Был человек, лицо какое-то имел человечье... а оказался ты чучелом. Тебя лишили всего твоего. Тебя лишили твоей внешности, твоей одежды, твоих кос. Ты одет в полосатое, в тюремное. И имени у тебя больше нет. Ты — 61369. И на этот номер ты отзывайся. И обо всем забудь.

Эти пять цифр означали одно - неизбежную смерть. Анастасия Гулей попала в  концлагерь в 17 лет. Ее юность прошла в бараках концлагерей. Годы, которые обычно считают самыми лучшими, в судьбе женщины оставили неизгладимые раны. Истории украинки, которая прошла через ад - Освенцима, Бухенвальда и Берген-Бельзена из первых уст.

***

Первые годы после концлагеря, когда я видела большую букву «О», мне становилось плохо. Я пыталась быстрее перевернуть страницу, потому что боялась увидеть там слово «Освенцим».

Я люблю встречаться с гимназистами и учениками 9 класса. Если у меня встреча с 9 классом, я вижу себя там за партой, потому что до войны я окончила 9 классов. Дальнейшее обучение прервалось.

Анастасия Гулей вернулась в Освенцим почти через 70 лет

Когда мы перешли в 10 класс, бои уже шли под Киевом. А нас мало в школе осталось уже: все разбежались, учителей тоже на фронт забрали, мы сошлись в школу как сироты. Вышли во двор, слышим: земля гудит от канонады, за Киев идут жестокие бои. Постояли, послушали, а учителя, которые еще были с нами, говорят: «Дети, идите домой». И на этом обучение довоенное закончилось.

Итак, началась война и оккупация. Тяжело было, конечно. Началась мобилизация на принудительные работы в Германию.

Приходит повестка, и ты должен ехать в Германию на работу. И сразу предупреждают: не поедешь — маму заберем. И что делать? Из села нужно было выехать, конечно. Сделать вид, что ты послушный, и уехать.

Вот нас грузят на пару подвод из села Пирятин Полтавской области, откуда я родом. Привозят на площадь Майдан в центре города. Сгоняют и заводят в бывший кинотеатр, он уже колючей проволокой огорожен, уже оттуда не убежишь. И запихивают туда.

А у меня сразу идея: я дошла до тротуара, а народ городской ходит по тротуару, я между ними: раз, и пошла, так, будто я не из этой компании. И таким образом один раз мне удалось бежать.

Я скиталась по знакомым 2 недели. А потом надо же пойти домой и продукты взять. Только прихожу, кто-то донес, что я дома.

И вот очень рано мама муку сеет: мне печенья испечь на дорогу, курицу зарезала, чтобы с собой дать и идти в Черниговскую область. Там у меня тетя, там можно пересидеть. И только она со всем этим управляется, заходит староста с секретарем, новое же начальство из прихлебателей образовалось. А я здесь.

Надя. Фото 1940-х годов

«Все, дорогая, последний раз говорим. Не поедешь — маму заберем». Куда бежать уже? Хорошо. Нас уже не обоз целый, а несколько человек, бежавших. И я хотела повторить свой прием: по тротуару.

И меня секретарь нашего старостата Павел так за плечо сцапал, вот за это, оно у меня, гад, болит и сейчас. И полицай, который на воротах: «Вот, она бежать хочет». Поэтому нечего делать: заходи.

Однажды посадили нас в такие вагончики: телятники, как у нас говорят. Пришли отец и мама моя провожать. И я эту картину вижу всегда. Загрузили нас в вагон, а они на перроне стоят, старенькие, и плачут. У меня троих старших братьев на фронт забрали, и меня так же забирают, и они, старики, вдвоем остаются в военное время тяжелое.

Привезли нас в Киев из Пирятина и разместили в одной школе близко к железной дороге. Перед нами столько народу прошло: всех, кто из Украины отправлялся в Германию, размещали в этой школе. Пересыльный пункт. На стенах много надписей, подписей: «Прощай, Киев, торбу выел. Колбасу получу и домой побег».

Затем дождались, загрузили нас. На воротах дали по 2 куска хлеба и колбасы конской. Мы тогда считали, что это «фууу», а теперь, оказывается, что это деликатес.

Повезли нас через Западную Украину. Привезли в город где-то у моря в Польше или в Германии. Я помню, что пески там: лагерь на песках. Сосна такая жидкая, чахла, типичное приморье. Там мы были несколько дней. И каждый осматривали забор: может, где-то щель, но охрана кругом была.

Обувь

Наконец нас собирают и привозят в Кеннис-Гетте. Разместили нас в свежие бараки. Там девушки из Западной Украины работали уже 8 месяцев.

На этом заводе производили какие-то химические вещества. Такое вещество едкое: девушки приходили с работы как мыши красные: и роба, и лицо, и руки. Мы тоже должны были работать на том заводе.

Пока готовили рабочие места, нас возили в Катовице разгружать вагоны: не апельсины, конечно, а шлаки. Полотно железной дороги. Вагоны большие, высокие, а мы — с лопатами.

Мы еще дома сшили из домашнего полотна юбки, покрасили в бузину и взяли, что было старое, на работу. Едем эти вагоны разгружать. А полячки, чтобы им легко дышать, кричат: «Что вы быдло запускаете в вагон? (А вагоны пассажирские) Мы не хотим с этим быдлом ехать!». Такое.

На вокзале висит карта Польши. Надо маршрут наметить. Я выписываю, куда во Львов ближайший путь. Держу при себе: все равно ведь будем убегать, нельзя же здесь остаться. Ну, как: три брата на фронте, а я буду их здесь железную дорогу строить? Я не была такой ярой патриоткой, но что-то меня так даже мысли такой не было, чтобы остаться работать. Ищем-ищем такого момента, чтобы сбежать.

Костыли и протезы

Разгружаем вагоны, а тут дождь, такой сильный, что ничего не видно. И нас охрана снимает и заводит в мастерскую, где мы оставляем лопаты, корки, чтобы переждать. И охраняют нас. С нами еще в Кеннис-Гете привезли из Франции ребят. Ну, для них — отдельная столовая, и с ними поделикатнее обходились. Например, если французы продукты забракуют, увидят в твороге червей, то они этот творог нам, в нашу столовую отдавали.

И вот идет дождь сильный, мы спрятались туда, и французы с нами. Среди французов был один парень лет 16-17, ну до того он красив — херувим какой-то. Такой розовощекий, как у Микеланджело. И его обступили и сами французы, и девушки, охрана рот открыла, смотрят на него.

А нас пять человек — бежать. Мы вышли потихоньку. А тут железная дорога, а в Катовице товарная станция. Мы под поездами на ту сторону выбежали и, Господи помоги, вперед. И так убежали. Шли мы девять дней в сторону Львова, в Украину.

Первое препятствие: граница. От Кракова шли столбы пограничные, охрана. Это кусок Польши, который Сталин и Гитлер поделили: одна часть Польши отошла Германии, оккупирована. Как перейти границу?

Идем по селу и спрашиваем людей: как перейти границу? А они слышать не хотят: криминал такой. А одна женщина говорит: «дамы, я вам мальчика своего дам, он вас переведет».

А мы только в фильме видели, что такое граница. Мальчик повел нас в сосновый лес, там склон, где женщины чернику собирают. А мальчик говорит: «Там внизу проходит линия границы». А тут одна из женщин подходит и говорит: «дамы, тикайте, вчера десант высадился, столько жолнежы, вас найдут, бегите».

Внизу прошел солдат с собакой. А там лес заканчивается, поворот, и вдоль речушки солдат свернул. А с другой стороны видно, что там поля людские узкими полосами. А справа дорога мощеная, столб пограничный и кто-то разъезжает на белом коне.

Нас пятеро, я как самая смелая иду в обход коня. И мы: «Господи помоги!» — и вперед. И какое-то затмение на всех нашло, и мы в 12 дня перешли границу. А люди с другой стороны границы, из села видят: следуют пять зевак через границу среди дня. Выходят нас встречать как каких-то олимпийцев: как вы так решились? Одна женщина говорит: «Пошли, дамы, я вас накормлю».

А тут появился парень наш, из Львова, он две недели скрывается, не может перейти границу, удивлялся, как мы пролетели. Раз здесь прошли, значит, даст Бог — пройдем. Я ему маршрут по карте, которую перерисовала, показываю. Он мне делает правки: туда, туда, а главное — в названиях. Пишется же «Решув», а читается «Жешув». Почти как в английском: пишется Ливерпуль, а читается Манчестер.

Он нам выправил все, и мы пошли дальше. Спали в поле, где ночь застала. И шли. Но нам посоветовали: вы не ходите впятером, потому что очень привлекаете внимание. Мы так и сделали — разбились: вперед пошли двое, а затем две сестры и я пошли втроем.

Так мы шли-шли, но не пирожок нашли. Доходим: нет девчат. Зашли в село, спрашиваем: не проходили две дамы? Никто не видел, возвращаемся назад: никто не видел.

Оказывается, их задержали. Ну, они умные, говорят: мы отстали от транспорта. Потом мы узнали, что их привезли в Освенцим тоже. Но им номера не набили, они были как «экстра» в Освенциме. Без номеров. Через шесть месяцев их после обещания, что никому не расскажут, где были и что видели, перевели обратно в Кеннигс-Гете. В тот же лагерь.

Остались мы втроем, пошли дальше. Дошли до Вислы. По мосту не пойдешь, мост охраняется военными. Я же не Клочкова (Яна Клочкова, олимпийская чемпионка — ред.), плавать не умею. Что же делать? Тоска.

Недалеко от Вислы, в поле мы сели под копны скошенной гречки: идти дальше некуда. А я вела дневник с самого дома. Прочитала девушкам дневник, будто чувствовала, что его заберут. А рано слышим: трак-трак-трак-трак, по мостовой повозка едет.

Мы вышли: едет поляк, везет уголь в город. Мы спрашиваем: господин, как нам Вислу перейти? Он говорит: вот туда идите, там люди торгуют с соседним селом через реку. Приходит время от времени лодка большая и перевозит людей. Присоединяйтесь к ним, и они вас на тот берег перевезут.

А злотые у вас есть? — Спрашивает. Нет, конечно. Вынимает он 5 злотых и дает нам: вот, это вам хватит, чтобы переехать Вислу. Дай ему Бог здоровья.

Мы пришли в село, спрашиваем женщину: где можно переплыть Вислу? Она говорит: дамы, садитесь здесь, я наберу «земнякив» (картофель, оказалось) и повезу на ту сторону. Собралось людей десять. Приехала лодка, два парня гребут.

Всем видно, что мы беженцы, не местные. Отрок лет тринадцати, собирает деньги. Пять злотых дали. Так ему понравилась моя курточка. Хорошая курточка: еще из школьного пальто сделана — темно-синяя и салатовая полоска, а воротник и манжеты из такого искусственного розового меха, симпатичная. И он вцепился: продай курточку. И как я ее продам? Я иду под открытым небом. Это все — мой кровь и дом. Нет, мы с лодки сошли, а он бежит: продай курточку. Все равно ее в тюрьме забрали, можно было бы и отдать, пусть бы носил.

И дальше идем: люди говорят: не пройдете вы, оставайтесь здесь, женихов вам найдем. Но мы уже два препятствия прошли, как тут остаться?

Но, правда, были такие общины польские, что чуть не сыграли с нами злую шутку. Зашли в дом, просим поесть, а народ тоже собирается на сенокос: с вилами, с граблями. А одна женщина говорит: «Это же украинцы. Украинцы резали наших поляков».

Но что мы имеем к этим полякам? Как завели они крик, то куда уж до еды, то еще погонятся за нами с вилами. Сделают харакири. А оно действительно так было на Волыни: и сейчас и Польша, и Украина не могут понять, кто прав, а кто виноват. Ну, на «бандер» все списали.

Так и шли мы дальше. Дошли до этого Жешова. Зашла в дом, попросила кусок хлеба. Выхожу, а возле девушек моих стоит повозка, а возле нее польский жандарм в черном плаще. А девушки не знают, что ему отвечать. — Вы русские? — Нет, не русские. — Иуды? Нет, мы украинцы. — Садитесь, подвезу. — Нет, мы пешком. Он вскакивает, плащ раскрывает, а там пистолеты. Пришлось садиться.

Он нас прямо в тюрьму завез. Не дошли мы совсем немного. Нам только еще Сян перейти, и были бы в Украине. Люди говорили, что эту реку можно вброд перейти. В тюрьме забрали мой дневник. А мы еще по дороге подковы на счастье собирали. Надзирательница вытрясла их и говорит: «Вот, счастье ваше до криминала довело».

Сидели мы в тюрьме, пока не забрали нас однажды в Тарнов, гестаповскую тюрьму. Собрали 30 человек. И повезли в вагоне. А мы и не знали, что такое «карный обоз» (от слова «кара» — «А»). Но узнали.

***

Я помню, как нас привезли ночью. Дорога, фонари протяженностью в километр. Приемный барак. Забрали всю одежду, в полосатое одели. Водой очень холодной облили — это как дезинфекция. А потом повели в какой-то барак ночью спать. А мы спрашиваем: «Куда мы попали, где мы?» Говорят: «Увидите, увидите».

«Труд делает свободным»

На следующий день началась экзекуция с постели. Моя очередь подошла стричься. Села я и получила в голову здоровыми ножницами. А за что — не знаю. Девушки уже знавшие говорят: «Чего ты косы не расплела?» Я села с косами, а ей неудобно стричь. Она меня бацнула по голове. Я расплела косы, и начали лететь косы мои. Такая куча была. Постригли, следующее кресло, номер. 61369. Накалывают.

И люди, которые видят этот номер на руке (показывает руку), спрашивают: а больно, когда набивали? Это такая наивность. Разве ты чувствовал? Там голову бы тебе резали, и ты бы не чувствовал боли! До того был ошарашен, какой-то безчувственный. От того, что видишь, что происходит, куда ты попал. Это царство Аида. Так что этой боли — комар.

И стал ты ... Ну, представьте: был человек, лицо какое-то человеческое имел... а оказался ты чучелом. Ты без ничего. Ты от дома далеко, ты в чужой стране. Тебя лишили твоего вида, твоей одежды, твоих кос. Ты одет в полосатое, в тюремное. И имени у тебя больше нет. Ты — 61369. И обо всем забудь.

Страшно было, конечно. Ощущение такое: сам себе не верил. Где же ты, где же ты? Одиссей испытал много, как Гомер описывает в Илиаде, во всяких страшных ситуациях, но он же боролся, он мог и с циклопами бороться, и с Посейдоном, и в царстве Аида он приспособился, выжил. А здесь? Куда лбом биться? Об эту электростену?

Постригли нас, видим: наши девушки, с которыми мы вместе бежали. Они уже подстриженные, в косынках, снимают косынки и нас приветствуют.

Наш рабочий день выглядел так. Рано утром, еще темно, четвертый час, выгоняли нас на улицу. Варево из сена какого-то давали, — не хотели мы того кофе. Строили в пятерку. Приходит аузиерка (надзирательница), номера перечислила. Те, кто не может по какой-то причине выйти на работу, отдельно строится.

Потом приходят посты, шеф, который ведет работу в команде, и посты, которые охраняют. И выводят из ворот на работу.

С собой несем носилки с хлебом. В два часа в обед разрезает шеф нам этот хлеб на порции. Мы садимся, едим хлеб, и дальше за работу.

И вот стоим мы снова у ворот по пять выстроены, ждем, что придет аузиерка и примет. Рано она послала столько-то человек, и должна их принять. И та, которая была дисциплинированной, вовремя приходит. А были и такие: все нет ее и нет. Мы стоим — падаем от усталости, но отойти нельзя. А потом наконец приходит: розовое платье, плащ какой-то — уже собралась куда-то.

Вечером дают нам суп и отбой. Спать.

И так изо дня в день.

А в воскресенье выходной. Однако сидеть в бараке еще хуже: голодный сидишь, и очень трудно голод то переносить.

Что самое страшное было? Толпы людей, которые шли в крематории. Там уже о себе не думал, махнул рукой и все. Тебя уже нет.

Но эти потоки ежедневные, ежедневные потоки! Смиренных, мирных людей.

Идут и идут туда, в лес. В крематорий. Боже мой, как же их жалко!

Как этих детей жалко: идет, куколку несет, то мячик подбрасывает, ну, ребенок же. И мать его за ручку ведет. Или дедушка, бабушка. И они туда идут. Это было страшно.

Знал, что ты тоже туда пойдешь. Вот придет твой номер, и ты туда пойдешь. Ты на волю уже никогда с номером не выйдешь.

Один раз мы еще показали свой характер. Копали канаву вокруг лагеря. Она уже обвалилась, заросла. Вот, вижу, снегом засыпана, — нет канавы (идем вдоль канавы в Аушвице). А мы копали такой ров глубокий. И дерном откосы закладывали, туда воду запускали, и электроток через канаву шел. Бежать оттуда уже тяжело было, это все понимали.

Ну так трудно было копать эту канаву! Грязь, месиво, дожди. А у нас эти шуги деревянные, сабо. Мы же в них не можем ходить. И не умеем. Как эту колодку тянуть? Страшно, она увязает, ты летишь в эту канаву. Все, не идем на работу!

Весь барак забастовал. Пусть сами копают, мы не идем.

Выгоняет утром блочная, строит нас. Не идем. Позвала аузиерку. Эсэсовка выгоняет — не идем. А они уже не знают, что и делать. Послали за комендантом. А комендантом у нас был Гесс, Рудольф Гесс.

Тот как прискакал в барак, как заскочил на третий этаж нар, гоняет по тем нарам, в потолок из пистолета палит. А мы безоружны. Мы вышли из барака, нас выстроили в длинную шеренгу, а тут болото страшное. «На колени, руки вверх!» И стоим так. А он с поддержкой еще. С ним солдаты.

И он подходит и каждую пятую женщину в грудь кулаком. Аж гудит, бьет он со всей силы девушек в грудь. Страшно. И всю шеренгу прошел, и всех причастил. Как у него, бедного, рука не заболела!

Здесь наше сопротивление и закончилось. Выстроили по пять и — копать канаву. Это было последнее наше «я».

Был еще комендант Йозеф Крамер, никогда его не забуду. Это вообще не человек.

Были бараки каменные, они до сих пор остались. Я была в деревянном. Там только остались кирпичи от дымохода (показывает рукой на бараки). И вот в одном бараке оказались как-то евреи или с Кипра, или с какого иного острова, такой мелкий народ, как дети. Их даже на работу не брали, потому что они были так малы — как муравьи.

Нашли они картофель сырой. Порезали его мелко. И нашли из-под коробки от ваксы крышечку. Порезали, сидят, картофель клюют. Откуда ни возьмись — Крамер. Он идет с такой дубиной, булавой. И как бросил эту дубину в этих несчастных евреев, они как мухи там и попадали. А за Крамером едет машина грузовая. Их на грузовик — и в крематорий. Он поднял дубину, пошел дальше на охоту.

Еще селекцию проводили. Выходной, воскресенье, выгоняют всех из бараков. Раздевают догола. Одежда над головой, и по пятерках строем проходят все мимо «жюри». Жюри сидит, смотрит: много струпьев на теле — в сторону. Кто чище — проходи дальше. И куда их повезли? Видимо, в крематорий. Это селекция. Отобрали здоровых, а слабых уничтожили. Ну ужас был.

И вот однажды набирают команду на работу в сельском хозяйстве. Кто хочет? Два километра от Биркенау — Буды, лагерь маленький. Ну, сельское хозяйство — это наше. Мы же из села все. Наша стихия. Пойдем. Но там тоже было не легче.

Тоже под страхом постоянным — охрана, наказания.

Помню, первого декабря пошел первый снег. Мы разбираем помещения людей, которых выселили из зоны, сараи. Нас направили разбирать эти помещения. Приезжает комиссия. Раздевайтесь, проверяют на вшей: одежда, воротники. И вот на одной девушке что-то подозрительное нашли. Лида из Николаевской области.

А она на кухне с поварихами познакомилась и выскребывала котлы. Как на кухне раздадут эту брюкву, а там что-то прикипело. Она выскребает и миску-две в барак девушкам принесет. И это у нее как долг был: после раздачи выскребать баланду эту. А у нее забрали всю одежду. И что же делать? В чем Лиде пойти вечером котел скрести? Она взяла у девушки полосатую одежду и пошла.

А ее аузиерка узнала в чужой одежде. Так что она делает? 1 декабря, первый снег и мороз. Она ее раздевает догола. А вокруг бараков два ряда колючей проволоки. Она ее между теми провода голой заводит и ставит на колени. Отбыла она свое время и пошла домой к себе. А Лида там умирает, холодно. Ну, сначала девушки ей фартук бросили. Но что тот фартук против снега? Аузиерка пошла, а девушки вытащили Лиду, начали снегом растирать, привели в чувство.

А еще было страшно. Здесь, в Биркенау, на нас шел дым, и мы видели пламя от тел, которые сжигали. Задыхались от этого смрада. А потом сельхозкоманда нам привозит мешки бумажные — удобрения рассеивать по полю. Мы берем удобрение, рассеиваем. Тут что-то попадается. Что это такое? Смотрим, а это косточки. Это зола из крематория, а мы ею поля удобряем. Руки отваливаются от этого страха. Но куда же денешься?

Вот так было до января 1945 года. А в первых числах января нас этапом вывели. Но перед тем из барака забрали евреек: сестер Басю и Генриху, госпожу Розу. Госпожа Роза так хотела быть полькой, а не еврейкой. Все делала, плохую работу она вызывалась делать. Хотела чем-то отличиться. А муж ее поляк и двое детей дома. И она надеялась. Но перед январем ее тоже в Аушвиц вызвали, с концами.

А в мужском лагере держали свиней кормить эсэсовцев. Был там ездовой Генрих. Знаменитый музыкант из Варшавы. Он приезжал в крематорий: хлеб забирал, который у людей отбирали, и свиньям тем привозил.

Он нам все новости рассказывал. И в последний день нам на работу повели кирками дорогу ровнять. Слышим: Генрих играет. А ему разрешили оркестр организовать в мужском лагере. Он скрипку где-то достал, сам скрипач. Несколько губных гармошек. Слышим, музыка. Такая погода тихая-тихая, морозная. Мы — как зачарованные. Где это? В лагере музыка. И мы знаем, что Генрих.

И на следующий день Генриха не стало. Это ему так позволили в последний день отвести душу на скрипке.

И вот нас выстроили и гнали двое суток. Не было уже станций, чтобы нас где-то посадить (в эшелон — «А»). Войска советские уже Краков брали, когда нас гнали. Залпы оружия — рукой подать до свободы. А нас погнали, посадили и завезли сначала в Бухенвальд.

В Бухенвальде нас не взяли, потому что у нас номера на руках. Уж такое нарушение прав человека, что никто не хотел брать. Уже видели, что оттуда фронт, оттуда фронт. Уже думали, что отвечать некому будет.

***

«Долго нас возили и привезли в Берген-Бельзен. Думали мы тоже: хуже Освенцима уже не будет. А тут ворота, а в воротах Крамар — вот» здрасьте«.

Все ясно, куда нас привезли: раз Крамер — значит смерть.

Нас ни переписали, ни пересчитали. Кто был в лагере, то знал, что всегда пересчитывали, как привозили или выпускали. А тут — как скотину. Заходите, милости просим.

Мы нашли пустой барак, вокруг лес, деревья. Вот и матрасы есть, хотя паршивые и гнилые, а все же хорошо. Расправились от этих поездов СВ (смеется). Спим.

Прибегает Крамер из той же нашей аузиеркой и выгоняет из барака. Под шум пуль: выходите. Снова на колени в грязь и руки вверх. Десять человек послал вынести все из барака: матрасы и все остальное. Пересчитали нас голых, а зима же. И окна разбиты в бараке. Сидим на голых досках. Как щенки, согреться как-то же надо.

Приходит работяга из мужского лагеря, забивает окна колючей проволокой. Окна драные, а проволокой забивает. А сам такой — чуть молоток держит. За ним — охрана. А мы спрашиваем: куда мы попали? Что это такое? Увидите, увидите.

Забили окна, двери колючей проволокой. Сидим сутки, двое, трое. На четвертые сутки приходят, открывают: тот самый мистер Крамер. Опять по пятеркам становимся на колени, снова считают. И одна из этих аузиерок освенцимских: «Майн год!». Думали, что мы передохнем за 4 суток. А мы живы остались им на удивление.

Рассмотрели мы, а у нас на бараке написано: Тиф. Таким хорошим готическим почерком. Тифус. Поняли. Потому что нашими предшественниками были наши военнопленные. И их тоже уничтожали и тифом, и в других бараках с другими болезнями. И их в крематорий (а он маленький в Берген-Бельзене, не на такое количество рассчитан, двухместный). И после того наших военнопленных вывезли километра за полтора от лагеря и в большие братские могилы закопали. Сейчас там кладбище.

Ищут в архивах, кто там был, какая часть военная, чтобы фамилии найти для мемориала. А мы получили от них в наследство те же методы уничтожения. И давай нас голодом морить. И за три месяца мы сделались ходячими трупами. Мы ходили полтора года в одной пятерке, знали с девушками друг друга. А там мы уже друг друга не могли узнать, мы уже на людей не были похожи.

Гибнуть стали страшно, пхоронить никто никого не собирался. Сжигать тоже. И крематорий не работал уже. Все. Мертвое царство.

Трупы складывают около барака штабелями. Я больна. Ко мне приходит из другого барака девушка из Полтавской области. Мария. Собирает. А я до нар своих не дойду, а даже если и дойду, то там на нижней части нет досточек, надо (лезть — «А») наверх. А я не в силах наверх лезть. Я ложусь на пол до утра. А Маруся приходит, выводит меня из барака, потому что выбросят на кучу трупов. И так она меня спасла.

А на прощание Крамер бежал, его поймали, вернули в лагерь и заставили убирать трупы. И когда освободили наш барак, зашли англичане, когда из нашего барака начали выводить на волю, я вышла.

Солнце. 15 мая. Вижу, Крамер и эти аузиерки грузят трупы на грузовик. Ну, чувств у меня не было никаких. Ни радости, ни печали, ни желания мести, реакции никакой. Мертвая была. В хорошие времена сказала бы: что, гад, заработал — работай. Не было реакции даже Крамеру подойти и что-то сказать. Просто сил не стало на это.

А трупы лежат штабелями. Наконец, англичане поняли, что нет смысла грузить, взяли бульдозер. Выкопали яму и трупы туда бульдозером. Есть даже снимки английского корреспондента.

Вернулась домой в августе 1945 года. Где-то месяц англичане приводили нас в чувство, откармливали, переодели, мы стали на людей похожи.

Сначала перевезли за Эльбу, передали нашим, там нас еще несколько месяцев подержали: проверка, фильтрация: где был, что делал, сотрудничал с врагом?

Затем, в конце концов, дали транспорт, и мы вернулись домой. Перевезли нас в Барановичи, Беларусь. Сбросили на болоте под открытым небом ждать транспорта дальше в Украину, в Киев. Мы ждем в том болоте. Наверное, о нас забыли. Давай искать какие-то станции, давай искать попутные поезда. Товарняки. С досками и бревнами. И так до Киева и добрались.

На своей станции встретила своих девушек из Грабаровки. Ехала, конечно, с радостью домой. И вдруг эти девушки говорят: «У вас получили похоронку — старший брат погиб, а младший Петр вернулся без ноги. А средний Геннадий пережил блокаду ленинградскую и идет на поправку». И с таким вот настроением приехала домой.

Главное для меня было — поступить в десятый класс, окончить среднюю школу. А вид у меня был очень страшный: худая, живот большой. Волосы выпали. Хоть и два раза стригли меня в Освенциме. И то отросли немного, ведь после тифа повыпадали. Начал мох какой-то по голове расти.

И давай в школу поступать в тот район, где мы перед войной жили. Отец работал учителем, два брата там работали учителями. Меня не принимают в школу: ты в Германии была. Давай такую-то ​​справку. Я езжу, вожу им справки — а это 23 километра от дома. Уже 20 сентября, дети занимаются. Директор не хотел принимать такую ​​ученицу.

Наконец брат не выдержал, поехали мы в школу. Он к директору с костылями своими. Как он с ним говорил — не знаю. Может, костыль на него поднял? Вышел и говорит: заходи в класс.

Я среди урока захожу. 20 учеников. Сидят по двое за партой. Третий сидит один на задней парте. Меня к нему сажают, а он за свои вещи, и к ребятам — третий. Со мной не хочет. Сижу одна в классе. Чужие все.

Книг нет. Наш дом, где мы жили, разбомбили. С книгами, со всем. Тетради какие-то я нашла. И 23 километра от дома. И полный бойкот в классе. Учитель заходит, задает вопросы, а они — в книги. А у меня даже некуда посмотреть. Я толкаю парня в спину — помогите. Трое за партой — нет, не дают. И так я мучилась до первой контрольной по алгебре. В классе двойки, тройки, а у меня — четверка. Ребята: то подскажи, это подскажи. По химии то же. Перед уроком я им химию объясняла. Они мне учебники нашли. Так мы подружились в классе.

Как я изменилась в лагере? Я была наименьшей в семье, мазуней. Девочка. Меня опекали, братья ко мне: наша Надя (несмотря на официальное имя Анастасия, родные называют героиню Надей, — ред.) Все ребята, друзья братьев, меня тоже опекали. И дразнили меня в школе: маменькин сынок.

А после того, как пришла — уже мне опоры нет. Одного брата нет, а второй — без ноги. Уже не мог быть такой опорой. Отец заболел и умер. И не знаю. В институте я не была лидером. Я немного была этим номером на руке прибита, меня оскорбляли. Студенты смеялись: что у тебя за номер?

Я так танцевала когда-то до Освенцима — земли не касалась. А потом я на танцы не ходила уже.

Но озлобления не было. И сколько я вожу людей в Берген-Бельзен, там меня ценят. Приходится выступать перед их правительством. И от себя, и от группы, которую я привожу.

Я говорю: просветите любым рентгеном этих людей. В их душе ни капли злобы, ни капли мести, ни капли вражды. Нет. Блаженные люди вышли оттуда. И среди тех, кто прошли концлагеря, ни одного нет пьяницы, просто блаженные. Без злобы. Это не зеки из наших тюрем, которые плюют на всех. А эти какие-то святые, я бы сказала так.

Это действительно чудо, что я могу приехать в Освенцим. Если бы в 1945 году в апреле нашелся бы какой-нибудь Нострадамус, и сказал мне: «Слушай, скелетик, ты не погибнешь. Ты вернешься. И еще даже вернешься в Германию не как узник, а как гость». Что бы ты сказал ему, Нострадамусу? «Слушай, это же невозможно, на это никакой надежды нет».

Кристина Заник, опубликовано в издании «Историческая правда» [2]

Перевод: «Аргумент» [3]

---

В тему:

• Украинцы на принудительных работах в Третьем рейхе. Сколько их было? [4]
• Автора книги «Хочу жить!» трижды пытались убить только спецслужбы СССР [5]
• Расстрелы заключенных в июне-июле 1941 года. Как это было (ФОТО) [6]
• О «Великой Отечественной» и других мифах советской эпохи [7]
• Миф Великой Отечественной [8]
• Как убивали наших отцов и дедов: эссэсовцы в сравнении с чекистами были ангелами [9]