколько десятков человек. Трактор неторопливо сворачивает с проселка на шоссе, останавливается. Гроб сгружают на руки сопровождающим. Процессия медленно выливается следом за ним на дорогу и следует по направлению к недалекому лесному кладбищу. Эта сцена на слиянии раскисшего проселка с шоссе странным образом напоминает японский театр — никакой истерики и суеты, движения выверены, роли понятны.

— Чуваши — совершенно ни на кого не похожий, прекрасный, безумный народ, — говорит Осокин. — Пояс безумия в Евразии помимо них — это, пожалуй, еще японцы. Кажется, что чуваши постоянно говорят и думают о смерти — за любым занятием, ежесекундно имеют ее в виду. У них очень силен культ предков, и они неистово любят землю. Чувашские поминальные дни — время напряжения всех составляющих мира, точнее, миров: и жизненных сил, и эротики, и любви... А еще у чувашей совершенно парадоксальное чувство юмора. Православные миссионеры в свое время возмущались, что чуваши, даже будучи крещены, используют день святой Пасхи для борьбы с домашними насекомыми и вместо слов «Христос воскресе!» говорят друг другу: «Пусть таракан съест клопа, а клоп таракана!»

В Чувашии к нам присоединился режиссер и актер Иосиф Трер Дмитриев, друг покойного Геннадия Айги, один из чувашских патриархов. Осокина он по-домаш­нему называет Дёней и походя вспоминает, как они с ним «выпивали по скайпу». Сейчас, сидя на переднем сиденье «Таврии», он комментирует происходящее:
— У нас, чувашей, народ делится на шур галлах и хура галлах, белый и черный. Черный народ — это не податное сословие, как у русских, а живые. Мертвые — белый, чистый народ. Самые главные обряды у чувашей связаны с поминовением предков.

И действительно, такое ощущение, что в похоронах участвует чуть не полдеревни — мы стоим уже минут десять, а люди все идут и идут по шоссе. На тракторе вместе с гробом везут большой православный крест: похороны христианские. Осокин сообщает, что православные чуваши — «очень православные... но все равно у них языческие глаза».

В Вудоялах заходим в дом супругов Ижендеевых. Хозяин предпочитает говорить по-чувашски, Иосиф переводит:
— Когда хоронят по-нашему, по-чувашски, то на сороковой день ставят юпа, надгробный памятник. Зажигают три длинные свечи: на печи — всему роду, на столе — умершему, в углу — всем усопшим. Всю ночь семья не спит, под утро выходит, жжет костер на священном месте у дома, люди прыгают через костер. Те, кто занимается колдовством, прыгнуть не могут. Смерть называется еще второй свадьбой — это два главных события в жизни. Есть еще осенний поминальный праздник всех умерших в селе за этот год.

Большинство чувашей в Вудоялах крещеные, чистые чуваши вроде Ижендеевых считают их русскими. Но неподалеку есть деревенька, чувашское название которой не указано на карте, — там, говорит хозяин, много некрещеных и кладбище «некрещеное» есть. Кладбище, как мы уже понимаем, это архиважно — ведь это деревня мертвых, «белого народа». Нам везет встретить улыбчивую поселянку, которая сообщает, что сама православная, но покажет дорогу к чистым чувашам.

Живые и мертвые

Деревня чистых чувашей стоит среди живописных полей, а главные хранительницы традиций как раз возвращаются с работ по очистке общественного колодца. Пенсионерки Марусь-Аппа, Галина и Татьяна соглашаются отвести нас на кладбище.

Проселок выводит к светлой березовой роще посреди поля. Роща продувается ветром, ветви шумят. Это и есть загробный дом чистых чувашей. В изголовьях могил стоят юпа, для умерших предусмотрены столы, скамейки и прочие мелкие бытовые удобства.

— Видите, как хорошо здесь? — говорит Татьяна. — У нас тут одна женщина просит: я крещеная, но похороните меня рядом с мужем, чистым чувашом, на вашем кладбище. Но ее не похоронят, конечно. У нас одну женщину сестра крестила при смерти, так сестре теперь снится, что та ходит по полю, хочет сюда, к своим родным...

В принципе при такой активной, чтобы не сказать жизненной, позиции можно и в гости ходить: крещеное кладбище недалеко. Осокин рассказывает, что не во всех чувашских деревнях такое радикальное разделение: часто кладбища общие, покойным ставят и крест, и юпа, на ежегодный поминальный праздник съезжаются городские родственники — мертвый народ объединяет живых. Одновременно проходят жертвоприношения: режут овец, шкуры складывают в дупла священных деревьев — у чувашей это, как правило, дубы, — шкуры должны там истлеть, забирать их нельзя, иначе случится беда.

Чувашские культура и самосознание пронизаны каким-то пламенным мистицизмом. В печке живет огненная дева Херт-Сурт: дух, который приносит с собой невестка. Мертвые требуют хлеба и зрелищ: праздников с танцами и обильной выпивкой. Чувашский апокалипсис — это мировой пожар, когда вся земля выгорит до красной глины, «алого слоя».

— Есть важные слова, которые каждый должен произнести хоть раз в жизни, желательно перед смертью, — буднично сообщает Иосиф в кафе уже в Чебоксарах и декламирует нечто, напоминающее поэзию в духе Нью-эйдж:

Золотая звезда, золотая луна, золотое солнце,
Благодарим вас за то, что вы нас освещали,
За то, что насыщали землю,
За то, что обогревали леса,
За то, что очищали воды.
Благословляем! Благословляем! Благословляем!

Я слушаю, как режиссер Иосиф Трер Дмитриев, чистый чуваш по рождению, исполняет в кафе предсмертное благодарственное заклинание, и вдруг ощущаю, что оно живое, искреннее, наверняка действует. Мы ведь привыкли думать, что малые народы, их нацкультуры, традиционные песни и т. д. — это что-то мертвое или в крайнем случае умирающее, что нужно всеми силами спасать от забвения.

Безусловно — к сожалению — в большинстве случаев так оно и есть. Но здесь, на Средней Волге, живое и мертвое сосуществует, как черный и белый народ. Здесь максимально обнажены и переплетены корни «русского мирового древа» — славянские, тюркские и финно-угорские, православные, мусульманские, языческие, живые и мертвые.

— Есть мордовская песня, прекрасно иллюстрирующая Среднюю Волгу, — читает мои мысли Осокин. — Как аборигены попросту добавили христианские фигуры в свой пантеон. Песня называется «Умарина» — «Яблоня». В ней поется, как в широком-широком поле стоит высокая яблоня, дует ветер, а на яблоневых ветвях расселись верховный мордовский бог Нишке-паз, бог ульев, а еще бог солнца Чи-паз и Николай Угодник. И эта компания непрерывно делит меру счастья живущим вокруг яблони людям... А что? Яблоня большая, места всем хватит.

Фото:  Татьяна Плотникова/РР

Наталья Курчатова, опубликованно в издании «Русский Репортер» [2]

---

Еще в разделе «Репортаж» читайте:

• Как умирает украинское село. [3]
• Самые красивые храмы [4]
• Катакомбы Города Грехов [5]
• Льды Гренландии [6]
• Каменный лес, Шилинь, Китай [7]