«Иваныч! Ты же русский! Что тебе эти евреи, эти Борисовичи?!» - "Такого я не видел даже в кино..." Отрывки из книги «Обыкновенный беспредел» Владимира Переверзина, бывшего заместителя директора дирекции внешнего долга НК «ЮКОС», приговоренного к 11 годам заключения в колонии строгого режима.

В начале июля 2003 года в Москве был задержан председатель совета директоров МФО «Менатеп» Платон Лебедев. Так в России стартовало уголовное дело, которое изменило российский бизнес и политику, да и страну тоже. Спустя четыре месяца в аэропорту Толмачево был задержан глава ЮКОСа Михаил Ходорковский.

Судьба руководителей опальной компании, до сих пор остающихся в заключении, хорошо известна. Однако в деле ЮКОСа было много других, не столь заметных, но не менее драматичных эпизодов. Например, дело Владимира Переверзина, бывшего заместителя директора дирекции внешнего долга НК «ЮКОС», приговоренного к 11 годам заключения в колонии строгого режима. В издательстве «Альпина паблишер» выходит книга воспоминаний Владимира Переверзина.

—

Ноябрь 2004 года. Мне звонит отец, в квартире которого я прописан. «Володя, тебе пришла повестка на допрос в Генеральную прокуратуру», — сообщает он мне. Я беру повестку и, наивный, иду в Генеральную прокуратуру. Иду с адвокатом. Первый допрос в мрачном здании в Техническом переулке. По совету адвоката, предоставленного мне ЮКОСом, я отказался от дачи показаний, сославшись на 51-ю статью Конституции. Но тогда, в конце ноября 2004 года, выйдя из здания, я беззаботно вернулся в обычную колею. Сейчас, анализируя произошедшее, я понимаю, что это было моей роковой ошибкой.

Преддверие Нового года. Предпраздничная суета, вовсю идет покупка подарков и подготовка к празднику. Куплены билеты, и оплачен отель. Всей семьей мы решили отпраздновать Новый год в Праге. Я весь в хлопотах и заботах. Шестнадцатое декабря 2004 года. Ресторан «Ноев ковчег». У меня деловой обед с председателем правления одного из банков. Неожиданно звонит телефон. В трубке раздается незнакомый голос:

«Владимир Иванович?»

«Да», — отвечаю я.

«Вас беспокоит следователь Асадулин. Не могли бы вы приехать по адресу Большая Пионерская, дом 20?»

«Сегодня не могу, — говорю я. — Подъеду завтра».

Следователь настаивает: «Нет, надо подъехать сегодня, минут на двадцать!»  

Я заканчиваю обед и еду по указанному адресу. Там находится ДРО — Департамент режимных объектов — МВД России. Своего рода государство в государстве. Свое оперативно-розыскное бюро. Своя прослушка, своя наружка и прочие секретные службы.

Приехал я в этот самый ДРО, спрашиваю на проходной следователя, а там засада! Ждали меня. Время 14:15. Окружили, накинулись, вручили мне повестку на допрос в Генеральную прокуратуру на 15:00 по адресу Технический переулок, дом 2.

Приглашают пройти в милицейский автомобиль — «газель» с надписью «ГАИ».

Я искренне недоумеваю от происходящего и спрашиваю: «А зачем весь этот маскарад, почему нельзя было мне просто дать повестку в Генпрокуратуру?» Вопрос повисает в воздухе. Позже выяснится, что после первого допроса в Генеральной прокуратуре за мной было установлено наружное наблюдение. В этот день они меня потеряли и таким «хитроумным» способом решили заманить в ловушку. Так меня и поймали. Я не удивлюсь, если кто-то за эту «спецоперацию» получил орден, медаль или продвижение по службе.

Благодаря доблести и отваге сотрудников ДРО я под конвоем был доставлен на допрос в Технический переулок точно к назначенному времени. Иными словами, я был банально похищен сотрудниками милиции. Меня привозят в здание Генпрокуратуры, мы поднимаемся на четвертый этаж. Заходим в кабинет, мелькают незнакомые лица. Позже я узнаю их фамилии — Каримов, Хатыпов, Алышев, Русанова, Ганиев… Я отказываюсь от услуг адвоката, мне вручают постановление на обыск квартиры, куда мы едем всей толпой. Дома никого нет. Приглашаем понятых.

Я звоню близкому другу Леониду и прошу срочно приехать. Искали везде. Перевернули все, вскрыли потолки в ванной комнате, облазили все шкафы, залезали под ванну, рылись в вещах. Что искали — не знаю. Думаю, они сами не знали, что ищут. У меня ничего не пропало. После обыска мы возвращаемся в Генеральную прокуратуру. Опять допрос — беседа без адвоката, от услуг которого я отказываюсь. Мне вручают постановление о задержании. Следователь Хатыпов любезно разрешает позвонить жене и сообщить об аресте. Время около двенадцати ночи.

Я выдавливаю из себя слова: «Ира, меня арестовали».

«Хорош прикалываться!» — не верит она мне.

«Да, точно арестовали», — продолжаю настаивать я и даю трубку следователю.

Из Генеральной прокуратуры меня везут на Большую Пионерскую улицу в ДРО. Меня проводят в кабинет местного руководства. Кабинет №3. Небольшая приемная на два кабинета. Начальник и заместитель начальника восьмого управления. Полковник Флоринский и подполковник Зелепущенков, в кабинете которого я и проведу остаток ночи. Здесь же сидят мои сторожа, не спускающие с меня глаз. Ночью заходит еще один товарищ в штатском, интересуясь моей жизнью. Сообщает, что скоро приедет генерал и все решит.

В кабинет заходит обычного вида человек среднего роста, здоровается. Сторожа уходят, и мы остаемся одни. Вошедший представляется руководителем бригады, осуществляющей оперативное сопровождение процесса. Он сообщает свое звание и показывает мне удостоверение. Делает он это очень странно: не выпускает документ из рук, закрывая фамилию мизинцем. На фотографии я действительно вижу человека в форме генерал-майора. Это не официальный допрос, а беседа. Мне он настоятельно советует признаться во всем. Не понимая, в чем я должен признаваться, я смотрю на него как на сумасшедшего.

«Да ты не знаешь, что у нас на тебя есть!» — произносит он, извлекая из портфеля какой-то лист. Лист оказывается резюме, ранее разосланным мной в кадровые агентства.

«Ты нас не интересуешь, — продолжает этот тип. — Дай показания на Брудно, Лебедева, Ходорковского и иди домой, живи спокойно. Надо только признаться».  

Я не понимаю, в чем я должен признаться.

«Да тебе дадут двенадцать лет, по УДО ты не выйдешь, а когда освободишься, сын вырастет и пошлет тебя на три буквы, жена бросит…»

Этот генерал по фамилии Юрчеко был далеко не сумасшедшим и нес отнюдь не бред. Фактически он оказался ясновидящим и знал, что говорил. Через два года и восемь месяцев, которые я проведу по тюрьмам, мне дадут одиннадцать лет строгого режима.

По УДО я не выйду. Я отсижу свой срок до конца. Беседа продолжается несколько часов. Меня уговаривают, угрожают, убеждают. Мне же не в чем признаваться, я не обладаю тайными знаниями и не могу сообщить ничего интересного.  

Мы не понимаем друг друга и разговариваем на разных языках, мы оба устали.

Наконец «дружеская» беседа завершается. Мы разъезжаемся каждый по своим делам. Генерал едет совершать другие подвиги, а меня везут в ИВС, который находится совсем рядом, на улице Щипок, скрываясь за воротами с надписью «Пожарная часть, МЧС». Меня обыскивают, отнимают ремень, шнурки, часы, деньги, документы и проводят в полутемную камеру размером два на три метра.

К стене примыкают широкие деревянные нары, предназначенные для нескольких человек, постамент с дырой для справления естественных надобностей и умывальник без кранов (вода открывается снаружи надсмотрщиком, для чего надо стучать в дверь). На стенах так называемая шуба — это рельефное бетонное покрытие, в углублениях которого скапливается грязь.  

Опять лязг и скрежет металла, открывается дверь, и меня просят выйти. За мной приехали. Надевают наручники, сажают на заднее сиденье седьмой модели «жигулей» без опознавательных знаков и везут на допрос в Генеральную прокуратуру. Поднимаемся в уже знакомый кабинет, где меня ждут следователи. Их много. Мне предлагают адвоката, от услуг которого я упорно отказываюсь. Я прошу дать мне возможность позвонить, в чем мне тоже отказывают. Начинается беседа.

Кто-то входит и выходит, кто-то играет роль злого следователя, а кто-то доброго. Мне рекомендуют признаться и дать показания, пока не поздно. Дружеской беседы явно не получается. Один следователь, человек маленького роста, щупленький такой, одетый в серый костюм, при галстуке и белых носках, срывается. Он визжит и брызжет слюной: «Иваныч! Ты же русский! Что тебе эти евреи, эти Борисовичи?!»

Команду следователей для нашего дела собирали со всех уголков нашей необъятной родины. Призваны были лучшие кадры. Но возможно, что на местах решили избавиться от худших. Костяк группы — представители Башкирии. Руководитель следственной группы Каримов, его заместитель Хатыпов и Ганиев. Были здесь и представители Волгограда, Белгорода, Курска и даже Мичуринска… Они приехали покорять Москву и сделали головокружительную карьеру.  

Я действительно не понимаю, в чем меня обвиняют. «Добрый» следователь Хатыпов вежливо предлагает мне чай, башкирский мед, конскую колбасу и рисует перспективы освобождения. Есть совсем не хочется. Спать тоже. Придумывать то, чего не было, мне не хочется, как, впрочем, не хочется и конской колбасы. Разговор явно не клеится…

Так и не отведав башкирского меда, возвращаюсь в ИВС. Казалось, вот только закрыл глаза на мгновение, а уже опять громыхает железная дверь и меня везут на допрос. В тот день я не вернусь в изолятор временного содержания. Закончатся те самые сорок восемь часов, в течение которых меня имеют право здесь держать. У них было всего два варианта. Либо отпустить меня домой, либо предъявить обвинение и решить вопрос с судом о мере пресечения. Именно решить. Находясь в прокуратуре, я случайно услышал разговор двух следователей.

«Надо только Фею предупредить», — говорит один другому.

«Да я уже ей отзвонился, все в порядке», — непринужденно отвечает другой.

Позже я узнаю, что так они между собой ласково называли председателя Басманного суда. В тот день состоится мое первое знакомство с судом, чье название породило фразу «басманное правосудие». Здесь же я впервые увижу господина Лахтина, нагло и цинично вравшего, что я могу скрыться и меня надо держать в тюрьме. Мои слова о том, что я пришел на допрос добровольно и ни от кого скрываться не собирался, остаются неуслышанными. Судья быстро, как бы между делом, решает вопрос о моем аресте. Легко и непринужденно, словно выпивает стакан холодной воды, она выносит решение: «В связи с особой опасностью и возможностью скрыться избрать меру пресечения арест». Точка. Я воспринимаю арест как чью-то злую или неудачную шутку.  

Мне предъявляют предварительное обвинение, которое позднее, подредактировав, перепредъявят. Понять, в чем меня обвиняют, невозможно. На тюремном сленге этот документ называют «объебон». У меня появился адвокат Яртых, которого я искренне просил разъяснить смысл предъявленных обвинений. На «объебоне» (извините за ненормативную лексику, но иным словом ту бумагу назвать не могу) я написал: «Обвинение мне непонятно». Позже я отказываюсь от услуг этого адвоката.  

Из суда в автозаке меня везут в Бутырку. Меня заводят на сборку — помещение, где людей могут держать сколь угодно долго, пока не распределят по камерам. Не понимаю, в чем меня обвиняют, долго ломаю над этим голову. Речь идет о хищениях нефти. Работая в дочерней компании ЮКОСа на Кипре, я не подписал ни одного платежного документа.

В структуру ЮКОСа входило несколько нефтедобывающих компаний, каждая из которых теоретически могла самостоятельно заниматься реализацией нефти. Но поскольку у всех этих компаний был один собственник, в холдинге была создана единая централизованная структура, занимающаяся реализацией нефти всех добывающих компаний, входящих в ЮКОС.

Для этого были созданы специальные торговые компании, в одной из которых я и трудился. Торговые компании покупали нефть у нефтедобывающих компаний, например у «Юганскнефтегаза», и перепродавали ее конечному потребителю. В результате акционеры получали существенную экономию за счет сокращения издержек (не надо держать штат специалистов по продажам в каждой нефтедобывающей компании), а прибыль, получаемая трейдерами, оставалась у тех же акционеров, так как все эти компании входили в один и тот холдинг — ЮКОС. Ничего нового в этой схеме не было: так работали и продолжают работать все крупные компании.

Компания, где я работал, покупала нефть у ЮКОСа. Поскольку платежами я не занимался и даже не имел права распоряжаться счетами, с которых производились все платежи, у меня возникает мысль, которую я мгновенно отбрасываю: а что, если не заплатили за нефть? Для всех расчетов и управления счетами была создана специализированная финансовая компания в Швейцарии, которая и осуществляла все платежи.

«Нет, такого не может быть! — отчаянно рассуждаю я. — Я же сам для наших аудиторов запрашивал у них выписки по счетам, все контракты, они же все проверяли!»

Понимание придет намного позже, поэтому я долго не могу понять, о каких хищениях идет речь. Как оказалось, по версии обвинения, была украдена нефть у нефтедобывающих компаний. Вся, которую добыли за все время существования ЮКОСа! И даже немного больше. Когда? Где? Оказывается, украли в тот самый момент, когда, например, «Юганскнефтегаз» продавал эту самую нефть торговой компании, в тот момент, когда на счет «Юганскнефтегаза» поступали деньги за проданную, то есть «украденную» нефть.

Тогда, в сборке, я еще всего этого не знал и не понимал…

Тюремные университеты

Мне выдают видавший виды матрас, одеяло, убогое казенное белье, алюминиевую посуду и ведут в камеру. Четырехместная камера с разбитым окном. Здесь уже двое, одного из них тоже только что привели. Мы знакомимся. Гена, зэк со стажем, лет тридцати четырех, становится первым преподавателем в моих тюремных университетах.  

Мы находимся в котловой хате (камере), где сходятся все дороги. Сплетенные из ниток канатики связывают практически все камеры бутырской тюрьмы. По этим дорогам идут грузы — кофе, чай, сигареты и малявы — переписка заключенных. Бывалый Гена виртуозно управляет этими нитями: получает тюремную почту, сортирует ее, что-то перекладывает, переправляет ее дальше адресатам в другой корпус тюрьмы… Он ни на минуту не останавливается — спать он будет днем, когда дорога закроется. Я завороженно смотрю на это действо и воспринимаю происходящее как маленькое приключение.  

Ночь проходит незаметно. О том, что наступило утро, мы узнаем по лязгу открытой кормушки, из которой появляется нехитрый завтрак — кусок хлеба, жидкость, именуемая чаем, и каша… Я пытаюсь поесть тюремной баланды, но не могу этого сделать. Не сплю и не ем уже трое суток. Лязг металла о металл. Продольный, иными словами — надзиратель, стучит ключом от камеры по железной двери. Называет мою фамилию и сообщает: «С вещами по сезону». Меня везут на очередную профилактическую беседу в прокуратуру. Без адвоката.

В это время адвокат и все мои близкие находятся в панике, приближающейся к шоку. Для них я опять пропал. В Генеральной прокуратуре моему адвокату сообщили, что я в Матросской тишине. Отстояв приличную очередь, он, к своему удивлению, узнает, что меня там нет. Он опять в прокуратуру, где ему сообщают о якобы имевшей место ошибке и… опять обманывают. Адвокат едет в Бутырскую тюрьму. Но в это самое время меня переводят в Матросскую тишину. Представьте удивление адвоката и ужас моих близких, когда меня и там не обнаруживают…

Пытки в прокуратуре продолжаются недолго. Осознав, что я нахожусь в невменяемом состоянии, следователи меня отпускают… в тюрьму. У меня три охранника-милиционера и персональный автомобиль — шестая модель «жигулей». Мы едем в Матросскую тишину. Огромные металлические ворота, так называемый отстойник, где мои охранники сдают оружие. Лай собак. Мы въезжаем на территорию.

Тюремщики явно не радуются моему приезду. После недолгих препирательств подписываются какие-то бумаги, и меня сдают на руки. Тюрьма принимает меня.

Матросская тишина

Меня заводят во внутренний дворик тюрьмы, где я долго чего-то жду. Я уже не знаю, сколько сейчас времени — ему потерян счет. Часы, по каким-то непонятным причинам являющиеся запрещенным предметом, изъяли у меня еще в Бутырке и «забыли» вернуть. Меня заводят внутрь тюрьмы и закрывают в стакане — маленьком темном помещении, где можно только стоять.

Нет, там есть подобие лавочки — дощечка шириной сантиметров десять, прикрепленная к стене и, очевидно, предназначенная не для сидения, а для издевательств. Уверен, какой-то специалист НИИ ФСИН (такой на самом деле существует!) написал как минимум кандидатскую диссертацию на тему вроде такой: «Влияние нечеловеческих условий содержания на раскрываемость преступлений». Действительно, из тюрьмы многие мечтают поскорее уехать на зону. Не был исключением и я, но об этом позднее…

В стакане я простою очень долго. Меня выводят на медосмотр, где хмурый санитар огромным шприцем с тупой иглой берет из вены кровь для проверки на ВИЧ. Внимательно посмотрев на меня, он почему-то делится со мной своей бедой.

«Не нравится мне здесь работать, аура плохая», — в задумчивости говорит он.

«А где до этого работали?» — интересуюсь я.

«В морге», — отвечает он и тяжело вздыхает.

Мне делают снимок «на память», в личное дело, и опять берут отпечатки пальцев. Выдают матрас, белье, ложку, кружку, миску и ведут в камеру. Малый спец, камера 412. Я хорошо помню этот момент — он намертво врезался в мою память. Это была уже настоящая тюрьма. Открылись тормоза — дверь — и я вхожу в камеру. Запах, тусклый свет, веревки, натянутые вдоль и поперек, на которых сушатся вещи, которые по определению не могут высохнуть из-за перенаселенности камеры и только пропитываются запахом. Разбитые стены. Люди везде, они заполняют все пространство. Я зашел словно в переполненный автобус. Кто-то стоит, кто-то сидит, кто-то лежит. Разруха полная. Такого я не видел даже в кино.

В камере находится восемь двухъярусных железных кроватей, стоящих вплотную друг к другу, на сорок человек. Мест не хватает, спят по очереди. Я вхожу, здороваюсь, спрашиваю, кто смотрящий. Это человек из арестантов, отвечающий за соблюдение тюремного уклада жизни — не установленного администрацией, то есть не мусорского режима, а людского порядка. Мы знакомимся.

Женя — Художник — арестант со стажем, наркоман, у него ВИЧ. На свободе работал реставратором, окончив специализированное училище. Арестован по статье 158 (кража). Узнав, что я впервые попал в тюрьму, он проводит ликбез. Не здороваться за руку с обиженными (есть такая каста неприкасаемых среди арестантов), не брать у них ничего из рук, не пользоваться туалетом (дальняком), когда кто-то ест. Правила, в общем-то, просты и понятны.  

Я рассказываю о себе — кто и откуда. Из нашей камеры по тюремной арестантской дороге уходит прогон по всей тюрьме — малява: мол, заехал к нам первоход, ранее не сидевший Володя Переверзин из Чертаново, по статьям 160 и 174.1. Делается это везде и всегда, для того чтобы спросить и наказать арестантов за прошлые проступки и грехи.

Тюремное сообщество живет по своим, подчас более справедливым — людским — правилам жизни. Здесь ничего невозможно скрыть. Находясь двадцать четыре часа в сутки под пристальным вниманием сокамерников, ты становишься понятен окружающим. Я вливаюсь в тюремную жизнь. Мне выделяют шконку, где можно отдохнуть. Спать не хочу, хотя пошли уже четвертые сутки бодрствования.

Мы долго разговариваем с Женей. Он рисует открытки для всей тюрьмы. Он уважаем и востребован. Благодарные зэки пересылают ему по канатным дорогам чай и сигареты. Здесь у каждого своя роль. Есть дорожник — человек, стоящий на тюремной дороге и отвечающий за тюремную неофициальную логистику. Постепенно я знакомлюсь с другими обитателями камеры.

В камере не хватает всего. Воздуха, еды, свободного пространства, чая, сигарет. Нет ни книг, ни газет, ни телевизора, радио запрещено. Зато есть масса свободного времени. Каждый пытается хоть чем-то себя занять, скоротать время. Бесконечные разговоры, порой абсолютно бессмысленные и пустые, а иногда и очень интересные. Я разговариваю с одним парнем, который упоминает о своей дружбе с человеком, который сидел в этой камере до меня. Он называет фамилию Малаховский.

Эта фамилия мне уже известна, хотя с ним лично я еще не знаком. Я допускаю мысль, что мог видеть его в ЮКОСе, например, за соседним столиком в столовой. Я спрашиваю моего собеседника о возрасте Малаховского. Он озвучивает его примерный возраст и доверительно сообщает, что дружит с ним и знает, в какой камере тот сидит. И вот как раз сейчас, в этот самый момент, он пишет ему маляву, любезно предлагая добавить что-нибудь самому. Разум возобладал над мимолетным желанием, и я не стал этого делать.

Позднее я попадал в подобные ситуации не один раз. Сидел в камерах, где до меня находился Пичугин, сталкивался с людьми, которые сидели с Курциным. Только сейчас я осознаю, что ходил буквально по лезвию ножа. Обычное офисное знакомство с ними могло обернуться дополнительными годами тюрьмы для всех нас.

Мы все встретимся уже свободными людьми в ноябре 2012 года, спустя восемь лет. Света Бахмина, Малаховский, Курцин и я. «Вот и вся банда в сборе», — горько пошутит кто-то из нас. На четверых мы отсидели около тридцати лет…

Быт

Наконец-то меня находит адвокат. В этот же день мне приносят передачу со всем необходимым. Мыло, зубная щетка, паста, сменное белье, чай, кофе, сладкое.… Жизнь начинает налаживаться. В тюрьме принято делиться. Получил передачу — отдай на общее. А общее будет перераспределено смотрящим по камере среди нуждающихся, которых большинство.

В первый раз я высыпаюсь, проваливаясь в полное забытье. Сплю раз в трое суток. В камере стоит шум и гам, который сливается в постоянный гул, не дающий уснуть. Пока не дойдешь до состояния полного изнеможения, не заснешь. На клопов и тараканов, которыми все кишит, я не обращаю никакого внимания. Зато с изумлением и непониманием наблюдаю, как мои сокамерники борются с неведомой мне напастью — вшами.

Самодельным кипятильником они кипятят в тазике белье, спичками прижигают швы на вещах, где скапливаются эти насекомые. Наблюдаю я недолго, до того самого момента, пока сам не ощущаю, что по мне кто-то ползает. Снимаю футболку и с ужасом вижу уже не один десяток насекомых, мирно пасущихся в моем белье, а также множество отложенных яиц. Я с энтузиазмом включаюсь в эту борьбу. Победить вшей в тех условиях было невозможно, но нанести серьезный урон противнику в локальном конфликте было вполне осуществимой задачей…

Приближается Новый год — 2005-й. Камера живет своей жизнью. Раз в неделю нас водят в душ, который почему-то всегда упорно называют баней. В душевой неимоверная грязь, стены в какой-то слизи, на полу лужи по колено. Некоторые арестованные вообще не выходят из камеры. Неизвестно, что лучше — грязь или какая-нибудь инфекция из душа… Мне чудом удается избежать и того, и другого. Камера готовится к празднику. Разделена на части нехитрая снедь, заварен чифирь, поделены конфеты и шоколад. Все находятся в легком нервном возбуждении.

Каждый надеется, что этот Новый год принесет удачу, будет первым и последним в тюрьме.

Неожиданно грянул шмон. Открываются тормоза, и в камеру заскакивают надзиратели. Нас всех выводят на продол (в коридор) и сажают в клетку. Я с удивлением наблюдаю, как из двери вылетает нехитрый скарб арестованных, который считается неположенным, летят какие-то вещи, сыплются самодельные карты.

Полочки, любовно склеенные зэком для того, чтобы хоть как-то приукрасить убогий быт, безжалостно срываются и вылетают за пределы камеры… Шмон внезапно заканчивается, и мы возвращаемся в камеру. Там царит реальный погром. Все перевернуто. На полу гора вещей — тюремщики вытряхнули содержимое наших сумок в одну большую кучу и все перемешали… «Вот суки», — говорю я и начинаю искренне ненавидеть мусоров.

Я переживу сотни подобных шмонов. Были случаи, когда надзиратели банально воровали мои вещи, не гнушаясь присваивать майки, ручки и сигареты. Бывало, что обыски проходили вполне культурно, в рамках приличий. Но привыкнуть к этому, принять это я так никогда и не смог. Меня всегда, до последнего дня эта процедура коробила и вызывала чувство брезгливости...  

Свидание

Стук железа о железо. Называют мою фамилию. Я спрашиваю конвоира: «Куда идем?» «На короткое свидание», — отрезает он. Нас заводят в небольшое убогое помещение с длинным столом, на котором расставлены телефоны. Перед каждым телефоном стул. Я сажусь на один из них и вижу перед собой решетку и окно с грязными стеклами. Открывается дверь, и я вижу, как вбегают в комнату люди и начинают отчаянно метаться, пытаясь найти своих близких. Время ограничено.

Я вижу свою жену, вижу отца, который бросается к телефону, стоящему напротив меня. Почти ничего не слышно. Я не слышу, а скорее читаю по губам вопрос: «Как ты?» Изо всех сил я стараюсь улыбаться, но выгляжу потерянным. У меня ком в горле, я не могу говорить… Свидание заканчивается. Мне кажется, что не прошло и пяти минут, хотя оно длилось целых тридцать. Мне очень больно и тяжело, физически плохо.

«Главное, что все живы и здоровы», — успокаиваю я себя. Так близко я видел отца в последний раз. Он умер во время суда, не дождавшись меня.

В тему: Интервью Березовского за два дня до смерти [2]

Я долго прихожу в себя после первого свидания. Не проходит и нескольких дней, как меня переводят в другую камеру. Сворачиваю матрас и собираю вещи. Прощаюсь с ребятами, с которыми я прожил в буквальном смысле бок о бок больше месяца. Опять бесконечные коридоры с тусклым освещением. Мы спускаемся в какой-то подземный тоннель, соединяющий корпуса. Мы идем в шестой корпус Матросской тишины.

Камера 601, шестой этаж. Мой сопровождающий не может найти продольного, у которого находится ключ от камеры. Я кладу вещи на пол и сажусь на матрас. Вдруг вижу, что по коридору в сопровождении надзирателя идет Платон Лебедев. Его ведут в соседнюю камеру.

Он одет в спортивный костюм, сильно осунулся. Я смотрю на него, силясь что-то сказать. Когда-то, еще до моей работы в ЮКОСе, мы были знакомы. Я его не видел лет пять. Он меня тогда не узнал. Как и я, Лебедев еще не знал, что он мой «подельник». Об этом я узнаю лишь в августе 2010 года, когда его с Ходорковским будет судить Хамовнический суд…

Находится ключ от камеры. Открывается дверь, и я захожу в просторную полупустую шестиместную камеру. Там два человека. Одного из них я уже знаю — Сережа сидел со мной на малом спецу, когда его перевели сюда. Здесь он уже прислуживает другому зэку лет пятидесяти пяти — Мише Дашевскому. Миша меня уже ждал. Он очевидная сука и знает от оперативников о моем приходе.

До меня он сидел в соседней камере с Лебедевым. Он много говорит о нем, наблюдая за моей реакцией. Предлагает за деньги принести мобильный телефон, водку, какие душе угодно деликатесы. Хвастается, как хорошо они сидели здесь с каким-то заместителем министра и праздновали Новый год. Он не врет. Но меня все это не очень интересует, и я довольствуюсь ассортиментом тюремного магазина. В камере есть неслыханная роскошь — душ. Я тщательно моюсь сам и перестирываю все вещи, избавляясь от вшей…

Я нахожусь в этой камере несколько дней. В один из дней за мной приезжает конвой и везет меня на допрос в Генеральную прокуратуру. Ура, я вижу белый снег из окна автомобиля, вижу небо и солнце!

Идиллия заканчивается в здании прокуратуры. В коридоре я встречаю Свету Бахмину. Нет, она не идет, а медленно передвигается, держась за стену. Лицо ее бело, как мел, взгляд устремлен в одну точку. Очевидно, она не видит ничего и никого вокруг. За руки, чтобы не упала, ее поддерживают два милиционера... Свету, на тот момент мать двоих малолетних детей, реально пытали. Меня приводят на допрос в уже знакомый кабинет, к уже знакомым следователям. Опять беседа. Опять пустые разговоры. Мне задают странные вопросы: бывал ли я в Самаре или Нефтеюганске? Не понимая, к чему они ведут, честно рассказываю, что не был. Мне повезло. Иначе это послужило бы «доказательством» предварительного преступного сговора. Мои рассказы следователям не нравятся, они явно разочарованы.

С.К. Каримов - после "дела ЮКОСа" стал советником Генерального прокурора РФ. 

Заглядывает Салават Каримов, на ломаном русском бросает мне фразу, что нельзя усидеть на двух стульях. Он здесь правит балом, он здесь главный. Протокол моего допроса следователь Русанова относит ему, через некоторое время возвращается и с улыбочкой на лице торжественно сообщает: «Салават Кунакбаевич Каримов просил привет вам передать и сообщить, что дадут вам двенадцать лет». У меня темнеет в глазах. Я уже не принимаю их за сумасшедших, как того генерала, явившегося ко мне в первую ночь. Я понимаю, что в этих людях нет ничего человеческого, что они способны на все. Мне было больше не о чем с ними разговаривать, и, увы, помочь я им ничем не мог.

Это был мой последний допрос без адвоката.

P.S. Хроника "Дела ЮКОСа" [3].

Опубликовано в издании Forbes [4]

---

В тему:

• Интервью с Михаилом Ходорковским. Часть 1 [5]
• Михаил Ходорковский: «Я не верю, что Владимир Путин готов к массовым репрессиям». Часть 2 [6]
• Как чекисты получили контроль над Россией: план Андропова-Путина [7]
• Кто и как «пасет» олигархов в бывших республиках СССР [8]
• Псевдоним «Ринат», или Смотрящие за Ахметовым [9]