Сигизмунд Дудкевич: Красный дневник

1.00

Нет

… Эту многостраничную рукопись в редакцию самиздата «Батенька» передал читатель Дмитрий Дудкевич. Он обнаружил дневник своего прадеда Сигизмунда Дудкевича, ставшего свидетелем крупнейших и страшнейших исторических потрясений, из которых на его глазах создавалось советское государство. Сигизмунд Дудкевич видел Первую мировую войну и революцию, Гражданскую войну, бандитские налёты, первые колхозы, а затем и репрессии ...

ПРОЛОГ

Эту многостраничную рукопись в редакцию передал читатель Дмитрий Дудкевич. Он обнаружил дневник своего прадеда Сигизмунда Дудкевича, ставшего свидетелем крупнейших и страшнейших исторических потрясений, из которых на его глазах создавалось советское государство. Сигизмунд Дудкевич видел Первую мировую войну и революцию, Гражданскую войну, бандитские налёты [2], первые колхозы [3], а затем и репрессии [4]. В редакции издани изучили рукописи, разбили их на главы и начинали мини-сериал. В прологе к нему мы застаём 1914 год: война всё ближе подбирается к Волынской губернии, где живёт семья Дудкевича, и они вынуждены бежать

***.

28 октября 1964 года

Мысль изложить на бумаге основные моменты своей жизни давно не даёт мне покоя. Мне хочется оставить своим потомкам следы своего жизненного пути так, как он сложился у меня, не выбрасывая плохого и не умалчивая о хорошем. Может быть, что-нибудь из написанного читателю пригодится.

(Стилистика автора сохранена)

В тему: Русифицировать - значит «усмирить». Как Российская империя поглощала Польшу и Литву [5]

Я родился в 1907 году в Варшаве. Мои родители были поляки. Отца звали Казимиром, мать Яниной, а меня нарекли Сигизмундом. Семья у нас была большая; назову всех по возрасту: Наташа старше меня на восемь лет, Груня — на пять, брат Доминик — на один год, Клара младше меня на три года, Маруся — на пять лет и брат грудной, не помню, как звали. Всего детей со мной — семь человек. Надо сказать, что если бы все рождённые дети выжили, то нас было бы двенадцать человек, а матери в то время было около тридцати трёх лет. Когда мать принудительно выдали замуж, ей было шестнадцать лет, а отцу двадцать пять. Я это знаю потому, что не раз мать рассказывала своим знакомым, как её выдавали замуж без её согласия.

Мать и отец у нас были очень честные, правдивые, никогда чужого не брали, и я не слышал, чтобы с кем-нибудь ругались или обсуждали кого. Мать получила учительское образование, но меня всегда удивляло, что она обладала обширными знаниями по медицине. Все к ней ходили лечиться, и она это делала с удовольствием. У неё всегда стояли бутылки с пиявками, которых она часто выпускала на больных. Я наблюдал, как пиявки, напившись крови, отпадали, и мать опять их клала в бутылки. Ставила банки, поила больных настоем из сушёных цветов липы, малины, ромашки и других лечебных трав; к ранам прикладывала листья подорожника — в общем, народных средств у неё было видимо-невидимо. В отсутствие врачей она оказывала недужным большую помощь. Но нам, детям, не нравилось, что мать была очень набожной. Мы должны были по утрам и вечерам стоять на коленях и молиться. До принятия пищи и после креститься; ложась спать и вставая утром, обязаны были прощаться и здороваться с родителями, целуя им руки, то же самое делали до и после еды. Это нас тяготило. Но зато праздников мы ждали с нетерпением. Родители у нас очень хорошо организовывали их в смысле самой обстановки и приготовления пищи, в особенности на Рождество и на Пасху. На Рождество в одной из комнат делали настоящие ясли из досок, клали туда сено, куклу-младенца и воображали, что в яслях лежит новорожденный Иисус. Но нас, детей, больше всего привлекали лакомства и гостинцы — мать очень хорошо готовила, вкусно и красиво.

Отец с нами был строг, часто матери приходилось, защищая нас, принимать на себя удары плети, которая специально для наказаний висела на стене. Раз мы с братом сговорились и спрятали плеть. Зайдя в комнату, отец сразу заметил, что плети нет, и потребовал повесить её на место, но никто из нас и с места не сдвинулся. Тогда пошла в ход пряжка, но и это не помогло: мы упорно молчали. Только через несколько дней, когда мы убедились, что отец уже свыкся с отсутствием плети, а от пояса нам достаётся не меньше, чем от плети, мы её повесили на место, что удивило отца, и он улыбнулся, увидев это. Мы тоже были довольны, что отец не смог сломить нашего своеобразного протеста против такого наказания. Отец носил большие усы и часто рассказывал знакомым, как он усами обманывал дам. А делал он это так: идет навстречу дама, по польским обычаям мужчина должен снять головной убор и поклониться; отец в этом случае поднимает руку к усам, дама думает, что он поднимает руку, чтоб снять головной убор, и сама кланяется отцу, а он потом уже с улыбкой отвечает ей поклоном. Получалось, что дама первая кланяется отцу.

В ту пору Польша находилась под игом царской России. Я часто слышал разговоры, что брат отца был героем в борьбе за освобождение Польши. Царская Россия очень притесняла польский народ. Учиться на польском языке не давали. Несмотря на это, польские помещики, втайне от власти, обучали нас родному языку. Однажды во время занятия нас, ребятишек, и учительницу предупредили, что приехал жандарм — и мы должны разбегаться поскорей по домам. Через несколько дней мы опять возобновили учебу. Помещик, как я узнал, дал взятку жандарму — и последний уехал, не причинив особого вреда. Конечно, в первую очередь нас учили по церковным книгам, и я до сих пор помню про Адама, Еву, рай и историю сотворения мира. Били нас в школе крепко, чуть что — так и получали по рукам линейкой. Как-то раз одного мальчишку привязали к скамейке и по голой заднице били розгами, за что — точно не знаю, но как будто бы за то, что у помещика украл курицу.

Когда родители переехали в Волынскую губернию, меня с братом и двумя сёстрами отдали учиться в русскую школу. Мать была образованной — и поэтому очень помогала нам в учёбе. Отец работал у богатого помещика Карпушина. Помещик своих двух сыновей, ровесников мне и моему брату, воспитывал по-французски и сам подражал во всем французам: няньку держал француженку, а самым вкусным блюдом у него считались жареные лягушки.

Мы с братом часто помогали ловить лягушек. Ловили только зелёных. Пойманную сачком лягушку бросали в ведро, а нянька тут же колола её, потом обдирала шкурку и отрезала задние ляжки. Она складывала их в кастрюлю, а остальное выбрасывала. Однажды улов был очень удачный, и нас с братом пригласили отпробовать жареных лягушек. Жарили их на коровьем масле. Мясо было белое, как курятина. Кушали мы с удовольствием — только косточки хрустели на зубах.

Дом помещика был в середине сада. Сад был большой, и там росли разные фрукты и ягоды. Также имелись большие оранжереи, где зимой отец для пана выращивал цветы, грибы, огурцы и другие овощи. В оранжереях было красиво, но хлопот отцу они причиняли немало. У отца было много рабочих — в основном, женщины. Рабочие зарабатывали копейки, жили бедно.

Однажды я подслушал у девок — так называли девушек, работающих у помещика, — следующую историю. В саду трудилась очень красивая девушка — бедная и сирота. Гуляла она с одним парнем, служившим приказчиком у помещика. Парня забрали в армию — в то время началась русско-германская война 1914 года. Девушка грустила, ходила сама не своя, а затем исчезла и на работу не являлась два дня. Через несколько дней после этого за садом в болоте нашли новорождённого мальчика. Его принесли в сад — в сарай, где он пролежал сутки; я тоже бегал посмотреть на него. Приехали полицейские и врач. После тщательного исследования всех обстоятельств установили, что ребёнок был живым брошен в болото, так как он в ручонке держал камыш. Найти виновницу этого оказалось очень трудно. И, как на грех, упомянутая девушка получила с фронта от жениха письмо, а подруги его прочитали. В письме парень писал: «Если родится ребёнок — не губи его, я вернусь и поженимся». Дошло это до полиции. Девушку арестовали, а врачи установили, что она недавно родила. В конце концов она призналась, что родила в канаве за садом, пролежала там сутки с ребёнком, но, учитывая свою бедность и позор, решилась на это преступление. Помню, как отец матери рассказывал и удивлялся, что ничего не было заметно, что девушка, пока была беременная, да и после родов работала наравне с другими.

Помещиком все рабочие были недовольны, а тут еще слухи с фронта о поражениях русской армии, о продажной политике российского правительства. Рассказывали такие вещи, что якобы пленных немцев через Англию отправляют обратно в Германию. Наслушавшись от рабочих разных разговоров против помещиков и капиталистов, я решил взорвать дом помещика. Долго думал, как это сделать, и решил налить в пузырёк керосина и закопать его под окном у помещика. Я думал, что когда керосин в пузырьке нагреется, то он взорвётся и разрушит дом. Представьте себе, с каким страхом я рано утром подкрался к помещичьему дому и закопал пузырёк с керосином. Я несколько дней сидел в кустах и ждал взрыва, которого, конечно, не дождался, но подходить близко к дому помещика я не решался.

В тему: «Украинская земля насквозь пропитана кровью». Украина и ее место в Европе глазами британца [6]

В конце сада находился птичник помещика, огороженный сеткой. Там были индюки, гуси, куры. Летом они неслись на дворе прямо под ёлками. Мы с братом и повадились таскать яйца. Не потому, что были голодны. Полакомиться яйцами мы были не прочь, но хотелось чем-нибудь насолить помещику, раз дом не взрывается. В кустах выкопали себе подвал, в который пробирались ползком и там разводили огонь и пекли яйца. Однажды мы принесли несколько яиц домой, но мать нас отругала и заставила яйца отнести туда, где мы их взяли. Конечно, мы ей соврали, сказали, что яйца мы нашли просто в кустах, но это не помогло, и пришлось отнести их обратно.

Фронт подходил всё ближе и ближе. Казаки всё больше стали беспокоить нас. Неподалёку подожгли спиртной завод, люди пили спирт прямо из канав, лёжа, так как его вылили на землю. Спирта было очень много. Для того чтобы лучше видеть горящий завод, мы с братом и двумя нашими сёстрами залезли на крышу. Мы так внимательно следили за горящим заводом и пьяными казаками, что не заметили, когда пришел отец и с плетью встал около лестницы, требуя от нас немедленно слезть с крыши. Но мы знали, чем это пахнет, и вместо того чтобы спускаться вниз, поползли по крыше вверх. Отец повторял своё требование, но мы не решались слазить с крыши. В это время к квартире нашей соседки подъехал верхом на коне казак. Через некоторое время отец тоже пошёл к соседке. Мы в это время поспешно стали один за другим быстро слезать по лестнице. Вдруг отец выбежал из квартиры, а за ним казак с обнажённой саблей, но казак был пьян и догнать отца не мог. Тогда он сел на коня и верхом погнался за отцом. Мы в крик, выскочила наша мать, тоже начала кричать, а в это время отец выдернул кол из забора и, стоя в канаве, отбивался им. Казак крутился на коне около канавы — не получалось у него саблей достать отца. На наш крик прискакали два казака, менее пьяные, и увели забияку. Как мы были рады, что отец остался цел и невредим. Он тяжело дышал, и ему было не до нас. А мы все притихли в уголке комнаты и боялись слово произнести. Когда отец немного успокоился, он матери сказал, что казак приставал к соседке, а он заступился — и за это казак хотел его зарубить.

Фронт был совсем близко, и вот отец объявил нам, что получен приказ всем эвакуироваться. Мать в слёзы. «Куда мы с такой семьёй поедем»? – говорила она, но делать было нечего, хочешь не хочешь, а эвакуироваться надо. Подъехал отец на бричке, запряжённой двумя хорошими лошадьми, мы погрузили всё что могли и отправились в путь. Больше всего набрали продуктов. Собрался нас целый обоз — семей десять. Помещик дал лошадей и подводы с таким условием, что мы ему их вернём в Киеве, а выбирались мы из-под Луцка. Ехали долго, и труден был наш путь: быстрое продвижение немецких войск не давало нам возможности оторваться от фронта, и мы вместе с солдатами отступали, а иногда солдаты опережали нас, даже лошадям не давали отдохнуть. Несколько подвод из нашего обоза уже где-то затерялись.

Кто-то в обозе умер, и мы завернули в лес, чтобы похоронить покойника и передохнуть, воспользовавшись случаем. Да и не хотелось ехать дальше: нам были чужие как русские, так и немцы. Выкопали неспеша могилу, опустили в неё покойника, тянули до вечера, но, откуда не возьмись, появилось несколько казаков. Они тут же пустили в ход плети по нашим отцам, заставили запрячь лошадей и выгнали нас на дорогу, не дали даже закопать покойника, так он и остался лежать не засыпанным землёй. А на дороге была давка: казаки, солдаты — всё смешалось: крик, шум, мы всё время вынуждены были уступать дорогу. В этой суматохе главную роль играли казаки кубанские [7] и донские. Кубанские были вооружены шашками, а донские пиками. В особенности донские казаки [8] производили на окружающих устрашающее впечатление. Представьте себе: движется колонна лошадей и лес пик, невольно стараешься отодвинуться от них подальше, а казаки не терпели возражений. В одном месте на плотине застряли пехотинцы, так как впереди случилось что-то с подводой. Для освобождения дороги казаки применили оружие, зарубили офицера-пехотинца, и те вынуждены были попятиться в воду, а подводу вместе с лошадьми казаки сбросили с плотины в воду. Мы убедились тогда, что казаки были хорошие вояки только в момент отступления неприятеля: они догоняют отступающих и рубят их саблями или колют пиками, а вот сдержать неприятеля не в состоянии, не хватает у них храбрости.

Населённые пункты казаки жгли. Однажды мы остановились в деревне для пополнения своих запасов пищи, а её там было в достаточном количестве, так как жители бросали всё и уезжали. Мы ехали по опустевшим деревням, казаки в это время со всех сторон подожгли эту деревню, и мы пробирались сквозь огонь. У лошадей хвосты пообгорали, у нас на подводе вещи загорелись — в общем, мы еле-еле выскочили живыми. Обычно у казаков у ноги был привязан факел — они едут по улице с горящими факелами и поджигают дома. Крыши, как правило, соломенные, так что огонь сразу охватывает жилища. Выезжаем за деревню — горит фольварк какого-то помещика; в большой конюшне полыхает крыша, в конюшне ржут лошади, в сараях мычат коровы. Отец не выдержал — побежал открывать двери горящих конюшен и коровников, но подъехавший казак не дал выпустить животных. Вот такая картина была в каждом населённом пункте; казаки старались не оставлять немцу ничего, людей выгоняли и всё сжигали.

Остановились мы на кратковременный отдых на серном заводе; расстояние от фронта до нас увеличилось — и мы решили воспользоваться этим. Вдруг, откуда ни возьмись, немецкий самолёт, а в то время их никто не видел, и этот фанерный самолёт наделал очень много паники. Все начали прятаться по заводским цехам, и никому даже в голову не пришло обстрелять его, а он летел низко. Самолёт улетел, а казаки с факелами тут как тут. Завод зажгли со всех сторон. Газ от горящей серы быстро распространился на большую площадь и угрожал нам смертью от удушья; мы еле-еле выбрались на чистый воздух. Расстояние между нами и фронтом увеличивалось. Мы уже ехали по населённым пунктам, но сильно утомились, заболела мать. Нам не разрешали останавливаться, так как мы обязаны были следовать до Киева. А тут надвигалась зима. В городе Карце пришлось больную мать оставить в больнице. В следующем городе, названия его не помню, оставили в больнице самого младшего брата, а волна войны уносила нас всё дальше и дальше, в глубь Украины. Так мы добрались до Киева.

ГЛАВА I

Киев был наводнён беженцами — такими же, как мы. Существовало специальное учреждение, где все они должны были зарегистрироваться. В регистрационном пункте нас уже ждал помещик, у которого работал отец. Лошадей с бричкой отец отдал помещику и получил у него зарплату, которую тот оставался должен. Всех беженцев распределяли по населённым пунктам, мы получили назначение ехать в одно из сёл Черниговской губернии. С выездом отец медлил, потому что ждали мать, надеялись, что она нас догонит; кроме того, мы были очень измученные.

Остановились на окраине Киева в одной хатёнке. Отец где-то часто пропадал целыми днями; он, как я узнал потом, выполнял всякие случайные работы и каждый день наведывался в пункт распределения беженцев в надежде встретить мать. Прошло недели две, и мы потеряли всякую надежду на встречу с ней. Началась зима, и мы уже собирались уезжать в свой пункт назначения, так как нам больше в Киеве жить не разрешали. За это время мы немного отдохнули, но питались плохо, так как средства у отца были очень скудные. И вдруг отец вернулся из города с матерью. Сколько было радости! Мы все шестеро окружили мать, а она нас целовала без конца, но радость была непродолжительной, так как нас было шестеро, а не семеро. Мать начала плакать, хотела ехать обратно искать оставленного нами в больнице маленького нашего братишку, но там уже был немец, и нам ничего не оставалось, кроме как уезжать, тем более жандарм последний раз предупредил отца об этом.

Поездом доехали мы до Чернигова, а потом на подводе добрались до села, где нам разрешили поселиться. В село приехали вечером. Отец пошёл доложить об этом уряднику и попросить у него квартиру. Часа два мы ждали отца, замёрзли основательно, так как на дворе был уже мороз, и немаленький. Отец привёл нас в пустую хату, которая была кем-то заброшена. Для того чтобы согреться, отец у соседа попросил два снопа ржаной сухой соломы — и мы её жгли прямо посреди комнаты. Так до утра просидели. Мы, детвора, все вокруг костра спали, а мать и отец понемногу подкладывали солому, двери были открыты. Можете себе представить, как нас встретило утро: голодных, холодных и закопчённых.

В тему: Мишке-«Япончику» - 120 лет! Вместо легенды [9]

Нас пришли проведать соседи. У меня до сих пор осталось наилучшее впечатление о гостеприимстве украинских крестьян. Все соседи приняли активное участие в благоустройстве нашего дома. Привели в порядок окна, затопили печь соломой, что для нас было новинкой, так как мы никогда печь не топили, тем более соломой. Принесли нам гречневые блины со сметаной. Какие они были вкусные, с каким аппетитом мы их кушали — тогда для нас это было большим лакомством. Дали нам несколько досок — отец смастерил нары, на которые настелил соломы, и мы всей семьёй на этих нарах больше года спали. У украинцев в Черниговской губернии тогда все крестьяне спали семьями на нарах, кроватей они не имели.

Так прошли сутки. Мы немного обогрелись, отдохнули. На следующий день отец отправился искать работу, а мать взялась за приготовление пищи. Кто-то из соседей принёс немного картофеля, и мать решила сварить суп. Напрасно мы все, дети, крутились около печи: ждали супа, а мать сварить его не сумела. Дело в том, что она всегда готовила на плите, а тут печь, и топить её надо соломой. Нам казалось просто невозможным, чтобы в русской печи варить, да ещё на соломе. Кончилось это тем, что мать перевернула чугун. Суп, в котором уже было полно соломы и золы, разлился по печке. Мама села на солому и плачет, а мы окружили её и тоже всхлипываем. Такую картину застал вернувшийся отец. Конечно, он тоже был голодный, начал мать ругать, но мы все стали громко плакать и прижались к матери. Нам было её очень жаль, она была больна, и мы её любили гораздо больше, чем отца, наверно потому, что она всегда защищала нас перед ним, что бы мы ни сделали. И в самом деле, она была очень хорошая женщина.

Отец хлопнул дверями и ушёл, а через некоторое время вернулся с женщиной, которая стала успокаивать нас. Как сейчас помню её слова: «Ничего, хлопчата, нэ плачтэ, зараз с матэрью вас нагодуем». И действительно, она быстро растопила печь, собрала картошку в печи, помыла её, принесла капусты из дому, а через некоторое время мы уже всей семьёй сидели по-украински вокруг миски и ели украинский вкусный борщ. Чугун был большой, так что весь борщ мы не съели, и мать хотела его вылить, но наша «кухарка» удержала её, объяснив, что этот борщ можно завтра подогреть и кушать. Для нас это было тоже ново, так как варёную пищу на другой день мы никогда не оставляли. Оказывается, украинцы варили, а может быть, и сейчас варят борщ на несколько дней. Наевшись, мы были все довольны, а мать благодарила за это соседку и просила, чтобы та, если у неё получится, и завтра пришла поучить её варить. В этот вечер мать попросила у соседей корыто, подогрела в горячей печи воды — и мы все по очереди в полухолодной воде искупались, отгородившись в углу одеялом. После чего спали мы хорошо, несмотря на то, что нас кусали вши и клопы.

На второй день пришла эта же женщина и обучала мать, как держать на рогаче чугун и как топить соломой печь. Оказывается, секрет в том, что чугун надо ставить в печи с боку, а солому кидать небольшими жгутами. Потребовалось не меньше месяца, чтобы мать научилась орудовать рогачом, не один чугун перевернула. Но беда была в том, что в чугун класть было нечего: отец по своей специальности работу найти не мог и вынужден был наниматься молотить рожь или пшеницу. В то время люди молотьбу производили зимой. Более богатые имели молотилки, но таких было мало. Середняки складывали снопы на гумне, то есть на укатанной площадке около дома, и катками, в которые запрягались лошади, молотили — катали каток по разложенной соломе, и зерно высыпáлось. Бедняки снопы складывали в сараи, которые назывались гумны. Их стены делались из плетней, и всю зиму цепами молотили солому. Цеп представляет из себя палку длиной около двух с половиной метров, на конце которой прикреплена другая палка, длиной с метр. Крепилась она ремнём таким образом, чтобы могла свободно вращаться. Вот этой-то короткой палкой, как кнутом, били по разложенным снопам — и от ударов зерно высыпáлось из колосьев. Больше всего отец работал у бедняков — молотил цепом. Заработок был скудный, но уже жить можно было. За работу отцу чаще всего платили зерном. Отец где-то достал ступу, в которой мы толкли подсушенное зерно, а затем варили.

Мать с домашними делами освоилась и взялась за изготовление постели. У поляков постелью служили две пуховые перины: на одной они спали, а другой накрывались. Вот такие две перины, под которыми мы всей семьей должны были спать, требовалось сшить. Задача нелёгкая. Но спать на соломе тоже нам не нравилось. Принялись мы все вместе с матерью за это дело. Мать доставала перья от любой птицы, и по вечерам садились мы все, кроме отца, в кружок и обдирали с перьев пух. Работа была нудная, но мать сумела так заинтересовать нас, что мы с нетерпением ждали вечера, чтобы садиться драть перья. Дело в том, что во время этой работы мать пела нам песни. Голос у неё был хороший, и песни очень нам нравились.

Пела она и по-русски, и по-польски. Я и сейчас удивляюсь: откуда она знала такие песни, где воспевалась красота грузинок, турчанок, или песни на стихи Лермонтова? Польские песни нас не удивляли, потому что она выросла в Польше, но русские и закавказские – когда и где она их учила? Так мы просиживали до поздней ночи, слушая песни, рассказы и сказки матери, а пух всё прибавлялся и прибавлялся. Так к весне были готовы две большие перины, их хватало на все нары. Ложились спать под перины по порядку: с краю спал отец, за ним мать, а затем все дети по возрасту, причём самая маленькая, Маруся, ложилась около матери, за ней Клара, потом я, за мной брат Доминик, следом Груня и последняя — Наташа. Конечно, раньше мы так не спали: отец с матерью имели свою комнату и отдельные кровати, а дети спали на нескольких кроватях, и все — под перинами. После длительного путешествия на бричке и всех невзгод, которые мы терпели в пути, нам и нары казались благом.

Мы, дети, думали, что всё хорошо обстоит, а в действительности дела наши были плохи: мать мучил туберкулёз, и кроме этого, она всё время беспокоилась за брата, которого пришлось бросить в пути: писала письма по всем больницам, ездила в Киев, но всё напрасно. Брат пропал, жив он или нет — так и не удалось установить.

(Продолжение следует).

—

Иллюстрации: Дарья Комлева-Литвинова [10]

Опубликовано в издании "Батенька да вы трансформер [11]"

В тему: