Саморубы, ложкоглоты и З/К в белых халатах

1.00

Нет

Осужденные врачи с мировым именем оперировали лагерное начальство, делали открытия, авторство которых присваивал НКВД, и погибали в инвалидных бараках. Как работала система медицинской помощи в ГУЛАГе — санитарная служба.

Осужденные врачи с мировым именем оперировали лагерное начальство, делали открытия, авторство которых присваивал НКВД, и погибали в инвалидных бараках. Заключенные умирали от дизентерии, копали траншеи отрубленными пальцами и резали медиков за отказ дать освобождение от работы. «Медиазона» рассказывает, как работала система медицинской помощи в ГУЛАГе — санитарная служба.

«Сидело несколько врачей. Осматривали, говорили: "Так. Дистрофия есть?" — "Есть". — "Цинга есть?" — "Есть". Слушать не слушали никогда. "Ноги распухшие?" — "Распухшие"», — вспоминает [2] медицинскую комиссию в Абезьском лагере Республики Коми бывшая заключенная Сюзанна Печуро, попавшая туда в возрасте 17 лет. Регулярный осмотр комиссия проводила раз в квартал, иногда чаще — если приезжали так называемые работорговцы (представители других лагерей, которым требовалась дополнительная рабочая сила). Женщин осматривали мужчины, мужчин — женщины: «Трудно было привыкнуть к тому, что осмотр мужчин, согнанных в большом количестве, всегда проводили представительницы, так сказать, прекрасного пола, но такова уж была мода в лагерях», — рассказывал [3] отбывавший наказание в Cибири польский ксендз Юзеф Херманович.

С больными заключенными не церемонились, подозревая их в симуляции. Из воспоминаний врача Александра Цэцулеску, который в лагере в Коми заболел дизентерией: «Дали мне градусник под одной подмышкой, второй подмышкой, во рту — сорок с десятками. Говорят: "Вы докажите, что вы на самом деле болеете". Я говорю: "А как доказать?" — "Снимите штаны, докажите". Дали мне газеты большие. Это было самое страшное унижение для меня как человека и как врача, не верят, (считают), что я симулирую, да? Второй не верил, что я с температурой, что я умирающий человек. Когда я испражнялся чистой кровью, он говорит: "На самом деле болен, наверное, уйдет на тот свет"».

Тот же Цэцулеску рассказывал, как врачи определяли степень истощения заключенного: «Мерили давление, но главное — как выглядели ягодицы. Если поднимаешь ягодицы, а они складываются, как пустой мешок, значит, мы его снимаем с шахты на месяц».

Результатом осмотра врачебной комиссией было присвоение заключенному категории допуска к работам. Согласно циркуляру [4] ГУЛАГа № 177177 от 3 февраля 1931 года устанавливалось три такие категории: первая — «полноценная рабочая сила, пригодная к выполнению всякого рода производственных физических работ», вторая — «неполноценная рабочая сила с пониженной годностью к выполнению физических работ, не требующих квалификации», и третья — «инвалидность». Третья категория также имела градации: инвалидность с пригодностью для выполнения легких видов физического труда и инвалидность с непригодностью ни для каких работ. Право на третью категорию давали тяжелая эпилепсия и органические поражения нервной системы, рак крови, туберкулез в активной стадии, каловый свищ и полная слепота.

«Дать легкую категорию труда часто значило спасти человека от смерти. <...>

Врач мог дать отдых от работы, мог направить в больницу и даже "сактировать", то есть составить акт об инвалидности, и тогда заключенный подлежал вывозу на материк. Правда, больничная койка и актировка в медицинской комиссии не зависели от врача, выдающего путевку, но важно ведь было начать этот путь», — писал о работе лагерного врача Варлам Шаламов в рассказе «Красный крест».

Как уточняет исследователь истории санитарной службы ГУЛАГа Борис Нахапетов, во врачебно-трудовую комиссию входили не только медики: возглавлял ее начальник лагерного отделения, также участвовали в заседании его помощник, начальник УРЧ (учетно-распределительной части) и руководитель производства. Но решающий голос в определении трудовой категории заключенного был за врачом — начальником санчасти, который советовался с коллегами-медиками (их в комиссии могло быть несколько).

Сами себе врачи

Лагерные врачи, фельдшеры (лекарские помощники, лекпомы), медсестры и санитары входили в санитарную службу ГУЛАГа — в каждом лагерном отделении имелась санчасть, сотрудники которой работали в больницах, фельдшерских пунктах и амбулаториях. Как отмечает Жак Росси в «Справочнике по ГУЛАГу», санитарно-медицинская служба в тюрьмах и лагерях с начала 1920-х годов не подчинялась Наркомздраву: она находилась в прямом подчинении сначала ОГПУ, а затем НКВД. «Начальником санчасти назначался, как правило, вольнонаемный врач или фельдшер, но случался и заключенный», — пишет Росси.

О таком случае в своих воспоминаниях рассказывает [5] одессит Яков Каминский, отбывавший срок в Ухтижемлаге в Республике Коми. Во время войны в лагерь, где Каминский работал врачом, прибыл тогдашний начальник санитарного управления ГУЛАГа Давид Лойдин. Он распекал медперсонал за высокую смертность, обвиняя во вредительстве и угрожая вольным врачам — лагерями, а заключенным — невыносимой работой. Тогда Каминский осмелился выступить и объяснил начальнику из НКВД, что заключенные умирают от истощения.

«Лойдин внимательно слушал, не перебивал. Ушел молча, не прощаясь. Все обсуждали, чем обернется для меня эта выходка. <...> На следующий день начальник санотдела лагеря была снята с должности... А в один прекрасный день меня вызвал замначальника лагеря и объявил, что я назначен главным врачом больницы. <...> Ситуация, прямо скажем, неординарная: никто не слышал, чтобы зэка назначали главным врачом ... Согласился я с условием, что будут выполнены мои требования в отношении порядка и режима. Надо сказать, почти все они были выполнены. Убрали даже жену начальника тюрьмы Кашкетина, которая работала у меня акушеркой и тащила все, что попадало под руку, вплоть до эмалированных тазов», — вспоминал Каминский.

Коллега Каминского Абрам Кауфман рассказывает [6]: «В мужской зоне из 20 врачей — только пять вольных, в женской зоне четыре женщины-врача — заключенные. Вольные врачи занимают командные посты, они "начальники" больницы, терапевтического, туберкулезного отделения. Они не лечат и вообще не работают, а только получают зарплату по повышенной ставке».

Историк Виктор Земсков пишет, что по информации на 1 января 1947 года, по прямой или близкой специальности «использовались» 88,2% заключенных-медиков. 5 794 человека из 7 035 осужденных врачей, фельдшеров и медсестер работали по своей специальности, 459 человек — на смежных должностях. 703 осужденных медика были отправлены на общие работы, из них 424 — осужденные за так называемые контрреволюционные преступления. Остальные не работали (из-за инвалидности, истощения, заболеваний).

По данным на 1944 год (их приводит Нахапетов в своей книге «Очерки истории санитарной службы ГУЛАГа»), вольных медиков и специалистов из числа заключенных было в лагерях почти поровну: в санчастях лагерей и тюрем на территории СССР работали 1 965 вольнонаемных врачей и 1 800 врачей-заключенных. Отдельно приводятся данные по стоматологам: 284 вольнонаемных и 167 заключенных. Вольнонаемных фельдшеров было 2 310, заключенных — 2 231. Заключенных медсестер было даже больше: 2 599 против 2 558 вольнонаемных. Фармацевтами работали 558 человек с воли и 268 заключенных специалистов.

Многие заключенные повышали квалификацию и получали медицинское образование прямо в лагере. 23 января 1936 года заместитель начальника ГУЛАГа Израиль Плинер и начальник санотдела Исаак Гинзбург подписали директиву о шестимесячных краткосрочных курсах для медперсонала. Записаться на курсы могли заключенные, которым оставалось не меньше двух лет срока — чтобы они успели поработать по новой специальности до освобождения. Предпочтение отдавали осужденным за бытовые и мелкие должностные преступления, строго запрещалось учить медицине осужденных по пунктам 1, 6, 8 статьи 58 (контрреволюционная деятельность, шпионаж, терроризм), осужденных за бандитизм, рецидивистов, а также тех, кому по остальным пунктам статьи 58 назначено больше пяти лет наказания.

В воспоминаниях Абрама Кауфмана есть рассказ о работе таких курсов: «Преподавали шесть вольных врачей и два заключенных (невропатолог и я). Я вел занятия по трем дисциплинам: внутренние болезни, детские и инфекционные. Читал я четырнадцать часов в неделю. Труд этот оплачивался по шесть рублей за час (тогда еще были старые деньги). Меня эта работа даже увлекала, хотя была нелегкой. Большинство курсантов — малокультурные люди, и не легко было объяснить им патологический процесс болезни. Эта работа давала приличный по лагерным условиям заработок, плюс небольшая зарплата врача».

«Я еще живой!» — «Лекпом лучше знает»

В каждом лагере и даже в командировке (временной стоянке для работ вдали от большого лагпункта, как правило, на лесозаготовках или другом промысле) была амбулатория — врачебная или фельдшерская. В 1945 году их насчитывалось 2 379. Во многих лагерях были больницы (2 080 в том же 1945 году). По количеству коек (в фельдшерском пункте их могло быть не больше пяти, в больницах — десятки) ГУЛАГ опережал вольные больницы в десятки раз. Это было обусловлено, конечно, не особой заботой о заключенных, а высокой заболеваемостью и процентом госпитализируемых — пока человек мог стоять на ногах, его не лечили, а отправляли на работу. Нахапетов в своих «Очерках» приводит такие данные: в 1935 году в ГУЛАГе на каждую тысячу заключенных приходилось 23,5 больничные койки, в 1941 году — 34,1, в 1946 году — 171 койка. При этом в среднем по Советскому Союзу на 10 тысяч жителей в 1940 году имелось 40,2 больничных койки, в 1950 году — 55,7.

Но оснащение лагерных больниц оставляло желать лучшего даже по официальным статистическим данным. Рентгенкабинеты в 1945 году имелись в 2% больниц ГУЛАГа, кабинеты физиотерапии — в 5%. Не хватало медикаментов.

В тяжелых случаях заключенного могли перевести и в «вольную» больницу — но порой лучше было оставаться в больничном бараке у лечащего врача-заключенного. Отбывавший срок в Горлаге Леонид Трус рассказывал автору книги «ГУЛАГ. Паутина Большого террора» Энн Эпплбаум [7], как в 1956 году оказался в Норильской городской больнице с тяжелой травмой — во время работы ему раздробило ногу. Требовалось переливание крови, но когда врачи узнали, что Трус — заключенный, они «тут же остановили всю работу и сказали: "Мы заключенным помощь не оказываем"». В итоге ногу Трусу отрезали в лагерной больнице, где условий для переливания крови не было — и его просто не стали делать. «Мое состояние было настолько плохое, <...> что хирург считал, что я все равно жить не буду, и поэтому он сам даже не стал делать операцию, а дал попрактиковаться своей жене, которая была не хирургом, а терапевтом <…> Правда, потом мне сказали, что она сделала все очень хорошо, грамотно, за исключением каких-то деталей, которые она сделала не то что неаккуратно, она просто не думала, что я буду жить, и поэтому ей это было совершенно безразлично».

Больница в лагере представляла собой еще один барак, часто переполненный; в больших лагерях под санчасть могло быть отведено несколько бараков. Условия, вспоминают бывшие узники, очень отличались от лагеря к лагеря. Юрий Чирков, попавший на Соловки в 15 лет по обвинению в покушении на Сталина, вспоминал об образцовом лагерном лазарете в здании бывшей иконописной мастерской: «Пол во всех помещениях мыли три раза в день. Столько же раз очищались плевательницы и места общего пользования, протирались подоконники, тумбочки, дверные ручки и т.д. Начальник санчасти нередко определял качество уборки при помощи своего носового платка».

«Нас всех с ходу определили в "стационар", то есть в лагерную больницу, почти ничем не отличавшуюся от обыкновенного барака. Только там были сделаны сплошные верхние нары, а с нижних убрали часть щитов и таким образом образовались койки. Наверху лежали те, кто в состоянии был туда забраться; внизу — обреченные. Когда у кого-нибудь открывался пеллагрический понос, то он не мог уже забраться на нары, так как силы резко падали», — описывал свой больничный опыт в Вятлаге автор книги «Лубянка — Экибастуз» Дмитрий Панин. «Все проходы были заполнены телами лежащих. Повсюду грязь, мерзость. Многие пациенты бредили, издавали бессвязные крики, другие лежали бледные, неподвижные», — вспоминал поляк Ежи Гликсман.

В тему: Воин УПА Петр Саранчук. «Вступил в банду несовершеннолетним» [8]

Есть и официальные документы, подтверждающие слова выживших. «Стационары в лагподразделениях не обустроены. В стационарах большая скученность, грязь, вшивость. Не ликвидирована вшивость даже в центральном стационаре Гаврилова Поляна», — говорится о лагерях Куйбышевской (Самарской) области в приказе НКВД №094 от 18 марта 1943 года. «Стационары содержатся грязно и плохо оборудованы. Уход за больными и лечебная помощь осуществляется плохо», — гласит приказ НКВД №0133 от 9 апреля 1943 года, в котором речь идет о лагерях Удмуртии.

Самое страшное место для заключенного — барак «доходяг», или инвалидный барак. Из воспоминаний Вацлава Дворжецкого, работавшего на строительстве дороги Пинюга — Сыктывкар: «Идет по проходу между валяющимися "доходягами" лекпом в сопровождении свиты санитаров и мелом отмечает, кого "в расход". Санитары потом тащат "отмеченных" в мертвецкую. "Я еще живой!" — "Лекпом лучше знает"». Абрам Кауфман рассказывает о помещении в инвалидный барак своего коллеги-врача, который осмелился заявить о дистрофии среди заключенных (события развивались в Луговом лагере в Казахстане). За дерзость пожилого доктора, которого Кауфман называет М., «сняли с работы и выселили в общий барак с трехъярусными "вагонками", на которых помещались 900 заключенных. Доктору М. шел уже седьмой десяток, и его нельзя было отправить на тяжелый физтруд. Когда открыли инвалидный барак, то есть богадельню, доктор М. был помещен туда и валялся в духоте среди калек, парализованных и психических больных».

Поставить на ноги и спасти от смерти больница могла тех, чей организм был истощен, но еще принимал пищу: главный положительный отзыв о санчасти от прошедших больницы ГУЛАГа — о повышенных нормах питания. Госпитализированным полагалась «норма №4», которая включала: хлеб ржаной — 300 граммов, хлеб пшеничный — 250 граммов, мука подболточная — 10 граммов, крупа разная — 50 граммов, крупа диетическая — 10 граммов, мясо — 50 граммов, рыба — 20 граммов, растительное масло — 10 граммов, жиры животные — 10 граммов, творог — 15 граммов, сахар — 20 граммов, чай натуральный — 0,5 грамма, картофель и овощи — 400 граммов, томат-пюре — 10 граммов, сухофрукты — 8 граммов, мука картофельная — 5 граммов, молоко — 200 граммов. Больным цингой и пеллагрой полагался дополнительный паек.

«Даже если на практике дополнительное питание сводилось к "чуточке картофеля, или сухого зеленого горошка (наполовину сырого, чтобы сохранить витамины), или кислой капусты", больничный паек был роскошью по сравнению с обыкновенным», — пишет Эпплбаум. «Когда я очнулся, то увидел на табуретке у койки шесть больших кусков хлеба: три черных и три давно уже не виденных белых. То были больничные пайки за три дня, "пеллагрозные"», — вспоминал писатель Лев Копелев [9], отбывавший срок в Унжлаге. Кроме хлеба, больному выдавали баланду из картошки, брюквы и моркови, а также кусок селедки и дрожжи с горчицей в качестве средства борьбы с пеллагрой.

Болезни и смертность

Пеллагра, о которой писал Копелев — это разновидность авитаминоза, наступающего из-за неполноценного питания. У больных развивается сильнейшая неостановимая диарея и дерматит, при котором кожа сходит лоскутами. Пеллагру называют болезнью трех «Д»: если пациент не получает своевременное лечение, вслед за диареей и дерматитом наступает деменция — приобретенное слабоумие, а затем смерть.

«Становится сухой, шершавой и шелушащейся кожа на локтях; на косточках пальцев рук появляются темные, быстро темнеющие пятна; на горле проступает все явственнее темный ошейник из сливающихся пятен. Потом начинается быстрое похудание и неудержимый понос. Собственно, это уже почти конец. Понос уносит слизистую кишечника. А она не восстанавливается. Человека, утратившего слизистую кишечника, уже ничто не может вернуть к жизни. В течение двух-трех месяцев зоны лагеря оказались набиты живыми скелетами…» — рассказывал о пеллагре в Устьвымлаге писатель Лев Разгон.

Согласно справке санотдела ГУЛАГа о смертности за 1938 год, от пеллагры скончались более 9% заключенных исправительно-трудовых лагерей (6 713 человек). Эта статистика не учитывает колонии и тюрьмы, только лагеря. На 1942 год пришелся пик эпидемии этой «болезни отчаяния», как пишет о ней Разгон: в Усслольлаге от пеллагры скончались 55% всех умерших, в Севжелдорлаге — 40%, в Ягринлаге — 61%, в Омлаге — 62%, в УИТЛК Азербайджанской ССР — 65%, в Сиблаге — 73%, в ОИТК Чкаловской области — 82%, в Севдвинлаге — 93%.

В тему: Сталинские бараки [10]

Лекарство от пеллагры в условиях Печорского лагеря в 1938 году открыл знаменитый иммунолог и вирусолог Лев Зильбер [11]. Он отбывал срок за слишком медленную, по мнению советского руководства, разработку лекарства от энцефалита. Зильбер получил из растущего в тундре мха — ягеля — дрожжевой препарат, с помощью которого удалось спасти несколько сотен заключенных. Изобретенное лекарство даже запатентовали: в авторском свидетельстве вместо фамилии ученого была указана аббревиатура НКВД.

По данным за тот же 1938 год, самой распространенной причиной смерти заключенных были разного рода желудочно-кишечные заболевания (преимущественно дизентерия) — на их долю приходилось более 20% смертей. Почти 13% лагерников умерли от туберкулеза, около 5% — от истощения. Несколькими годами ранее (в 1932 и 1933 годах) в ГУЛАГе свирепствовали сыпной тиф и цинга.

Всего в 1938 году в лагерях умерло около 35 тысяч человек, во всех подразделениях ГУЛАГа (включая колонии и тюрьмы) — более 108 тысяч человек или 5% всех заключенных и арестованных.

Максимальной, согласно данным Госархива, смертность в ГУЛАГе была в 1942 и 1943 годах — тогда умерло 352 тысяч 560 человек (скончался каждый четвертый заключенный) и 267 тысяч 826 человек (каждый пятый) соответственно.

Саморубы, ложкоглоты и актированные

Из совершенно секретного циркуляра НКВД №179 от 8 апреля 1943 года, подписанного начальником оперативного отдела ГУЛАГа Яковом Иоршем: «В Наволоцком лагерном пункте УИТЛиК УНКВД по Архангельской области вскрыта и ликвидирована группа в составе 7 заключенных, участники которой с целью уклонения от работы вводили себе под кожу керосин, затем к образовавшимся ранам прикладывали мыло с солью и лепестки ядовитых цветов. <...> В Северо-Двинском ИТЛ НКВД выявлена группа заключенных, участники которой продолжительное время употребляли в большом количестве соль и воду, вызывали этим искусственное опухание и добивались освобождения от работы. Для этой же цели группа заключенных из колонии НКВД Новосибирской области систематически употребляли в пищу мыло».

Самоповреждения, которые наносили себе заключенные, чтобы угодить в больничный барак и получить передышку от работы, на лагерном языке назывались «мастырками». «Самым распространенным (и верным...) средством было вдеть нитку в иголку, вывозить, выпачкать нитку в грязи, в самой настоящей, болотной, в грязном песке, в грязной луже, и затем иголку с ниткой пропустить под кожей руки или ноги. И в результате — гнойное воспаление, абсцесс, флегмона. Врач стоит перед фактом: гнойное воспаление клетчатки. Сильная краснота, припухлость, высокая температура, изнуряющая боль. Необходимо срочно отправить в больницу. Но начальство допытывается у врача, не "мастырка" ли это. Сколько возни у врача с такими случаями, без конца допросы из-за этих "мастырок"», — вспоминал осужденный врач Кауфман.

Уличив заключенного в самоповреждении, его признавали виновным в саботаже: могли добавить срок или не оказывать медпомощь. В книге Эпплбаум один из опрошенных ей заключенных вспоминает историю уголовника, отрубившего себе топором четыре пальца на левой руке: с лесоповала его не отправили в инвалидный лагерь, а заставили сидеть на сильном морозе и смотреть, как другие работают. «Если бы, замерзая, он попробовал встать размяться <…> его бы немедленно застрелили "при попытке к бегству" <…>. Очень скоро он сам попросил дать ему лопату и, придерживая ее, как крючком, единственным уцелевшим пальцем левой руки, кидал мерзлую землю, плача и ругаясь». Кауфман рассказывает о «ложкоглоте» (заключенном, который проглотил острый черенок столовой ложки, расcчитывая на операцию и двухнедельное пребывание на больничной койке) — по приказу оперуполномоченного врачи отказались его оперировать и с невыносимыми болями и угрозой разрыва кишечника выписали в барак.

Отказы в госпитализации получали не только «саморубы»: врачам не рекомендовалось лечить в стационаре осужденных немецких военнопленных и врагов народа (ограничивались выдачей медикаментов амбулаторно), запрещалось «либеральничать» с приговоренными к тюремному заключению. На освобождение заключенных от работы существовала квота: Эпплбаум цитирует воспоминания врача-заключенного Вадима Александровского, который рассказывал, что ежедневно освобождения от работы по состоянию здоровья у него просили 30-40 человек — около 10% «населения» лагпункта. «Фактически освобождать более 3–5 процентов не полагалось. Дальше начинались разборы».

Пределом мечтаний не выдерживающего непосильной работы заключенного была «актировка» — списание из лагеря по инвалидности. Публицист-монархист Иван Солоневич, прошедший через лагерь в Карелии, писал: «Комиссия врачей и представитель лагерной администрации… составляли акты и после некоторой административной волокиты из лагерей выпускали — обычно в ссылку на собственное иждивение — хочешь — живи, хочешь — помирай. Нечего греха таить: по таким актам врачи норовили выручать из лагеря в первую очередь интеллигенцию. Для ГПУ эта тенденция не осталась, разумеется, в тайне, и "активация" была прекращена. Инвалидов стали оставлять в лагерях. На работу их не посылали и давали им по 400 граммов хлеба в день — норма медленного умирания».

В тему: Детство на каторге: ГУЛАГ для самых маленьких [12]

В 1939 году начальник санитарной службы всего ГУЛАГа Исаак Гинзбург был приговорен к расстрелу военным трибуналом — и среди прочего ему вменялось то, что им «были созданы благоприятные условия для освобождения по болезни осужденных за контрреволюционные преступления». Показания против него давали бывшие начальники ГУЛАГа Матвей Берман и Израиль Плинер (оба они впоследствии были расстреляны). В итоге смертную казнь Гинзбургу заменили на 25 лет лагерей. В 1955 году приговор отменили за отсутствием состава преступления. Гинзбурга выпустили из лагеря, дальнейшая его судьба неизвестна.

В мае 1944 года запрет «актировать» инвалидов, осужденных по определенным статьям, стал официальным: вышел совместный приказ НКВД [13] и НКГБ за подписью Лаврентия Берии и Всеволода Меркулова. Документ запрещал освобождать досрочно всех осужденных по 58-ой статье, рецидивистов и бандитов, осужденных за тяжкие воинские преступления, а также «лиц из числа национальностей воюющих с СССР стран (немцы, финны, венгры, румыны, итальянцы), независимо от характера преступления». Вместо освобождения неизлечимых душевнобольных отправляли в специальные психиатрические больницы, более известные как психотюрьмы, а нетрудоспособных стариков и инвалидов — в инвалидные команды.

На нож или под расстрел

Решая, освобождать заключенного от работы или нет, актировать или не актировать, врач каждый раз пытался одновременно избежать и наказания от администрации лагеря, и мести блатных.

«Врачи находились под страшным давлением противоборствующих сил. Если у них из-за неоказания медицинской помощи слишком много заключенных умирало, им грозили неприятности или даже лагерный срок, — пишет Энн Эпплбаум. — С другой стороны, на них воздействовала самая жестокая и агрессивная часть лагерной уголовной элиты, которой нужны были освобождения от работы. Если врач хотел давать отдых действительно больным пациентам, он должен был сопротивляться натиску блатных».

Поляк Кароль Колонна-Чосновский, работавший фельдшером в лагпункте, где содержались только уголовники, рассказывал, что его предшественника зарубили топором. К нему человек с топором тоже явился, требуя освободить от работы. Чтобы выжить, Колонна-Чосновский заключил сделку с лидером блатных лагпункта Гришей: тот мог ежедневно давать ему фамилии двух человек, которых фельдшер освобождал от работы, но остальные решения медик принимал по своему усмотрению.

Борис Нахапетов приводит жалобы вольных врачей на тяжелые условия работы в лагерях из-за специфики «спецконтингента». Из отчета начальника медотдела спецлагпункта Вятлага Мухамедзяновой: «Очень трудно медицинскому персоналу работать в лагере, приходится выносить всякие оскорбления, унижающие человеческое достоинство, угрозы убийства и т.д. Мне приходится ходить по зонам, где живут заключенные, и поднимать их на работу, выяснять, кто из них симулянт, а кто нет. Приходится слышать все, даже угрозы убийства…» Врач Севураллага Коротаева: «Условия работы очень тяжелые и опасные, было несколько случаев нападения на врачей со стороны заключенных. Заключенные, которые хотят досрочно освободиться по болезни, стараются всячески усугублять болезнь, не принимают лечения, не принимают пищи, чем доводят себя до полного истощения».

«Давай, гад, освобождение, не то пощекочу!», — вспоминал Вадим Александровский слова заключенного-уголовника Проничева, который прямо на приеме ударил его ножом, целясь в сердце. «Я успел инстинктивно поднять левую руку, и удар пришелся в плечо. Шрам остался на всю жизнь».

В материалах государственного архива есть приказ ГУЛАГа №69 от 1934 года, по которому можно составить представление о том, за что врач-заключенный, если ему повезло не погибнуть от рук блатных, мог получить дополнительный срок или даже быть расстрелян. За производство аборта со смертельным исходом в антисанитарных условиях в пьяном виде, за оказание помощи «только классово чуждым нам элементам», «за бытовое разложение».

«На БАМе <...> подвергнут высшей мере социальной защиты заключенный врач Чижов, преступно дававший заведомо неправильные врачебные заключения при медосвидетельствованиях, следствием чего явились искривления политики освобождения по инвалидности. Там же подвергнуты наказаниям заключенный врач Кочкин за пьяные дебоши, оскорбление заключенных женщин и нанесение побоев и заключенный дезинфектор Рябошапка за халатное отношение к служебным обязанностям, следствием чего явился пожар дезкамеры. В Карлаге за бытовое разложение снят с работы и предан суду заключенный лекпом Фофанов. В Карлаге же обнаружен самозванец — врач-заключенный Бек-Домбровский, долгое время до этого работавший в Вишлаге на врачебной работе».

В тему: Сталин тратил на репрессии больше, чем на подготовку к войне [14]

Светила под конвоем

Попытка самозванца представить себя лагерным врачом объяснима: несмотря на постоянные угрозы и большую ответственность, работа в больнице была куда привлекательнее для заключенного, чем непосильный труд в шахте или на лесоповале. Врач, хотя и передвигался под конвоем, нередко даже жил в отдельной каморке или отгороженном от общего барака углу — это считалось привилегией избранных. «Когда я ложился спать, мне казалось, что луна улыбается мне в окно», — вспоминал свои ощущения после назначения врачом лагерной больницы хирург Исаак Фогельфангер.

Абрам Кауфман писал, что несмотря на «привилегии», врачей, как и остальных заключенных, после шести вечера запирали в бараках, после этого оказать срочную помощь больному было невозможно: «В 12 часов ночи дежурный надзиратель делает с дежурным врачом обход остальных больничных бараков, то есть выпускает врача и открывает ему двери других больничных бараков, а потом провожает врача обратно и запирает за ним его барак. Мы, врачи, не раз говорили своему начальству, что ночью нет медицинской помощи больным — дежурный врач не может попасть ночью к больному — все под замком. Но все разговоры впустую — "не положено"».

Под конвоем врачи лечили и сотрудников лагеря — вплоть до начальника. Из воспоминаний доктора Кауфмана о работе в Кенгире (Степной лагерь, Казахстан): «Меня водили ежедневно то в автомобиле, то на лошади к инженерам, директору банка, к главбуху и помимо них ко всем лагерным начальникам (спецчасти, КВЧ, санчасти, снабжения, оперуполномоченных и др.) <...> Сам начальник лагеря положил свою мать в отдельную комнату лагерной больницы, дал отдельную сестру (заключенную, конечно), и "пожалуйста, доктор, лечите ее". Принял, лечил, целых три недели пролежала в моем отделении. У оперуполномоченного заболел ребенок — в лагерную больницу. То туберкулезного "опера" поместили, то жену начальника КВЧ. И, конечно, в отдельную комнату каждого. Пользуются лагерной больницей, как своей, и лечи их, и лекарства давай, уход, дежурную сестру отдельную».

Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» пишет, как в том же Кенгире начальник лагеря требовал, чтобы его лечил находившийся у него же в опале испанский хирург Хулиан Фустер [15]. «Не угодил начальнику ОЛПа хирург Фустер, испанец. "Послать его на каменный карьер!" Послали. Но вскоре заболел сам начальник, и нужна операция. Есть другие хирурги, можно поехать и в центральную больницу, нет, он верит только Фустеру! Вернуть Фустера с карьера! Будешь делать мне операцию!»

Фустер, конечно, был не единственным врачом с именем, работавшим в ГУЛАГе. В Устьвымлаге отбывал срок знаменитый иммунолог-микробиолог Павел Здродовский [16], которому из-за статьи и «собачьего» формуляра (в нем было указано, что ученый склонен к побегу, и запрещалось его расконвоировать) удалось устроиться на работу только фельдшером в далекой командировке. В лагерях Дальстроя отбывали наказание и работали врачами терапевт Сергей Мазовецкий и хирург Михаил Свешников.

Борис Нахапетов, ссылаясь на воспоминания соловецкого узника Чиркова, пишет о «звездном» штате врачей лазарета на Соловках: заведующим был известный московский педиатр Леонид Титов, хирургическим отделением руководил прославленный профессор Аркадий Ошман, терапевтическим — профессор Владимир Удовенко из Киева. В том же госпитале работали известный в Москве детский врач Густав Тюрк и невропатолог Николай Коротнев.

Мучители и могильщики

Помимо врачебных комиссий, лечения истощенных и покалеченных, обслуживания лагерного начальства в обязанности медиков ГУЛАГа входило участие в подавлении акций протеста — в частности, голодовок. О насильном кормлении заключенных рассказывает Абрам Кауфман: «После трех-четырех дней голодовки голодающих приводят в больницу, в мое отделение, чтобы искусственно кормить их по положенному рациону. Пока не образумятся. А после этого — в тюрьму. <...> По первоначалу каждый протестует против этого метода кормления, сопротивляется, называет это насилием, ругаясь. Со многими приходится бороться — чуть ли не шесть человек держат его во время кормления. В конце концов они сдают позиции в бессилии своем и начинают кушать».

Еще одна обязанность врача — сопровождение «спецгруза» (гроба с умершим) и удостоверение смерти заключенного. Кауфман рассказывает, как происходила отправка «спецгруза» за зону в Карагандинском лагере в начале 1950-х годов: «"Спецгруз" отправляется из лагеря только ночью, в 11—12 часов. Подъезжает к мертвецкой телега, на которую кладут "спецящик", а большей частью несколько. При этом должен присутствовать дежурный врач (заключенный, конечно). Он отвечает за труп и сопровождает телегу с "гробом" до вахты, где вахтер (солдат из гарнизона МВД) поднимает крышку гроба и тычет штыком в труп. Врач заверяет, что это тело заключенного, умершего такого-то числа в больнице. Тогда открываются ворота и телегу со "спецгрузом" выпускают за зону, на волю». На воле заключенных в ящиках хоронили, закапывая в общей яме.

«Их цель помогать угнетению и быть могильщиками», — писал о лагерных медиках Александр Солженицын. В отличие от Варлама Шаламова, автор «Архипелага ГУЛАГ» не считал, что санитарная служба чем-то отличается от остальных подразделений репрессивной машины-убийцы.

«Когда комендант и бригадир избивают доходягу за отказ от работы <...> не санчасть ли <...> отказывается составить акт, что было избиение, а потом отказывается и лечить? А кто, как не санчасть, подписывает каждое постановление на посадку в карцер? <...> Когда по вине прораба или мастера из-за отсутствия ограждения или защиты погибает на производстве зэк, — кто как не лекпом и санчасть подписывают акт, что он умер от разрыва сердца? <...> Или санчасть освобождала когда-нибудь всех, кто в этот день был действительно болен? Не выгоняла каждый день сколько-то совсем больных людей за зону? <...> Или может быть в каком-нибудь лагере санчасть имела возможность отстоять действительно человеческое питание? <...> Врачей никто во всем этом и не винит (хотя часто слабо мужество их сопротивления, потому что на общие страх идти), но не надо же и легенды о спасительной санчасти».

—

Елена Шмараева, опубликовано в издании Медиазона [17]

В тему: