Донбасс не вернётся в Украину, потому что Донбасса не существует

1.00

Нет

Фото: Донбасс не вернётся в Украину, потому что Донбасса не существует

Сейчас Донецк больше похож на изнасилованную женщину, чем на европейский город, там сейчас стыд, срам, жертвенность и нежелание об этом думать. Я же хочу поговорить о голосах, которые мы как будто не слышали, кто так сильно кричит, кто эти 20% участников вооруженных формирований Российской Федерации.

Украинская русскоязычная писательница и профессор Донецкого национального университета Елена Стяжкина выступила на TEDxKyiv 2014, который проходил 1 ноября в Украинском доме. В выступлении, сорвавшем стоячую овацию, она рассказала, кто те 20% украинцев, воюющих против своей страны, и почему в Донецке сначала нужна виселица, а потом колонизация.

Елена Стяжкина Фото: facebook.com/tedxkyiv

Донецк – это Украина! И это не просто мое желание, это социология, которая в марте и в апреле, и в мае показывала всегда один и тот же результат: 67% признавали свое желание жить в Украине. Треть хотела в Советский Союз, в Россию, в ДНР и прочее разные приятные их слуху названия. Второй момент, на котором я хочу акцентировать внимание: Донецкая и Луганская область – это украинское село, и так было всегда. Це україномовне українське село. І навіть Голодомор не знищив того села і того коріння.

Еще одна позиция: европейские города. Во всяком случае, были ими. Сейчас Донецк больше похож на изнасилованную женщину, чем на европейский город, там сейчас стыд, срам, жертвенность и нежелание об этом думать. Я же хочу поговорить о голосах, которые мы как будто не слышали, и как будто сейчас они стали слышны так активно, и мы не можем понять, что это за голоса, что это за люди, кто так сильно кричит, кто эти 20% участников вооруженных формирований Российской Федерации. Там нет гражданской войны, мы понимаем, что это война России против Украины. Но 20% участников местного населения там, конечно, есть. Что это за люди?

Франц Боас, американский социолог и антрополог, в середине ХХ века выдвинул очень интересную гипотезу. Он говорил, что в одно и то же время одно и то же общество может жить в разных хронологических порядках. Это означает, что одни люди живут, условно, в обществе постмодерна, а другие, например, живут в традиционной системе ценностей. Так вот, тот голос, который мы слышим сейчас и не можем понять, что там за смыслы – это голос присваивающего хозяйства. Этот голос в терминах Энгельса означает хозяйство, которое ничего не производит, воспринимает окружающий мир как природу враждебную, которая может давать, а может не давать.

Здесь канализационный люк – такая же пища, как банан. Кладбищенская оградка, металлические конструкции завода – все это можно спилить и продать. Здесь нет и не может быть вопроса собственности и понимания собственности.

Это природа: она дает – мы берем, мы – не воруем. Кто может ограничить, если нет вопроса собственности? Тот, кто сильнее – вождь, он же милиционер. Если с вождем поделиться, принести ему жертву – охота будет удачной. Здесь нет завтра как такового, здесь рефлексии будущего. День прожит – и хорошо, проживем еще, а может быть и умрем. Рефлексии смерти нет тоже. Есть враждебный мир, природа, есть некие враждебные другие, но совсем нет видения самого себя – нет вопроса: «Кто я?», и ответа на него тоже нет.

Здесь есть боги, выбившиеся из вождей-милиционеров – прокуроры, судьи, некоторые боги достигают даже уровня президента. Они все система присваивающего хозяйства, к ним нельзя подходить с вопросом совести, морали – это другой способ освоения пространства. Боги бывают разными, но точно не добрыми. Точно так же, как в античной Греции – язык не повернется назвать Зевса добрым богом.

Так и здесь: подлые, хитрые, пьющие, отвратительные, но боги. И надо жертвовать, и надо голосовать за них, и тогда они улыбаются с плакатов, и тогда, наверное, будет умиротворение и завтра будет очень успешная охота. А может быть и не будет – ну, тогда они разгневаются, и нужно будет еще жертвовать и еще, и еще.

У этого мира есть свой «золотой век». Как у каждого присваивающего общества, в том «золотом веке» были шахтеры и металлурги. И верховный вождь, Кетцалькоатль сидел в Кремле, он был суров, ужасно суров. Но тогда было хорошо: ведь тюрьма – это тоже хорошее место. Потому что там кормят, там можно жить, там тепло, в конце концов. Тот «золотой век» помнится уже не всеми, уже в легендах. В том «золотом веке» была Великая Победа, сакральная, совершенно выхолощенная в смысловом отношении.

Это такая себе титаномахия, где никто не переживает о том, была ли права Фетида, став на сторону Зевса и как пострадали гекантохейры, и жалко ли их вообще. Титаномахия – это когда «наши» победили «не наших», фашистов. Великая Победа, сакральный смысл и какие же мы были молодцы, когда всем тогда врезали.

Но этот «золотой век» кончился. Изгнание из рая. И дети работают в копанках – это дырка в земле, из которой достают уголь без всякой техники безопасности. Уголь потом продают. Это та же самая природа, освоение которой сущностно принадлежит присваивающему хозяйству. Индустриальное язычество, копанки, дети в земле. Денис Казанский, один из замечательных донецких журналистов, сказал, что если смотреть на пейзаж Донецкой и Луганской области из самолёта, он похож на лунные кратеры. Лунные кратеры – это копанки. Так нельзя жить, кажется, но так живут…

И дальше случается вот что: второе пришествие Кетцалькоатля послало своих богов с новыми прекрасными средствами еды. Войны тоже, но в первую очередь, еды. Потому что когда танк закончит свою работу, его сдадут на металлолом. Вы скажете мне: ну что вы, танк не делается из такого металла, который можно сдать на металлолом. Но это вы знаете, а они тоже узнают об этом, но опытным путем. Не сразу, не быстро, но в танке обнаружатся и те части, которые можно сдать на металлолом, и какие нельзя. Когда сбивали самолеты, люди тоже несли самолеты на металлолом. Это еда. И вот этот вот бог принес еды, и это здорово, можно есть дальше.

Можно ли это победить, можно ли чужому богу здесь стать своим? Милосердному – нет. Потому что добра здесь никто не видел.

В добро никто не верит, я все еще говорю о тех 20%. Это добро никто не узнает в лицо. Есть одна история, будем считать её легендой этой войны. В июне один из небольших шахтных поселков, который не захватила Российская Федерация, был защищен блокпостом украинской армии. Каждую ночь из разных домов этот блокпост обстреливался: то из автоматов, то из минометов.

Воины приезжали и не понимали, что такое, что происходит. Один из воинов украинских был местным, и сказал: «Я решу эту проблему». Он сделал виселицу, поставил её возле блокпоста на площади. Утром местные жители принесли к блокпосту кашу, вареники, колбасу и сказали: «Ну, хлопці, шо ж ви не сказали, шо ви – влада!». Тот, который был из местных, спросил: «Ребята, убирать будем?». Они посовещались и сказали: «Ні, нехай постоїть, а то забалуємо». Так вот, сначала виселица, а потом школа. Вот так сюда может прийти чужой бог.

Все время есть вопрос, все время есть тезис, что замороженные, голодные эти люди поймут, что им с Украиной было хорошо, и они вернутся. Нет. Им не было хорошо, и это надо понимать. Они жили очень плохо. И так, как они живут сейчас, им хорошо. Так, как они живут сейчас, они могут жить сколько угодно долго. Танки – еда, почему нет? И более того, тогда возникает вопрос: нужно ли помогать тем, кто не хочет спастись? Танки отличаются немножко, и канализационные люки отличаются от бананов – они сами не воспроизводятся. Поэтому будет экспансия – оружие есть, опыт есть. Чтобы отобрать где-нибудь в соседней области и точно так же использовать, присвоить и продать.

Но этот мир убьёт украинское село. Этот мир уже убивает патриотов. И этот мир убивает и будет убивать своих собственных детей, которые будут вырастать, как Маугли. Что с этим делать? И можно ли с этим что-то делать? Думаю, что да. Есть две важные вещи: слова и люди.

Первое – слова. Давайте подумаем, что из нашего активного словаря должны уйти слова, которые ничего не определяют. Слово «Донбасс» не определяет ничего. Когда мы произносим «Донбасс», считайте, что мы читаем стихотворение Юза Алешковского: «Живите ж тыщу лет, товарищ Сталин! И как бы трудно ни было б здесь мне, я знаю, будет много чугуна и стали на душу населения в стране!». Если мы до сих пор меряем то, что мы делаем, чугуном и сталью, то тогда Донбасс – это уголь и все прочее. Но нет, ведь мы не этим меряем наше сегодняшнее движение и нашу сегодняшнюю жизнь. И второе, что нужно изъять из языка – это «деды воевали», это «Великая Победа». Вот этого быть не должно. Никогда снова!

Война – это смерть, смерть, смерть и еще раз смерть. Это не футбольный матч. Это не «наши» против «их». Это всегда сначала, потом и в конце смерть.

И второе, тоже очень важное, на мой взгляд. Я никогда не думала, что произнесу эти слова, но я произношу их: этой земле нужна позитивная колонизация, мирная колонизация. Эти земли именно так и осваивались. В конце ХVIII века здесь был Чарлз Гасконье, потом Джон Юз, Лепле, Гельфон, Лаче. Это были люди, которые приехали осваивать уголь, металл и привезли сюда квадратно-гнездовой метод строительства городов. Один из секретарей обкома партии в Донецкой области Дегтярев в 60-е годы понял, что так не получится, и нужна интеллигенция. Тогда туда начали заманивать профессоров, актеров и учёных и создали тот мир, который делал Донецк европейским городом.

Заканчивая, я хочу сказать вот о чем. В еврейских молитвах есть такое окончание «До встречи в Иерусалиме». И много тысяч лет евреи так заканчивали свою молитву. Я хочу сказать присутствующим здесь дончанам, луганчанам и тем украинцам, которые хотят не только любить Украину, но и делать для нее что-то. До встречи в Донецке. Донбасс не вернётся в Украину, потому что Донбасса не существует. Здесь будет либо Украина, либо ничего. До встрече в Донецке!

—

Текст записала: Юля Сосновська, опубликовано в издании СОДА [2]

В тему: