Голод 1933 года. Часть 2: Казнь украинского села

1.00

Нет

«Колхозник такой-то, после блужданий где-то в поисках хлеба после того, как он похоронил уже всю семью, вернулся с пустыми руками домой, забрался на печку, завесился дерюгой и никакими силами нельзя было его согнать оттуда, чтобы заставить работать в колхозе, так нуждающемся в рабочей силе, поскольку почти половина людей вымерла, а другие разбрелись…»

Воспоминания Дмитрия Даниловича Гойченко - советского партработника (биография автора - в конце первой части).

(Продолжение. Начало читайте здесь [2]).

...Приезжавшие из села хлебозаготовители рассказывали о жестоких репрессиях, которым подвергали крестьян, у коих предполагалось хоть самое малое количество зерна. У них выставляли оконные рамы, их выгоняли вместе с детьми в зимнюю стужу на улицу среди ночи голодных и раздетых. Их выдерживали по несколько суток в подвалах.

Наконец, у них отбирали все продукты - картофель, свеклу, одним словом все, что находили, дабы полной голодовкой заставить дать хлеб. Но раз его не было, то не было. Многие не выдерживали всех этих издевательств. Они брали последнюю лошадь или корову, уводили ее куда-то и через несколько дней возвращались с несколькими пудами хлеба, которые выменяли на скот или тайком купили, отдав все, вырученные от продажи лошади или коровы деньги, и этот хлеб сдавали в заготовку.

Но, казалось, ничто не могло удовлетворить жадность государства. Множество ответственных и неответственных коммунистов, не сумевших выполнить данные им задания или проявившие "мягкотелость" и "благодушие", т.е. оказавшихся недостаточно жестокими, беспрерывно исключались из партии, а иные из них были посажены в тюрьму. По всей Украине шла жестокая чистка областных руководителей все по той же причине "неудовлетворительного" хода хлебозаготовок.

На место снятых с работы и подвергшихся разным карам, назначались новые из более ответственных и жестоких. Лазарь Каганович ошалело метался по Украине, поднимая за собой подлинный вихрь все новых страданий народа и жестокостей.

Одесские коммунисты с трепетом ждали его появления в Одессе. Они знали, что Каганович ездит исключительно для страшных погромов. Наконец, он появился. Сразу же полетел со своего поста первый секретарь обкома Майоров. На его место Кагановичем был привезен прославленный погромщик Вегер, бывший до того секретарем Крымского обкома партии.

Коммунисты, присутствовавшие на собрании городского партийного актива, рассказывали, что речь Кагановича была столь ужасной, что якобы кое-кто из актива с перепугу лишился чувств. Каганович дал новые установки для еще более жестокой расправы с крестьянством, а также с коммунистами, являвшимися плохими воинами в этой чудовищной и беспрерывной войне с мирными людьми.

Вегер оказался достойным своего назначения. Многие руководители высших масштабов, считавшиеся до того непогрешимыми, были выброшены из партии. Шла нещадная чистка коммунистов и еще с большим остервенением велась расправа с крестьянством руками уцелевших коммунистов, насмерть напуганных и зверски озлобленных, спасавших свою шкуру и свое благополучие.

Страшная, смертоносная волна голода, двигаясь с юга, захватывала все новые районы и области, достигая Киева. Смертность принимала все более и более массовый характер. Улицы Одессы наводнялись все более оборванными, опухшими от голода людьми или же бродячими скелетами. Каждое утро на улицах Одессы подбиралась масса трупов.

Рассказывали, что в селах осталось мало людей, которые не голодали бы. Как правило, такими были лишь руководители сел и колхозов и коммунисты. О том, что происходило в городе и в области, о забастовках и волнениях, о разных эксцессах, вызванных сокращением хлеба, об ужасном голоде, уносящем многотысячные жертвы, ни слова, конечно, не было и не могло быть в газетах или в радиосообщениях. Об этом никто не мог и не смел заикнуться даже на партийных собраниях. Все это притворно оставалось незамеченным.

Вызвав страшный голод, а вместе с ним и смертельную опасность для своего существования, большевики искали выхода из создавшегося положения и, как обычно, прежде всего нужно было на кого-то свалить вину за неудачи и провалы в колхозном строительстве, которое само по себе, мол, несет земной рай народу. По словам Сталина на пленуме ЦК, такими виновниками были целые полчища призрачных врагов народа, которые, будучи выброшены из своих экономических позиций, разбрелись по всей стране и, якобы, пролезая во все щели, стараясь занимать ведущие позиции в колхозах, совхозах и МТС, как то: должности счетоводов и кладовщиков, конюхов и сторожей и другие внешне мало заметные места, но удобные для развала изнутри социалистического сельского хозяйства.

Сталин провозглашал лозунг борьбы за большевизацию колхозов, которые, как он говорил, являясь лишь формой экономической организации, могут служить и не интересам государства, а даже могут, будучи готовой организацией, повернуться всей своей мощью против него, если ими будут управлять не большевики, а их враги. "Нейтральных и аполитичных колхозов быть не может, - говорил Сталин, - они могут быть или большевистскими или антисоветскими." Эти высказывания Сталина являлись сигналом нового наступления на уже "осчастливленных" коллективизацией крестьян, сигналом к новым репрессиям, дабы окончательно сломить консервативных крестьян в их отношениях к "социалистической форме" хозяйства и рассеять их воспоминания и мечты о частной собственности.

Такая сложная задача, да еще в условиях голода, служившего тем же целям, а кроме того, стремление поскорее загнать в колхозы оставшиеся единоличные крестьянские семьи, была не под силу местным партийным организациям. Приходилось также считаться с возможностью голодных волнений. Для выполнения этих необычайно сложных задач "по предложению товарища Сталина" пленум ЦК ВКПб постановил создать политические отделы при МТС и совхозах, послав на эту работу самых преданных и опытных коммунистов, снимая их с любых постов, в том числе и с политических постов в армии.

Для отбора кандидатов в политотделы в Одессу приезжали представители ЦК. Они делали выборку из картотеки и вызывали коммунистов к себе для личного опроса. Были возвращены все, кто еще находился в селе, а также где-либо в отпусках или на курортах. Коммунисты в панике шли на разные уловки, чтобы увильнуть от мобилизации, готовящей их к бою с вымирающим и окончательно отчаявшимся крестьянством. Однако редко кому удалось увильнуть, раз он обладал необходимыми качествами.

Не брали вовсе тех, кто запятнал себя мягкотелостью во время хлебозаготовок...Все, чьи кандидатуры были отобраны комиссией, ехали лично в ЦК, где их утверждали, одевали, снабжали значительными денежными суммами, талонами для закупки дефицитных промышленных и продовольственных товаров в распределителях ЦК и отправляли в места назначения. Самых способных и жестоких отправляли на Украину и Кубань...

Получив известие, что родители умерли от голода и что умерло около четверти части населения села, а остальные разбегаются, я решил пробираться на север, пока костлявая рука голода не сдавила меня за горло так, чтобы я уже не мог двинуться.

В середине марта я собрал небольшой дорожный чемодан и уехал на Москву, куда, как мне сообщили, уже кое-кто уехал из моих родственников…

Часть 2

В хуторе Михайловском патруль ГПУ у всех проверил документы и разрешил ехать дальше лишь тем, кто был из России. Всех, являвшихся жителями Украины, вернули назад. Однако люди легко обходили этот новоявленный кордон. На следующей за хутором Михайловским станции снова садились в поезд. Но меня эта задержка весьма огорчила, к тому же я был невероятно голоден. Мне страшно было подумать, что нужно идти пешком несколько километров.

Я вспомнил, что в Киеве у меня есть школьный товарищ, с которым мы когда-то еще в гимназии боролись против безбожников. Оба мы были фанатически верующими и имели немало сторонников. Когда нам не в силу было опровергнуть разные доказательства наших противников о том, что "Бога нет", мы бывало накладем им по шеям, и они плача признают, что "Бог есть". Однако, отбежав на недосягаемое расстояние, они нам показывают языки и твердят свое: "Бога нет, Бога нет!!!". Они бывало просто изводят нас. У меня даже до слез доходило от обиды и бессилия. Наше утверждение, что Бог есть, мы строили на своей чистой детской вере, они же цитировали разные безбожные книги и, естественно, нам трудновато было с ними справиться. И вот мой друг Миша готов был рвать на куски этих юных нехристей.

Впоследствии Миша вел жестокую борьбу против большевиков и, попав пару раз в ЧК, только чудом уцелел, благодаря своей необычайной терпеливости, что ли. Но все это было когда-то. Большевистская мельница давно уже перемолола и чистую веру Миши и его непримиримость к советскому режиму. Теперь он стал не только безбожником, но и преданным коммунистом и занимал большой пост в Киеве.

Не став ни о чем рассуждать, я твердо решил почему-то (утопающий хватается за соломинку): "Еду к Мише", каковое решение в иных условиях никогда мне и в голову не пришло бы, тем более, что прошло уже двенадцать лет как мы не виделись и теперь он, переродившись на коммунистический лад, стал совершенно другим человеком и неизвестно как меня встретит.

Приехав в Киев, я направился в высокое учреждение, где работал Миша. Ему позвонили и он велел выдать мне пропуск. Я даже не ждал такой радушной встречи, какую мне оказал Миша. Не став меня ни о чем расспрашивать, он сказал: "Пойдем прежде всего в столовую". И мы пошли. В этой закрытой столовой, где обедал Миша, обеды разве немногим уступали тому, который я ел в Одессе у Левы.

Я обратил внимание, что и здесь, как у нас когда-то в институте, на ложках была выбита надпись: "Похищено в столовой № 1...". Из столовой Миша повел меня к себе домой, стараясь дорогой развлекать меня разными достопримечательностями Киева. На каждом шагу нам встречались голодающие, составляющие громадную долю всех прохожих улицы. Миллионы этих несчастных двинулись в город в поисках спасения своих жизней. Видно было во дворах, как они копались в мусорных ящиках, и, найдя что-либо съедобное, торопливо совали в рот вместе с грязью. Войдя во двор, где жил Миша, я увидел ту же картину.

В мусорном ящике рылись несколько мальчиков и прелестная девушка лет 16-17. Личико ее было бледно-желтое, но еще сохранившее свои прекрасные черты, а в дивных небесных глазах ее, выражение которых не успел еще окончательно погасить голод, была отражена великая скорбь великого народа-мученика. Я отвернулся, будучи не в силах глядеть на нее. На вопрос Миши я коротко рассказал о себе, о гибели родителей от голода. Рассказал об Одессе, о происходящих там событиях.

Упомянул и о том поразительном явлении, что о происходящей беспримерной трагедии десятков миллионов людей ни слова никто нигде не упоминает, как будто этого ничего нет, да и частное лицо частным порядком не всегда осмелится открыто заявить о том, что рядом лежащий труп есть жертва голода. Горькая усмешка пробежала по лицу Миши. "Даже перед самыми ближайшими моими друзьями, - сказал Миша, - я не осмелюсь откровенно высказать свои мысли и чувства без риска быть преданным.

Даже самый честный человек из всех моих сотрудников и знакомых, разделяющий в душе мой взгляд на вещи, сразу же побежит и предаст меня, предполагая во мне провокатора, испытывающего, как он будет реагировать на мой запрещенный разговор. Сделает он это на всякий случай в интересах самозащиты. Ты думаешь, что у нас среди областного актива кто-либо осмелится говорить между собой о действительных причинах голода? Никогда, ни за что! Такие разговоры, даже в семьях, далеко не все рискнут вести.

Все эти люди до глубины души испорчены. Все они отравлены ядом ненависти, взаимной подозрительности и зависти. По крайней мере, я еще не встретил среди них человека, с которым я мог бы по душам побеседовать.

Я не знаю твоих нынешних взглядов и убеждений, но твое появление у меня вызвало прилив таких чудесных воспоминаний о прошлом, о юности и, самое главное, о дружбе, о подлинной дружбе, о взаимном доверии вплоть до жертвенности ради друга. И мне так хочется видеть тебя таким же, как тогда. Помнишь, каким фанатиком я был? А ведь теперь смешно вспомнить. Теперь у меня другая вера - коммунистическая. К этой вере я не пришел, меня привели.

После освобождения из тюрьмы я попал в комсомольское окружение и оно меня стало постепенно засасывать. Я стал все больше зачитываться коммунистическими учениями, а тут еще подвернулась одна хорошенькая комсомолочка, которой я увлекся и чуть было по глупости не женился. Но все это сделало свое дело. Я поверил в коммунизм, как когда-то в Бога. Да оно ведь и недурно было бы построить такое общество, как проповедуется этим учением. Но я не могу в душе согласиться, чтобы рай этот строить посредством взаимной ненависти и страшных гекатомб человеческих жертв.

Я понимаю, если они нужны, эти жертвы, - это одно дело, а что, если такое чудовищное жертвоприношение является напрасным, ненужным… Ведь в таком случае - это величайшее злодейство, делаемое руками ослепленных фанатиков или злобных садистов. Я немало жертв принес во имя своей новой веры.

Во-первых, я стал не только атеистом, но активным, даже ярым безбожником, во-вторых, я принес в жертву свои тогдашние политические идеалы, за которые я сражался против большевиков с оружием в руках, о чем, кстати, как я думаю, партия, в которой я состою и которой служу, не знает, ибо я свое прошлое тщательно скрываю, хотя меня и мучает часто совесть и хочется мне порою раскрыть свои прошлые грехи перед партией, но не иначе, как перед самим Сталиным, ибо это быдло на местах, да и в центре, в интересах самостраховки и показной бдительности разорвало бы меня, узнав о моем прошлом.

Я много поработал уже для партии, особенно в период коллективизации, и мои заслуги несравненно больше моих грехов, но этого не ценят. Наконец, я принес в жертву любимую девушку. Ах, если бы ты знал, что это была за девушка, что это за сказочная краса, что за ангельская кротость, что за доброта, что за жертвенная боготворящая любовь ко мне.

Но встало между нами одно непреодолимое препятствие - она была глубоко верующая. И иначе не соглашалась за меня выйти замуж, как обвенчавшись, пусть тайно, но только бы обвенчаться. Вообрази себе, я - коммунист-безбожник, а она такое требует. Как я ее убеждал, как я ее отговаривал. Я ей говорил, что я в юности был также фанатически верующим, как и она, и что этот дурман у меня прошел, и что ей во имя нашей любви нужно критически отнестись к своей вере, после чего начнется отрезвление, ведь я тоже не сразу стал безбожником, у меня тоже сперва закралось сомнение и как маленький червячок стало точить, точить, пока окончательно подточило мою веру. Но она ни в какую.

И знаешь, что она мне ответила: "Раз ты от Бога отрекся, то ты отречешься еще легче и скорее от нынешних твоих идеалов. Вера твоя, как видно, была неглубокой, поверхностной. У тебя, - говорит, - и не было настоящей веры, а было увлечение. Тем более поверхностное увлечение у тебя нынче. Придет время, и оно разлетится в прах, и ты вспомнишь меня не без сожаления. Но сойтись с тобой, не скрепив наш брачный союз венчанием, я не могу. Я скорее умру, чем на это пойду". Я стоял упрямо, как бык, на своем и мы разошлись.

Ах, что это за трагедия была, что за жертва! Неизгладимую рану она оставила в моем сердце. Червячок сомнения, которым я хотел поколебать нерушимую, как скала, веру моей девушки, теперь основательно начал подтачивать мою новую веру. Этот червячок закрался в связи с этим ужасным голодом. Я не даю разрастаться своим сомнениям, стараюсь не мыслить критически о происходящем, но я все больше убеждаюсь, что слова моей бывшей невесты были прозорливы, и закравшийся маленький червячок растет не по дням, а по часам, превратившись уже в червя.

Я все больше и больше убеждаюсь, что в действительности у меня всегда были одни лишь увлечения, а не глубокая вера. Я пока боюсь себе признаться в том, что все же первопричиной, обусловившей мое превращение в коммуниста, были те материальные и правовые выгоды, которые мне сулила принадлежность к правящей партии. А затем на этой материальной базе постепенно создавалась постройка моего коммунистического сознания, завершившаяся горячим увлечением красивыми горизонтами коммунистического общества. Теперь же эта моя влюбленность в воображаемый и желаемый рай приходит все более в столкновение с действительным коммунизмом, и не знаю, куда эта борьба приведет меня.

"Я думаю, что эта твоя внутренняя борьба добра со злом приведет к окончательной победе добра, - сказал я, - но что ты тогда будешь делать? Порвешь ли ты и внешне с тем, что для твоего сердца станет невыносимым?" Миша отвечал: "Выход из партии, да еще человеку слишком много знающему, бывшему на таких партийных высотах, было бы явлением беспримерным и означало бы гибель.

На такое самопожертвование я не способен. Это было бы возможным лишь при увлечении каким-то иным идеалом в такой мере, какой когда-то была вера в Бога. Но отойдя от веры, а затем горько разочаровавшись в коммунизме, я не мыслю, что возможно еще какое-то новое увлечение. Остается лишь один "идеал" - борьба за существование, выражающаяся в словах "служу потому, что хорошо платят". Это тот идеал, которому служат 99% коммунистов. Теперь я без колебания пошел бы за своей девушкой, куда бы она меня не повела. Вот уж, поистине, поразительна сила любви. Она, видно, навеки свила в моем сердце гнездышко... А я ведь женат.

Но разве это семья в том смысле, как мне хотелось бы ее иметь? Моя жена - типичная представительница нынешнего "освобожденного" женского пола. Она так же ругается, так же все на свете высмеивает, особенно все душевное, человечное, она так же безгранично жадна, завистлива и ненасытна, как прочие гранддамы Киева, она так же жестока и бесчеловечна.

Не удивляйся, если ты услышишь из ее разрисованных уст что-либо вроде: "Ах, и смешного же видела одного из этих голодных..." Она с хохотом может рассказать о том, как голодный корчился в предсмертной агонии, и как он "смешно" вытянулся и скончался. Ужасно, я тебе говорю, ужасно себя чувствовать в этом бездушном, бессовестном и бесчестном обществе новой жестокой и бесчеловечной аристократии, погрязшем в беспримерном эгоизме.

На мой вопрос, а где же жена, Миша ответил: "Где? По магазинам шляется, как и все прочие. Боится чтобы не пропустить чего-либо. Я живу довольно богато, но поверь, что я вечно в долгу, ибо ее бесконечные покупки поглощают все до копейки. Она лопнула бы от горя, если бы не имела возможности приобрести себе новое модное платье, точно такое же, как на ком-то другом появилось, сколько бы оно ни стоило. Но зато она будет швырять палкой или камнем, как в собак, в тех несчастных голодных детей, которые роются в мусорном ящике, в котором много питательных отбросов, поскольку в этом доме живут преимущественно люди обеспеченные."

На предложение устроиться пока у него, я отказался, не желая создавать повода для дополнительных неприятностей ему со стороны жены. Миша не стал настаивать.

В этот же день он устроил меня в очень хорошую комнату неподалеку от своей квартиры, а также снабдил талонами в одну из столовых для городского актива рангом пониже.

На следующий день я получил направление на работу в Красный Крест.

Миша одел меня в приличный костюм и пальто, т.ч. киевляне могли принимать меня в этом наряде за принадлежащего к киевскому бомонду.

Мы каждый день виделись с Мишей и разговорам на разные темы не было конца. Лишь при его супруге, без умолку тараторившей, кого-либо осуждая, кому-либо завидуя, что-либо высмеивая, мне приходилось больше молчать, выслушивая ее бесконечные и порою чрезвычайно глупые тирады, носившие иногда характер поучений для Миши. Я не завидовал его семейному положению.

Естественно, что при ней мы не осмеливались обмолвиться лишним словом. Вся деятельность Миши, как и каждого ответственного коммуниста, являвшаяся тайной, оставалась в полном смысле таковой и для его жены. Зато для меня тайн не было. Я видел, что возможность полного доверия к другому человеку доставляла Мише большую душевную отраду. Толстый портфель Миши и его несгораемый шкаф в домашнем рабочем кабинете были для меня открыты, но само собой разумеется, в отсутствии жены.

Однажды Миша принес протоколы кустовых совещаний руководителей районов и начальников политотделов МТС и совхозов. Совещания проводились секретарем обкома партии Демченко, начальником областного политического сектора (т.е.руководителем политических отделов) Налимовым и прочими членами бюро областного партийного комитета.

Передо мною протоколы межрайонных (кустовых) совещаний, проводившихся в Умани, Белой Церкви, Черкассах, Шполе и других городах. Главный вопрос - это весенняя посевная кампания. В протоколах, прежде всего, доклады с мест секретарей райкомов и начальников политических отделов. Все они говорят лишь о том, что мешает развертыванию сева "большевистскими темпами" и просят помощи. Они говорят об отсутствии семян, о том, что из-за отсутствия фуража лошади дохнут. Все они говорят о "лодырничестве" колхозников и кулацком саботаже.

О том, как "классовый враг", проникнув на должности колхозных руководителей, счетоводов, кладовщиков, трактористов, конюхов и всюду, куда только выгодно было пролезть, творит свое контрреволюционное дело, срывая развертывание предпосевных и посевных работ. Из этих информаций следовало, что в отсутствии семян и фуража повинны эти лютые "классовые враги".

Они также повинны в том, что полностью не отремонтирован сельскохозяйственный инвентарь, не вывезены удобрения, не отремонтированы трактора. Во всем этом виноваты "классовые враги", которые беспощадно разоблачаются и арестовываются. Ряд начальников политотделов жалуется, что к ним пока не прислали заместителей по ГПУ и им трудно справляться с задачей по борьбе с "контрреволюционными элементами", кишмя кишащими в МТС и колхозах.

Все просят оказать помощь семенами, фуражем, поскорее засылать трактора и горючее. Ни один не говорит о том, что народ постигло страшное бедствие, что его нужно спасать от голода. Да и наивно было бы ждать таких заявлений от людей, руками которых этот голод вызван. Если они и говорят о голоде, то исключительно в смысле тревоги за своевременное и качественное проведение сева, которому угрожает повседневное сокращение рабочих рук из-за вымирания по колхозам.

Только некоторые боязливо и как бы украдчиво, с рядом оговорочек, спрашивают, - нельзя ли оказать хоть маленькую помощь продовольствием, дабы заинтересовать колхозников в работе. Один начальник политотдела, с возмущением рассказывавший о страшном "кулацком саботаже", приводит такой пример этого саботажа: "Колхозник такой-то, после блужданий где-то в поисках хлеба после того, как он похоронил уже всю семью, вернулся с пустыми руками домой, забрался на печку, завесился дерюгой и никакими силами нельзя было его согнать оттуда, чтобы заставить работать в колхозе, так нуждающемся в рабочей силе, поскольку почти половина людей вымерла, а другие разбрелись. Как его ни уговаривали и ни грозили, он так и не слез с печки, заявляя: "Я предпочитаю умереть на собственной печи, а не в грязи на поле." Поскольку есть у него не было ничего, он так и умер, не пойдя ни разу на работу."

В ответ на вопросы руководителей кустовых совещаний все секретари райкомов и начальники политотделов заявляют о многочисленных, все учащающихся случаях людоедства. Людоеды немедленно изолируются органами ГПУ, согласно имеющихся инструкций. В своих выступлениях руководители совещаний указывают, что главным и решающим условием для обеспечения весеннего сева, является разоблачение и разгром "врагов", пробравшихся якобы всюду и делающих все для срыва посевной кампании и развала колхозов, о чем говорил Сталин в своем докладе на пленуме ЦК.

О продовольственной помощи не может быть и речи, пусть каждый сам себя обеспечивает, государство не имеет таких ресурсов, чтобы кормить миллионы людей. О фураже также не может быть и речи, нужно мобилизовать "местные ресурсы". Семян немного будет дано, в качестве ссуды, но нужно беречь, чтобы они не были съедены. Для этого необходимо охрану их поручать вполне надежным вооруженным людям. Кроме того, перед высевом обязательно протравливать, как в целях агротехнических, так и для предостережения от поедания во время высева колхозниками.

Для борьбы с саботажем, с возможной активизацией "врагов народа" и для борьбы с массовым бандитизмом, подготовить коммунистов и комсомольцев, привлекая к участию и надежный беспартийный актив. Органы ГПУ и милиции не должны спать, а должны непрерывно находиться в действии. Главным условием успешной борьбы со всеми этими явлениями послужит хорошая осведомленность, для чего не только органам ГПУ, но и райпарткомам и политотделам нужно иметь верных людей, незамедлительно информирующих о настроениях в массах крестьян и о разных вражеских вылазках. Разумеется, их нужно поддерживать продовольствием.

Дабы покончить с существованием единоличного сектора, предлагалось проводить строгую "классовую" политику в доведении им планов сева, выделяя самую худшую и неудобную землю, в частности кручи и кустарники. В случае невыполнения плана, чем бы это ни объяснялось, отсутствием ли семян или рабочего скота, или недостаточностью и слабостью рабочих рук для приведения в порядок неподготовленной земли, все равно - составлять акты и предавать суду за саботаж.

Следить, чтобы суды не нянчились, а карали бы как следует, строго налагая штрафы, достаточные для конфискации имущества, включая и хаты, а в случаях особенно злостного саботажа, кроме конфискации, виновного подвергали бы тюремному заключению. Само собой понятно, что суды в своих приговорах должны лишать всех этих саботажников усадебных участков. В случаях, если такой единоличник до суда подаст заявление о принятии его в колхоз, принимать, создавая предварительно видимость, что это делается неохотно, дабы другие единоличники это видели.

Дальше говорилось о том, что ввиду массового падежа лошадей и недостатка в тракторах, большие надежды возлагаются на коров, поэтому предлагалось привлечь к полевым работам всех без исключения коров, как колхозных, так и принадлежащим лично колхозникам. Освобождение коров допустимо лишь перед отелом и после отела на минимальный срок, устанавливаемый зоотехниками. Затем следовали резолюции, в которых отмечалось, кто и как проваливает сев и по каким причинам (подлинная причина не указывалась) и давались лаконические инструкции в духе выступлений руководителей совещаний.

Я с большим вниманием прочел все протоколы, благо что Мишиной супруги не было дома. Передо мной довольно ярко раскрывалось подлинное существо всей политики государства. Миша многого не улавливал в этих протоколах, так ему все это было привычно и так приучили его мыслить установленными официальными категориями. Мои замечания он вполне разделял. На мой вопрос, как официально объясняются причины голода и как дело обстояло в действительности здесь , на Киевщине, Миша сказал: "Официально голод объясняется кознями классовых врагов и кулацким саботажем, вызвавшим массовый отказ колхозников от работы, в результате чего много хлеба погибло неубранным.

(Продолжение следует).

—

Опубликовано на сайте Евгения Зудилова
[3]

В тему: