Через полгода после масштабного освобождения заложников боевиками один из бывших пленников — 41-летний Владислав Локтионов — все еще не смог вернуться к привычной жизни. Разведчик-пулеметчик 92-й механизированной бригады Вооруженных Сил Украины, который провел в плену группировки «ЛНР» год и восемь месяцев, несколько месяцев потратил на лечение приобретенных в плену болезней.

Сейчас находится в детской больнице вместе с 6-летним сыном, который имеет проблемы со здоровьем: Владислав — отец-одиночка, жена его бросила, пока был в заложниках. До войны мужчина работал сантехником, но из-за здоровья о работе пока речь не идет. Кроме того, уже почти полгода он судится со своей воинской частью, ведь его фамилию еще в прошлом году военное командование назвало в числе тех, кого подозревают в дезертирстве. О плене и адаптации к мирной жизни Владислав Локтионов рассказал Радіо Свобода.

В тему: Как выжить в плену и после него [2]

Он ушел на войну в 2015 году добровольцем. Был разведчиком-пулеметчиком. До «дембеля» оставалось около двух месяцев, далее планировал подписывать контракт. Но вечер 13 мая 2016 года, рассказывает Владислав Локтионов, резко изменил все планы. Позиции украинских военных и боевиков в районе Лобачева на Луганщине разделяли несколько сотен метров — течение Северского Донца. Заступив на боевое дежурство, как вспоминает Владислав, он принял для себя решение, за которое много раз потом себя же корил: увидев, что лодка, которая должна была быть на украинской стороне, оказалась на противоположной стороне реки, решил быстро «мотнуться» и забрать ее. И попал в засаду.

— На нашей стороне меня прикрывал товарищ, там было такое место, откуда нам «сепаров» было видно, а им нас — нет. Я уже был почти одной ногой в лодке, когда сзади получил удар в затылок. Еще перед тем я заметил, что вблизи лодки, в камышах, была какая-то «лежка». То ли для снайпера, то ли для наблюдения. Меня ударили, скрутили, потащили по «зеленке» на их «базу». Они между собой разговаривали, это были кадыровцы [3]. С меня сорвали шеврон, но не обыскали. Ждали старшего, как я узнал, это был боевик «Баги». Спрашивали: «Что вы сюда приперлись?». Я сказал: «Мстить за наших ребят». В горячке был. Потом уже подумал, что они же могли меня прямо там «распустить на шнурки». Побуцали немного.

— Били? Что хотели, какую информацию?

— Пару раз ногами, руками. «За что ты воюешь?». Такое. Запугивали. Забыли обыскать. И тут у меня зазвонил телефон. Я выхватил его и успел сказать: «Вова, меня взяли, звони прапору». Потом меня начали обыскивать, забрали оба телефона, сигареты, документы. Пришел их старший и сказал: «Не трогайте его, он еще нужен».

— Для чего нужен?

— Я сам тогда не понял. Мне связали руки скотчем, погрузили в машину и повезли, как я потом узнал, в комендатуру Луганска. При подъезде к городу мне завязали глаза шарфом. Сняли уже в самом помещении. Посадили на стул, приказали опустить голову вниз, чтобы я никого не видел. Раздели, осмотрел врач. Пытались снять наручники, но, как назло, ключ сломался в замке. Я так и сидел в одном наручнике. Ну и начался допрос. Мне надели черный плотный мусорный пакет на голову. Скажу честно, когда ты не видишь, что вокруг происходит, то моральное состояние уже нехорошее. Ты не можешь ни сгруппироваться, ничего. Полная дезориентация.

— Кто вел допрос, что спрашивали?

— Их «подполковник», как я потом узнал. «Сколько оружия, сколько личного состава, покажи на карте позиции, где был, что видел?». Я старался ориентироваться по ситуации. У меня в телефоне были некоторые фотографии, где я с оружием, Отпираться не было смысла. Говорил, что был на ТЭС, только недавно приехал. Подтверждал, что я разведчик. У меня забрали шеврон, они это и так знали. И я старался сделать вид, что я в разведке недавно, пока ничего не знаю, я РПГ-шник вообще. Я импровизировал. Не геройствовал. Это только в фильмах так показывают: «Я вам ничего не скажу!».

Допрашивали меня с вечера до утра. Затем я немного поспал в подвале прямо в наручниках. Потом опять на допрос. Не кормили. Снова били, по ногам, по рукам. «Подполковник», который меня допрашивал, прямо сказал: «Ничего личного. Моя работа — получить информацию. И я ее получу. Игла под ногти, паяльник или еще что-то». Он все заполнил и я спросил: что теперь со мной будет? Он говорит спокойно так: «Не знаю. Как решат. Может, на органы, может, расстреляют».

— У Вас брали интервью журналисты?

— Да, потом приехали журналисты. Представились, что из «Лайф Ньюз». Но, честно скажу, на журналистов они мало похожи. Сказали, что съемка необходима для подтверждения, что я на самом деле нахожусь в плену. Предупредили: «Ты же понимаешь, что надо сказать».

В тему: «Они взорвали терминал, потому что поняли, что могут потерять аэропорт» [4]

— Что конкретно требовалось?

— Сказать, что у нас расхлябанность в бригаде, не обучают, армия никакая. Наговаривать на Украину. Вот такие моменты. Отвечать надо было четко, не задумываясь, слово в слово. В комендатуре был мягкий уголок, я на нем сидел в форме. Но первое интервью не получилось. Я сказал, но не совсем так, как им было нужно. Нечетко. Эти «журналисты» пытались меня убедить, что они хорошие, что они ни на той, ни на другой стороне. Но я сидел и думал: «Да будешь ты мне рассказывать ... Ты такой журналист, как я Майя Плесецкая».

После этого меня спустили в подвал, а вечером приехали два человека крепкого телосложения в балаклавах. Думаю, это была российская разведка. Говор был русский. И приехали они с «тапиком».

— Что такое «тапик»?

— «И-57» — военно-полевой телефон. Его крутишь и создается напряжение. 12 вольт. Вместо телефонной трубки — два провода с прищепками. Их мне одели на уши и пускали ток. Один мне так и говорит: «Видишь, что это? „Устройство для разговоров“, такой-то номер. Ну что, будем разговаривать?»... У меня бронхиальная астма, с сердцем были проблемы, то заскакивал какой-то их и говорит: «Да вы тут с ним поосторожнее, потому что еще загнется». После этого током перестали бить, но ощущения были — не передать. После ударов этим «тапиком» мне и говорят: «Тебя просили сказать некоторые вещи. В следующий раз, когда с тобой будут люди говорить, ты им скажешь все, что надо». Я долго потом не мог прийти в себя, меня трясло.

После этого со мной записали второе «интервью». Стоял автоматчик в балаклаве. Камеры я не видел. Мне дали выпить воды и какого-то вещества. Скажу честно, что я говорил, не знаю. У меня было такое ощущение, что я начал сходить с ума.

— А где это видео, его показали?

— Я до сих пор не знаю. Первое мое «интервью» видели, ребята из бригады говорили. А где второе, я не знаю.

— А Вас агитировали перейти на их сторону?

— Да, предлагали. Мне говорили, что в моей военной части меня объявили дезертиром и сказали, что я им не нужен. Но я понимал, что сказать можно все что угодно. Я ответил: «Что бы меня не ожидало на моей стороне, я знаю правду и я хочу, чтобы меня обменяли».

— После комендатуры Вас отвезли в Луганское СИЗО?

— Через 10 дней нас перевезли в СИЗО. Раздели, забрали личные вещи, подняли на пятый этаж. Выдали гражданское — ношеные вещи зэков. Короткое, дырявое, но выбора не было. Дали обгаженные матрасы и подушки, и все. Нас было пятеро украинских военнослужащих и один гражданский из Луганска. Дали по куску мыла, потрескавшиеся чашки, ведерки. Все контакты с нами были исключены. Велось видеонаблюдение. Дежурные с нами не общались.

— Как кормили?

— Три месяца нас кормили, как им захочется. Когда раз в сутки, когда раз в двое суток. Ни кипятка, ни чая. Приходили кормить нас с офицерами, опергруппа. Могли жира на несколько пальцев насыпать. Хлеб, правда, давали, по полкило на человека в сутки. Ни кипятка, ни чая. Мы не мылись. За полгода нас всего раз повели в баню. И это была целая эпопея, нагнали кучу охраны. Раз постригли. Мы сидели заросшие, я — с когтями, как у росомахи. Зубы выбили, мне даже ногти пообкусывать было нечем. Мы просили туалетную бумагу. Не дали. Дали газеты их. «Республика» называется.

— А медицинская помощь?

— Да какое там. Мне стало плохо. Только благодаря ребятам, которые позвали дежурного, мне дали таблетку. Таблетка не помогла. Четыре дня я провел в полусидячем состоянии, голова кружилась, тошнило, ничего не ел. Затем прошло.

Через полгода, когда стало холодно, в камере был страшный колотун. Мы спали на вонючих матрасах: на половинке спишь, половинкой укрываешься. Но через полгода нас повели в баню. Позволили бриться, выдали белые простыни, одеяла. Дали чай, сигареты.

— А что так резко изменилось?

— Приехала комиссия ОБСЕ, мистер Фриш (координатор ОБСЕ Тони Фриш, — ред.) и представители. Перед минским договоренностями они должны были посмотреть на военнопленных. И чисто перед «ОБСУшниками» нас хотели показать. Немного наладились условия. Но все эти полгода нас давили морально. Чего мы только не наслушались! И «фашисты», и «бандеровцы».

— И Вы общались с ОБСЕ?

— Да. Все вместе. Но когда мистер Фриш сказал, что он еще с каждым отдельно хочет поговорить, то у Ольги Кобцевой, «представительницы „ЛНР“ по делам военнопленных», сделались вот такие глаза! Они на это не рассчитывали. Потому что это была показуха, выпендреж. На улицу нас не выводили. На работы не вывозили. Контакты с нами были запрещены.

— Была ли связь с домом, в какой момент дома узнали, что Вы в плену?

— Маме из бригады ничего так и не сообщили. Наверное, маме сообщили в ОБСЕ. Полгода где-то она ничего не знала. Через полгода нам предложили указать контактные телефоны наших родителей. Мне дали телефон и на камеру сняли мой телефонный разговор с мамой [5]. Позволили посылку от мамы.

— Пришла посылка?

— Посылки пришли. На камеру, конечно, все отсняли, говорили: вот, благодарите «республику». А потом у нас их все изъяли. Зашла Кобцева и сказала, что посылки отравлены. Я знал, что в маминой посылке был кофе. Были такие огромные две сумки. Говорю: «Да дайте хоть кофе». Кобцева пообещала наши посылки компенсировать. Действительно, нам компенсировали. Дали продукты, которые были в посылках, но их. Кофе, конфеты ...

— С этого момента Вы еще больше года отсидели в Луганском СИЗО? И все это время Вам говорили, что Вас будут менять?

— Вообще год и восемь. С 13 мая 2016-го по 27 декабря 2017 года. Говорили, будут, говорили, что что-то сорвалось ... Я там серьезно заболел. И на три недели объявил голодовку. Я добивался встречи с руководством СИЗО, хотел, чтобы нам дали возможность встретиться с представителем с нашей стороны. Ведь нам говорили, что от нас Украина отказалась.

— К Вам приезжала мама?

— Приезжали к нам четырем родители, Кобцева организовала. Это было после передачи посылок. Нам сказали, что приедут родители. Я и еще один товарищ отказались. Я не хотел, чтобы мама приезжала, это же опасно. Нас обманули, родители все равно приехали.

— Как Вы узнали, что Вас готовят к обмену?

— Догадались как-то. Начались какие-то интервью, интервью ... Меня и Сашу спрашивали: «А что вы будете делать, когда выйдете из плена?». Я ответил, что постараюсь восстановить здоровье и снова пойти на службу. И Саша тоже. Нам уже было по барабану. Семи смертям не бывать ... В таком мы были состоянии. Больше всего убивала неизвестность.

— Что помогло выдержать?

— Меня перевели одного в камеру, это было в октябре, незадолго до моего дня рождения. Было очень плохо с сердцем и я реально думал, что умираю. Лег на кровать, заплакал, попросил: «Господи, дай силы, чтобы не умереть здесь в клетке, как собака. И увидеть сына». У меня с собой была такая иконка — молитва воина. Я весь плен ее с собой носил, и сейчас она со мной.

Владислав Локтионов с cыном Владиславом

— Была какая-то еще история с Вашим «расстрелом»?

— За мной приехали два человека в балаклавах. В неизвестной форме, я такой никогда не видел. Одели наручники, надели балаклаву. Было какое-то предчувствие, аж ноги подкосились. Из-под маски я видел взведенный в мою сторону пистолет Макарова. Машина ехала на всех парах. Привезли, вывели из машины, спустили в какой-то подвал. Приковали к батарее. Голову приказали не поднимать. Сколько я так просидел, не знаю. Допрос был ни о чем, ставили глупые вопросы. Затем двое разговаривали шепотом. Я услышал друга: «Да по инструкции не положено». А второй: «Да не переживай, я не скажу, а этот уже никому ничего не скажет». Я понял, что они обо мне. Понял, что меня привезли расстреливать. Не знаю, что это было за помещение и за люди. Потом меня отстегнули. Я решился: «Командир, это все?». А он: «Можешь уже не переживать, отвезем туда, где взяли». Меня никто не пугал, оружием не угрожал, но атмосфера была такая, что все было понятно. Меня отвезли снова в СИЗО. Затем дежурный, я услышал, под камерой сказал: «А сколько в этой камере? Трое? А должно было быть двое. Мне докладывали, что двое. Повезло этому, д ..., вернули назад».

— А как Вас обменяли?

— Повезли в Донецк, на донецком направлении обменяли. Красный крест, бутерброды, журналисты, все это так масштабно освещалось ... Погрузили на «вертушки». Сначала мы прилетели в Харьков, затем самолетом в Киев. Петр Алексеевич сам лично встречал нас у трапа. Мама не смогла приехать по состоянию здоровья. Потом я два месяца провел в госпитале.

— Еще 23 января 2017 года представитель Министерства обороны Украины Александр Мотузяник назвал Вашу фамилию и фамилии еще трех пленных как таких, которые подозреваются дезертирстве. Почему так?

— В бригаде все время моего плена знали, что я в плену. Но я у них числился как «дезертир». Понимаете, для любой бригады, когда человек попадает в плен, это, грубо говоря, «залет». Это лишние неприятности. Вот так. После освобождения из плена я прибыл в бригаду, говорил с комбатом, он ко мне нормально отнесся. Но, как я узнал, в Луганской прокуратуре, той, что подконтрольная нашей стороне, открыто дело, что они меня подозревают в дезертирстве. Но от СБУ у меня есть справка, что я был военнопленным, в СБУ ко мне вопросов не было.

В тему: Олег Кузьминых: «В плену себя не потерял» [6]

— И Вы подали в суд?

— Да, я подал в суд. Уже было заседание, следующее — в июле. Я доказываю в суде, что не предатель.

— За полгода Вы как-то адаптировались к гражданской жизни?

— Пока не очень. Собираю документы, занимаюсь здоровьем. Вот скоро должны вставить зубные импланты, это по программе, президент пообещал. Компенсацию пока не получил. Удостоверение УБД [7] уже на руках, к нему в бригаде мне еще дали две медали.

— И у Вас правозащитники взяли показания для Европейского суда по правам человека?

— Да, там будет идти речь о пытках, издевательствах, о том, как нас не кормили ... Скажу честно, не знаю, надеяться ли на эти суды. Еще буду подавать на инвалидность.

— Как Вы вспоминаете пережитое? Есть чувство злобы, желание мести?

— Я там морально держаться старался только ради сына. Честно скажу, во снах я до сих пор воюю. Я живу войной. Я хотел бы снова вернуться на передовую. Но у меня есть ради кого жить, это сын. Злоба, месть? Нет. Прочитал в одной книге золотые слова: «Если б воевали из чувства мести, то войны никогда не заканчивались». Я пошел воевать только за то, чтобы у меня дома не было войны.

—

Юлия Рацибарская, опубликовано в издании  Радіо Свобода [8]

Перевод: Аргумент [9]

В тему:

• Забытые живые [10]
• В подвале. Добровольцы — об Иловайске и плене [11]
• «Слово русского офицера имеет цену меньше чем кусок определенного вещества»: освобожденный пленный батальона «Донбасс» [12]
• Владимир Жемчугов: «Надеюсь, у меня снова получится жить» [13]
• Встань и иди. Как военфельдшер Вадим Свириденко стоит на ногах, которых нет [14]