«В первый день было просто избиение»

1.00

Нет

«В России рассчитывать на какой-то гуманизм совершенно не приходится. У этого монстра, России, одна власть — это самодержец всея Руси и опричники ФСБ у него.» Политузники Афанасьев и Солошенко о том, как ФСБ ломает людей в плену.

Освобожденные 14 июня политзаключенные Геннадий Афанасьев и Юрий Солошенко встречают нас в больнице, куда их доставили сразу после прилета в Украину. Даже родные смогли увидеться с ними не в аэропорту, первая встреча состоялась в больничных палатах.

«Слишком много впечатлений, переутомляемся ... Мы привыкли, что с нами ничего не происходит — последние годы мы же были в тюрьмах. И какая-то возня для нас является очень большим стрессом», — как бы извиняясь, говорят наши собеседники.

Они согласились общаться вдвоем — потому что после пережитого чувствуют себя почти семьей, хотя и не были в одной камере в российской тюрьме. Так и рассказывают, поочередно листая в памяти дни последних двух лет. Поддерживают друг друга и с полуслова понимают то, что нам трудно представить.

Вот Геннадий рассказывает о задержании, избиении. Присутствующая в комнате мама Ольга Афанасьева со слезами на глазах выходит за дверь. Затем он вспоминает, как его заставляли подписывать показания — и Юрий обнимает его за плечи, чтобы успокоить и сказать: «Никто не знает, как поступил бы в такой ситуации».

Они сидят рядом.

25-летний Геннадий — в футболке с трезубцем и таким же кулоном на шее, рядом — украинский флаг. «Это все друзья подарили», — радуется и сразу извиняется, что говорить на украинском языке будет медленнее, потому что давно им не общался. предложению разговаривать как ему удобнее, категорически отвечает: «Ні, українською — це принципово».

Интеллигентный 74-летний Юрий — в простой белой футболке, больничных штанах и с платком, который постоянно мнет в руках. Во время рассказа Гены о пытках у Юрия краснеют глаза. У обоих впереди — обследование и лечение, возвращение к мирной жизни в Украине. Но пока они не заглядывают так далеко вперед — вопрос о планах на будущее несколько раз зависает в воздухе и остается без ответа.

Им действительно трудно говорить, врачи не разрешают тревожить пациентов. Но Геннадий и Юрий рассказывают много и эмоционально.

«Людям надо об этом знать», — объясняют они.

Ради тех украинцев, которые до сих пор остается в российских тюрьмах, некоторые подробности мы пока публиковать не можем. Однако надеемся, что когда-то об этом можно будет говорить вслух.

Геннадий Афанасьев

Родился в ноябре 1990 года в Симферополе. Окончил Таврический национальный университет по специальности «право», работал фотографом. Во время захвата полуострова Россией помогал украинским военным, находившимся в Крыму, участвовал в акциях протеста. В 2014-м, когда Гену арестовали [2], ему было всего 23 года. Сейчас ему 25.

— 9 мая 2014 года я шел на параде ко Дню Победы в Симферополе с фотографией прадеда. После этого отправился к знакомой девушке, которая жила неподалеку — в центре города. Но по дороге на меня набросились ребята в штатском с автоматами и затолкали в машину. Рядом стояли журналисты, которые снимали все это.

В машине меня бросили на пол, надели на голову мешок и увезли. Пока ехали — били в живот и голову, расспрашивали о разных людях, угрожали, что везут в лес, что буду сам себе рыть могилу. В конце концов, привезли домой — они уже знали, где я живу. Забрали ключи от квартиры, и вот так, с мешком на голове, завели в квартиру, бросили на пол. Дома-то искали, но ничего не нашли. После этого уже повезли в ФСБ в Крыму, и оттуда — к месту временного содержания на 10 дней.

Обычно там держат три дня, а дальше перевозят в следственный изолятор. Но меня держали 10 — им это было нужно. Адвоката при мне не было, зато было очень много следователей из Москвы и таких очень больших парней с Кавказа, сотрудников ФСБ. Я был прикован к железному столу. Сначала они говорили, угрожали, я ничего не говорил.

В первый день было просто избиение. Подняли на второй этаж — там специальные люди и следователь. Опять задавали различные вопросы. Поняв, что я не знаю фактов, которые их интересуют, потребовали дать показания против себя. Что я признаюсь в том, что якобы хотел взорвать памятник Вечного огня 9 мая.

Это абсурдно, потому что я сам был среди людей, которые шли к памятнику! Меня там и задерживали, и это видело очень много народа. На этом втором этаже они надели боксерские перчатки и били ими по голове — чтобы не было синяков. Это был первый день.

Меня отвезли на ночь в это место временного содержания. Все 10 дней, пока был в этом месте, — не давали спать, есть, не было даже туалетной бумаги, ничего не было. Какое-то подвальное помещение, было очень холодно. В течение 5 дней применяли ... Просто пакет надевали на голову, душили ...

(Геннадий замолкает, через мгновение продолжает).

Это надо говорить. Люди должны знать, что происходит. Я не один такой. Я видел много таких примеров: так делали не со всеми — а с теми, кто им был нужен. Ко мне в камеру заводили Алексея Черния, который при мне говорил, что я такой-то, такой-то.

Мы с ним встречались до этого. В самом начале оккупации Крыма я организовал сообщество, которое занималась медицинской помощью для наших пленников, находившихся в окружении. Именно в этом сообществе мы познакомились с Чернием. Так вот, Черний давал показания на меня и на ребят.

Это был психическое давление: когда человек против тебя свидетельствует, а следователи говорят, что тебе уже никуда не пойти, ничего не сделать. Следователи говорили, что у меня нет шансов: «Ты получишь 20-25 лет. Можешь только признаться, и тогда получишь меньше». Я решил, что если на меня дали показания, и речь идет лишь о поджоге — я подписал согласие. Я ни на кого не давал показания, лишь сам признал свою вину.

Затем они заинтересовались уже Александром Кольченко м и Олегом Сенцовым. На них дал показания Черний. После этого начались уже серьезные пытки. Одевали противогаз на голову со шлангом, откручивали нижний клапан и брызгали туда баллончиком — начиналась рвота, ты начинал захлебываться в этом, потому что ты в маске. Когда захлебываешься, маску снимают, дают понюхать нашатырь — и все повторяют.

Продолжилось тем, что подсоединяли электрические провода к половым органам — и били током. Если удушение еще можно было выдержать, это была другая боль. Так заставляли подписываться на документах. Просто ставить подписи, и все. Я понимал, что там. Я видел, что написано. Но я сам собственноручно не писал, все было уже заготовлено, весь текст. Почти под конец, когда они требовали заключить с нами соглашение, меня раздели, положили на пол, какие-то люди держали — и паяльником вокруг тела водили и рассказывали, что будет, когда этот паяльник попадет под меня.

Самое главное — у меня есть мама — и они угрожали добраться до нее. Это подействовало ... Я себя осуждаю, наказываю сейчас за то, что не был крепче. Я отказался от своих слов, но ... Я подписал эти документы, и меня перевезли уже в Москву. С теми же угрозами заставили выступить на телевидении, сказать, что им нужно. Я помнил, что со мной делали последние дни — и не верил, что кто-то меня может защитить, чтобы это не повторилось. Поэтому я просто повторил то, что они требовали сказать.

Мне говорили: «Да будешь спокойно сидеть в тюрьме возле дома, где тепло и хорошо, а если нет — попадешь в очень плохие места». Я верил, что они могут это сделать. Когда ко мне приходили правозащитники, я их опасался. Ну, скажу я этим людям, что со мной было. А что будет потом? Не знаю. Весь первый год-полтора у меня в душе шла страшная борьба из-за показаний против невинных ребят.

Я держался до их суда, так как считал, что если я себя разоблачу, они сделают так, чтобы меня совсем на судебное заседание не повезли. Я хотел, чтобы это была неожиданность на суде. Я дождался. Я уже решил, что все, это конец. Написал письма с извинениями за все мои грехи ко всем моим друзьям, к матери, — и пошел в суд. Сразу после этого выступления оперативники ФСБ в Ростове устроили избиение. Благодаря тому, что появились адвокаты и защитники, они смогли зафиксировать эти травмы, которые были мне нанесены.

Россияне выполнили свои обещания — повезли меня в современный ГУЛАГ в Республике Коми,в единственную в России такую исправительную колонию. Там я был даже не в колонии, а в строгом бараке. Я не смогу вам это объяснить — кто там не был, не поймет.

Да и сам переезд был очень тяжелым — на дворе 40-45 градусов, вагоны так нагреваются, что их надо охлаждать пожарной машиной. Внутри — ни воды, ни туалетов. Это общие условия для российского арестанта. Они так живут, как животные, иначе не сказать.

Меня перевезли уже в колонию, там в мои вещи подбросили лезвие. Мы судились, но они отказываются даже предъявить видеозапись с ночи, говорят: «Это не имеет отношения к делу». Ни свидетелей, ни защиты — просто отказываются, и все. Из-за лезвия меня сразу перевели из карантина в штрафной изолятор, а затем в барак строгого режима. Это такой большой барак, где-то по метру-полтора от стен идут железные решетки, и за ними ходит конвой. Вы как бы в зоопарке, вокруг вас люди, они видят вас. А рядом — 100 человек на 150 квадратных метров.

Негде сидеть, лежать запрещено, все запрещено. Это первый барак строгого режима на всю Россию. Но я жаловался на условия, постоянно жаловался. Знаете, после того, как я пришел в суд и сказал, что Кольченко и Сенцов не виноваты, во мне что-то изменилось — я перестал бояться. Но я никому не верил. Даже когда ко мне пришел мой адвокат Попков, он показывал свои удостоверения, паспорта, потому что я говорил: «Я не буду с вами разговаривать».

Там, в Республике Коми, я очень тяжело заболел. Сам диагноз я не знаю, меня проверяют. На коже были очень большие воспаления, которые не проходили, их надо было лечить, но никто этого не делал. Поэтому я их вырезал. Мы с ребятами рвали простыню, перевязывали, потом стирали и снова перевязывали. Брали еще какой-то детский крем и мазали им — что могли, то и делали.

Через некоторое время мне начали приносить таблетки — антибиотики. Но из-за них началось другое заболевание, потому что повредился желудок. Эти воспаления на коже исчезали, а потом через неделю-две снова появлялись. Через некоторое время мне подбросили в зимнюю куртку телефонную сим-карту. Куртка была в отдельном помещении, которое на ночь закрывается. Утром я пошел на улицу — у нас был плановый обыск. Когда я возвращался, только ко мне одному подошли и сказали: «У нас есть оперативная информация». Мол, ты до этого на 4 дня ездил в больницу, и когда выезжал, другие арестанты подбросили сим-карту. Хотя там я был один в штрафном изоляторе.

Я настаивал, чтобы эта сим-карта была изъята из колонии следствием Российской Федерации, чтобы они сделали биллинг, распечатали текст, и увидели, что это не мои разговоры. Но они в первые дни эту карточку уничтожили. Меня повезли в город Микунь — там есть женская исправительная колония № 31. В маленьком помещении находятся наиболее опасные преступники. Меня держали в одиночной камере. 2 месяца 15 дней я был постоянно один, совсем никого не видел. У меня были только книги.

В первое время были письма. Но в последний месяц они снова не доходили, да и мои не отправляли или они стали теряться, как объясняли мне — «Сегодня у нас были какие-то действия и, возможно, те люди их потеряли», или «Жена попросила, передала через своих сотрудников, и они их потеряли». Через год и три месяца ехал в Ростов. Я спустился вниз и там мне выдали мои вещи. Среди них были все письма, которые я отправлял людям, и все письма, которые мне люди отправляли. Там была и книга Тараса Григорьевича Шевченко, я привез с собой.

К этому времени приходили письма только от матери. В исправительной колонии тоже приходили письма, но не долго — я жаловался, писал письма повсюду. Поэтому мне запретили письма, и они совсем перестали приходить. ... То, что мы (с Юрием Солошенко — УП) вам рассказываем — это все очень кратко.

Потому что каждый день человек, который находится в камере, тем более если он один в этой камере — это как целое кино, весь мир для него. Он не знает ничего, что будет в следующий момент. И он все это переживает. Нам надо еще очень многое рассказать — и о беззаконном следствии в России, и о истории, судьбе других ребят, бывших рядом с нами.

Это надо постепенно, шаг за шагом идти — чтобы вспомнить, почувствовать и донести до вас. Два года и два месяца — это нельзя передать за 10-20 минут. Юрий Данилович (Солошенко называет меня своим внуком, я его — своим дедушкой. Мы хотим встретиться со всеми политзаключенными, потому что почувствовали, что мы как единый человек в единой стране, что-то одно общее у нас.

Поэтому Олег Сенцов для меня лично — это герой. Он уже как часть семьи. Мы сделаем все, что в нашей власти, чтобы вернуть домой каждого парня. Это наша цель. Я один раз видел Сенцова в Крыму на каком-то фестивале, там и познакомился с ним. Видел только один раз и, видимо, не вспомнил бы, если бы не эта ситуация. Вот, вы спрашиваете, что посоветовать другим украинцам, которые оказываются в плену у россиян? Лучше там вообще не оказываться, потому что на справедливый суд и гуманное обращение рассчитывать бесполезно.

Еесли украинец в безысходности — пусть сохранит свою жизнь, и мы спасем его из плена. И у нас будет здоровый человек, наш гражданин. Не надо умирать, не надо отдавать свою жизнь, если ты не можешь ее никак сохранить.

В тему: Кавказские пленники [3]

Юрий Солошенко

Родом из Полтавщины, закончил Харьковский национальный университет, проработал 48 лет на оборонном заводе «Знамя» — от инженера дослужился до гендиректора. Завод специализировался на изготовлении радаров и комплектующих к зенитно-ракетным комплексам. Единственным заказчиком на эти детали была Россия. В 2010 году ушел на пенсию, однако несмотря на закрытие завода, пользуясь старыми связями, помогал Киеву и Москве в торговле спецоборудованием. Есть жена и сын. Юрия Даниловича арестовали, когда ему было 72 года. 11 дней назад ему исполнилось 74.

Я был директором завода, постоянно работал с Минобороны России. Это был наш единственный заказчик, потому что мы делали продукцию военно-технического назначения, изделия, которые эксплуатировались в Вооруженных Силах РФ.

Мы нормально работали одним коллективом еще с советских времен. Нас приглашали на семинары, которые из-за нашего присутствия считались международными. Мы приезжали туда со своим флагом, поднимали его под звуки гимна Украины. И это было так приятно, такое искреннее уважение.

Как-то один из этих генеральных заказчиков, полковник российской армии, позвонил и сказал, что они приобрели большую партию наших изделий и просят наше «добро» для использования в их комплексах. Говорю ему — надо проверить, что изделия действительно кондиционные. Он спросил: «Можешь это сделать?»

Я долго отнекивался — собирался ехать лечить жену, у меня уже были куплены билеты. Да и с завода я ушел еще в 2010 году. Но они так настаивали: «Ну приедь, на один день. Аппаратура есть. Приедешь и уедешь». Уговорила. Приезжаю в Белгород, прохожу паспортный контроль, пограничница проверила мои документы, ушла, потом возвращается: «Дайте ваш паспорт еще».

Даю ей паспорт. Она зашла в соседнее купе и, слышу по телефону передает мои паспортные данные куда-то. И я понял, что меня «ведут». Я уже тогда догадывался, что что-то не то ... Но я с Колеговым (руководитель департамента гособоронзаказа ОАО ’’Росэлектроника«, который и вызывал Солошенко в Россию -УП) работал 12 лет, будучи директором.

Хотя я даже фамилию эту произносить не хочу. Не могу назвать его человеком. Уже сколько я себя убеждал, что я же христианин, и надо прощать — но некоторых подлецов прощать просто не в состоянии.

Думаю: «Ну вот, ведут меня. Ну и что? Я еду в простой рубашке, джинсах, босоножки, три тысячи российских рублей в кармане и обратный билет. Колегову пообещал, я с ним работал сколько ...» Вроде и причины не вижу какой-то, чтоб возвращаться.

В Москве меня встречают этот Колегова и Демьянов, тоже полковник, бывший: «Что, так просто приехали, без ничего?» Я им: «Я же на полдня приехал, без ничего. У вас аппаратура есть для проверки?» — «Есть». Приезжаем в их офис, во дворе стоит какая-то машина, в офисе изделия, которые я знаю. Захожу. Не успел я, как положено, поздороваться, и тут дверь настежь распахивается — и по всем правилам детективного жанра: «Всем оставаться на местах! ФСБ!»

Думаю: «Наверное, что-то эти ребята где-то накуролесили ... Это за ними, я тут не при чем». Когда подскакивает ко мне подполковник, меня к стене, руки на стену, ноги на ширину плеч. Я ничего не понимаю. Обыскали, взяли два телефона, положили в полиэтиленовый пакет, дают: «Возьми свои телефоны». Смотрю, там с телефонами какие-то бумаги лежат.

Я говорю: «Это не мое». — «Нет, это ваше. Вы с ними ездили». Оказывается, они подготовили какие-то вроде бы секретные документы, за которыми я приехал, чтоб выкрасть их в России. «Секретным материалами» оказались бумаги на системы С-300, которые эксплуатируются в Вооруженных Силах Украины 40 лет, и комплектующие делаются на киевском заводе «Генератор».

Повязали, наручники, фотографируют, все как положено. Единственная «улика» — это эти телефоны с документами, которые они сами же подсунули. На бумажках даже отпечатков моих не было. Я их не читал, я до сих пор не знаю, что там написано, в этих бумагах. Они меня совершенно не интересовали. Приехали в следственное управление. Думаю, сейчас разберутся, и я поеду домой. У меня билет на 9 часов 15 минут. Смотрю, они так на полном серьезе это все, составляют протокол задержания.

Следователь сообщает мне: «Мы известили посольство». Приезжаем на суд, я опять начинаю говорить, что это абсурдное обвинение. Но судья мне: «Дело не в обвинении, а в том, чтобы до окончания разбирательства решить вопрос о мере пресечения». И принимает решение на два месяца поместить меня в изолятор в «Лефортово». Закрыли меня в одиночной камере. На следующий день сопровождают под конвоем в следственное управление.

Потом мне опер говорит: «Вы пишете эти ходатайства, над вами все смеются. Мы умеем писать, мы все написали и обосновали правильно. Принимайте российское гражданство, и вас переведут в статус свидетеля. Мы не за вами следили, а за Колеговым. Вы же знаете, у него такая должность, он всегда под нашим наблюдением был. Вы вроде как попутно. Если вы примете гражданство, мы переведем вас в статус свидетеля, будете под защитой закона России о защите свидетелей».

Ну, я, естественно, не согласился. Тогда они просто меня закрыли. Мои друзья в Москве очень помогли, сразу обеспечили всем, что должен иметь арестант, потому что я даже зубную щетку оставил в поезде — собирался этим же поездом возвращаться обратно. А в следственном управлении мне говорят: «Тут ходит один адвокат от ваших друзей. Он только навредит вам, потому что его специально прислали, чтобы он выведал, по какой причине вы изолированы, чтобы обезопасить своих, этих руководителей». Всячески настаивали, чтобы я отказался от этого адвоката.

2 октября суд по продлению меры пресечения. И после суда... Мне опять продлевают строк на два месяца. Когда я узнал, что меня не отпускают, у меня чуть инфаркт не случился, я действительно себя плохо почувствовал. Надеялся, что два месяца — и недоразумения закончились. Проходит месяц, я из камеры не выхожу. Через месяц и пару дней меня приводят под конвоем в следственное управление, говорят: «Не можем проводить следственные действия. Ваш адвокат не хочет приходить. Поэтому мы вам советуем вот такого-то адвоката, такой отличный, принципиальный».

Короче, «рекомендуют». Привели его, а он говорит: «С завтрашнего дня начнем готовить материалы по переквалификации статьи, потому что шпионаж — это особо тяжкая статья, от 10 до 20 лет, ни амнистии не подлежит, никаким поблажкам». Пообещал много — «но только деньги вперед, тогда начинаем работать».

Ну, дети мои заплатили ему деньги. А адвокат, как деньги получил, сразу заявил: «У вас два варианта — признать себя виновным, тогда получите по минимуму, 10 лет. Если не признаете себя виновным, получите 20 лет». А я говорю ему: «Посмотри на меня. 10 или 20 лет для меня разве имеет значение? Конечно, я не буду признавать себя виновным».

В общем, без адвоката я был 10 месяцев, и месяцев 8 был без консула. А им надо уже что-то закрывать. Я не признаюсь — а у них, очевидно, недостаточно материалов. Вызывают меня в очередной раз и говорят следующее условие досудебной сделки со следствием: «Если вы признаете себя виновным в шпионаже, мы вас через неделю переводим на домашний арест», — к моему приятелю, который живет под Москвой.

Обещают, что у начальника управления друг — заместитель председателя Московского городского суда, он с ним договорился, — я получу условное наказание. Мне дети пишут, какие меры принимаются, что ездят в Киев, договариваются, потом правозащитники приходили. Российский омбудсмен Элла Памфилова сказала: «Я сейчас вам помочь не могу, только после суда».

Я знаю, что обвинение абсурдное, что в Украине никто не поверит, что я пытался выкрасть именно эти материалы — потому что они есть у нас! Я думаю: «Хорошо». И соглашаюсь на домашний арест. Но сначала сказал этому следователю: «Я тебе не верю, пусть кто-нибудь из твоего руководства подтвердит». Пришел начальник отдела, полковник Растворов и говорит: «Данилович, у меня отец тоже Юрий Данилович, и тоже 1942 года. Я вас так уважаю. Я когда сообщил заместителю председателя суда, сколько вам лет, он сказал: «Да какие разговоры? Условно, пусть едет домой, все будет сделано».

Они поехали к моему приятелю, взяли у него расписку, что у него есть жилье, где я могу содержаться под домашним арестом. Показывают письмо, я почерк друга знаю. Думаю — может быть, и так... Подписал эту страшную бумагу. Я даже её не дочитал, настолько это было неправдоподобно, абсурдно и ужасно.

Через некоторое время, приглашают меня опять в это следственное управление. У начальника стол накрыт, бутылка коньяка и бутерброды. «Понимаете, все согласны, кроме одного. Он сказал, что у вас нет регистрации в России, поэтому вас нельзя под домашний арест... Давайте выпьем». Пить я не стал ...

... Мне следователь как-то в порыве откровенности сказал: «Если я вынесу вам оправдательное заключение, то это значит, что я пошел в отдел кадров увольняться. Вопрос вашего задержания решался на уровне руководства Генпрокуратуры и ФСБ». У меня там не было совершенно никаких шансов. Я писал в администрацию президента и начальнику следственного управления. Ни ответа, ни привета.

Проходит время, надо уже знакомиться с материалами дела. Опять адвоката нет, я один. Прочитал первый том. В первом томе ФСБ пишет справку, что в Украине эти изделия освоены в производстве на одном из заводов. Справка в мою пользу, получается, если бы ее кто-то умный почитал. Нигде в тексте моих разговоров ни одного разговора по моей инициативе нет. Все это специально так готовилось. Мне звонили, говорили, и такие вопросы... Я уже потом понял — специально провоцировали, чтобы я что-то сказал, что это меня может интересовать.

Один том я подписал. Всего 4 тома. Меня торопят: «Давай бегом, потому что все ж договорено, все надо быстро». Потом все очень быстро закрутилось. 11 числа я подписал все тома, 16 числа их получили в прокуратуре и зарегистрировали мое дело, и 19 я получил уведомление, что оно отправлено в суд. Я думаю: «Может, на самом деле, так решили меня быстренько по условному наказанию домой отправить?..» И приходит сразу из суда сообщение — назначено судебное заседание на 1 октября.

Суд был закрытым, никого не пускали, ни телевидение, ни консула. На третьем заседании я выступал в свою защиту. Судья слушал меня. А в приговоре написано, что мои слова «суд воспринимал критически». 14 числа зачитали приговор. Туда уже допустили всех. И правозащитников, и консула. И вот приходит письмо — исполнить приговор и отправить меня по месту отбывания наказания. Я в это время был в больнице «Матросской тишины». Элла Памфилова через правозащитницу Зою Светову передала, что 10 декабря на встрече с президентом Путиным будет обсуждать и вопрос моего помилования.

И вот 10 декабря я жду. Включил телевизор, там показывают сюжет — Элла Памфилова сидит, с Путиным разговаривает о чем-то... Тут открывается эта кормушка: «Солошенко, с вещами на выход». Ребята говорят: «Ну все, Памфилова все решила». Я тоже так подумал, собираю вещички. А меня в накопитель — и на этап.

... Эти столыпинские вагоны. Он похож на обычный: коридор, вдоль него купе, только там всюду решетки. Окон в купе нет. По три полки с двух сторон. 12 человек в купе, все курят. Спрашиваю конвоира: «Если пожар сейчас в купе начнется, ты откроешь решетку, чтобы мы выскочили?» Говорит: «Нет, мне проще вас по акту списать, чем потом отчитываться, где вы все разбежались».

До колонии меня сначала в Нижнем Новгороде положили в больницу СИЗО на две недели, а потом собирались на этап. Но мне стало плохо, меня положили в областную тюремную больницу на территории 5 колонии. Там пролежал 2,5 месяца. Оттуда уже перевели в колонию.

Там я уже мог позвонить по телефону. Я уже знал, что предпринимаются какие-то действия, на что-то надеялся.

Я сидел с очень уважаемыми людьми — два доктора наук. Один — полковник спецназа, мужик настоящий, боевой, с орденами. А с одним грузином я разучивал по его просьбе гимн Украины и вполголоса пели в камере. С парнем 22-летним Лешей из Кузбасса я как-то к слову вспомнил Тычину: «Щоб жить, ні в кого права не питаю, щоб жить, я всі кайдани розірву. Я стверджуюсь, я утверждаюсь, бо я живу». А он попросил написать на титульном листе его дневника.

Меня не били — пытались сломать морально. Мне терять... (делает паузу — УП) Конечно, я хотел увидеть своих внуков. Мне следователь говорил: «Конечно, лучше умереть дома», — а я думаю: «Не дождешься». Ну вот, я дома почти.

Есть такая организация «Российский узник» — писали мне. Есть «Русь сидящая». А есть просто люди, которые увидели где-то в интернете, писали. Из Канады какая-то девочка Оля написала. Когда меня перевозили, отдали письма, одно из них от заслуженного деятеля искусств Украины Сергея Архипчука, который меня поздравил с Днем рождения 6 мая. А я его получил 6 декабря. Мне письма и Валерия Лутковская писала, и Климкин.

В России рассчитывать на какой-то гуманизм совершенно не приходится. У этого монстра, России, одна власть — это самодержец всея Руси и опричники ФСБ у него. Тем, кто сейчас находится в заложниках в РФ, хотел бы сказать, чтобы держались, верили, потому что Украина о них не забыла — она борется за каждого своего гражданина. Веру терять нельзя.

Если бы я не верил, что я когда-то буду дома — не знаю, дожил ли бы до этого дня. Я засыпал и просыпался с этой мыслью, это стало молитвой.

—

Оксана Коваленко, Галина Титыш, Дмитрий Ларин, опубликовано в издании Украинская правда [4]

Фото: Дмитрий Ларин

[5]

В тему: