Самая большая угроза для Украині — депутаті и АТОшники, считает фронтовик.

Боец 54 отдельной моторизованной бригады ВСУ Михаил Лупейко (позывной Ангел) за два года войны успел отличиться практически на всех самых горячих точках зоны АТО — Пески, Донецкий аэропорт, шахта «Бутовка», Светлодарская дуга.

Сейчас он проходит реабилитацию в Киевском военном госпитале после ампутации обеих ног, заново учится ходить и постоянно шутит так, что вряд ли кто-то может превзойти его в мастерстве черного юмора.

Николаеву «Ангел» известен тем, что входил в состав «Правого сектора» нашего города и участвовал во многих акциях и пикетах.

В интервью сайту «24» [2] он рассказал о том, кто такие националисты, как меняется отношение к оружию и почему ветераны АТО могут стать опасными для Украины.

— Почему изначально пошел в «Правый сектор»?

— Так получилось. В армию не брали.

— Почему?

— Потому что мое дело осталось в Феодосии, где я служил срочную службу. Оно ушло со всеми остальными делами в сторону Москвы. То есть, записей о том, что я проходил воинскую службу, никаких не осталось, кроме отметок в журнале военкомата, что меня отправили в армию.

Делали неоднократно запросы в архив Вооруженных сил, в архив Южного оперативного командования, но никакого вразумительного ответа не было. Мое дело могли сжечь просто напросто. У нас вообще батальон специфический такой был, веселый. Личные дела напрямую в архив не передавались сразу, а передавались в закрытых коробках уже в подразделение. Не понятно, кто мы: пограничники или не пограничники, десант не десант.

— Когда начал воевать в АТО?

— В начале августа 2014 года приехал в учебку, в «Десну». Там провел месяц и — на «ноль», в Пески. Приехали в 10 утра, около пяти вечера я уже полез на «Небо» в первую смену.

— И как там было?

— Прикольно.

— Почему?

— Ночной бой красивый.

В Песках провели чуть больше месяца. Потом — ДАП, ранение — ногу порвал на колючей проволоке. На зачистке. Была слепая зона, которую мы не видели и никто не знал, что за ней находится. Армейцы идти проверять не хотели, у них командир отдал приказ никуда не высовываться, сидеть на башне. Меня он тоже не хотел пускать. Просто я при нем позвонил ротному, сказал, что у меня куча слепых зон, я не знаю, что вокруг меня творится. Он сказал, чтобы я делал то, что считаю нужным. Армейцы свою задачу выполняют, я — свою. Ну, все, взял еще троих ребят и пошли искать. Запутался в проволоке, выпутался, поднялся. Ну, печет нога чуть-чуть, штанина не прилипает, значит — все нормально, крови нет, просто поцарапался немного. Побежали дальше, посмотрели все, заминировали что-то слегка... Когда вернулись обратно уже, увидел, что у меня нога до мяса порвана. Ну, скотчем стянул, перебинтовал и все.

— Почему скотчем?

— Не было ничего больше. Не было пластыря, а скотча было много.

Тринадцатого октября меня ранило в 7 часов вечера и в 5 утра меня только смогли забрать. Потом — три недели лечения и обратно на Пески. «Небо». Это — копер, крышка железная над шахтой, она выполняла функцию вентиляции, закачивала воздух в шахту. Плюс вспомогательные насосы, которые откачивали воду. Там такая здоровенная вышка высотой 50 метров и на ней мы сидели. Контролили, диаметр — 18 километров территории.

— Почему на тот момент «Небо» называли одной из самых горячих точек?

— Потому все всегда знали, что там сидят корректировщики, которые видят далеко. Я в аэропорту корректировал артиллерию без бинокля. Три километра прямой видимости. Плюс контролировал практически до центра весь Донецк и все, что там происходило. Естественно, что мы для них были не то что прыщом, а жменей кнопок в попе. Поэтому сепары нас пытались всячески оттуда выбить, постоянные атаки, пытались прорваться в окрестности «Неба», постоянные обстрелы. Снайпера работали с утра до ночи, не переставая, как только рассветало и пока не потемнело — это постоянная работа снайперов и пулеметов.

— Сколько ты там провел уже во второй раз?

— Месяц. Потом уехал на ротацию, потому что «крыша» подтекать начала чуть-чуть. Сначала захотел на вышку ПТУР затянуть, потом СПГ, потом хотел засунуть «Василек» на «Небо». Взводный сказал, мол, хватит, а то ты туда и «Рапиру» затянешь. Велел поехать отдохнуть.

Поехал, отдохнул. Полтора месяца гулял. Тогда как раз разбомбили «Небо», взводный мне сказал, что при таких раскладах могу еще погулять. Короче, я психанул и гулял. Потом опять на войну потянуло.

— Тяжело без войны было?

— Да. Меня все бесить начали. Абсолютно все, без исключения. Стал нервным, психованным. Поехал домой — на войну. Перевелся в разведку, в 7-й батальон. В Верхнеторецком полтора месяца работал, разведывали, пленных брали, искали базы, центры подготовки, выясняли количество людей, укрепления. Обычная разведная рутина.

Потом — очередное ранение. Ехал на машине, что-то прилетело, бахнуло и сдуло с трассы волной. Поломал шею. Вставили титановый позвонок. Еще полгода погулял. Потом пошел на контракт.

— И тебя взяли на контракт с титановым позвонком?

— Ну, я проморозился...

— То есть, ты инвалидность скрыл?

— Да. Третью группу. Вообще первую должны были дать, но дали третью.

— Почему?

— В военкомате мне бумажку дать не смогли, поскольку я из добровольческого батальона, и они не имеют права давать направление на прохождение МСЭК, потому что я не военный человек на тот момент был. Они мне ничего не дали, я поехал на МСЭК, а в Чернигове он, мягко говоря, продажненький и коррумпированный совсем чуть-чуть.

Тонко намекнули, что надо денежку, но как только узнали, что «Правый сектор» [3] и денег не будет, то просто дали третью группу инвалидности, сказали через год приехать еще раз. Я еще спросил: «А что, за это время у меня вырастит нормальный позвонок, родной?». Сказали, что им все равно надо посмотреть. В общем, я не стал ждать всех этих мероприятий и просто пошел на контракт.

— Почему решил перейти в ВСУ?

— Созвонился с пацанами, которые уже были на контракте, они сказали, что в принципе нормально, идти можно. Начался процесс зачисления. Потом позвонил знакомый СБУшник, сказал: «У тебя три пути: армия, тюрьма, могила. Выбирай». Я ответил, что, мол, поздно, батенька, я уже в армии.

— Почему тюрьма или могила?

— Тогда начались нападки на добробатовцев. Во Львове ребят судили, ОУНовцев, которые почти год провоевали в Песках. Им прилепили веселую статью про активное участие в незаконном бандформировании. Они же незаконно оружие в руки взяли... Ну, а вот если бы не удалось посадить, тогда... Ну, или стреляют, или садят.

Дальше — армия, шахта «Бутовка» [4]. Туда в феврале-2015 приехал, в марте нас уже вывели. Потом полигоны, попытки «дезертировать» на войну, куда-нибудь перевестись, где стреляют.

— Почему на полигонах не понравилось?

— Полтора года войны, чему меня могут научить кадровые лейтенантики, которые пришли только после училища и нигде не были? Старым советским тактикам по учебникам? Так я эти учебники в третьем классе еще прочитал. У меня папа офицер «имперской» армии... Так что, дважды «дезертировал» на фронт. Последний раз — уехал к своим «правосекам» на Светлодарскую дугу и там уже все время был.

В конце августа 2016 года полностью решился вопрос о переводе. Из 93-й в 54-ю бригаду официально. Перевелся перед самым ранением.

— Ноги где оставил?

— На Светлодарской дуге. 21 августа, в час ночи. Начал работать пулеметчик в зеленке. Он мне очень не понравился. Он мне мешал кушать, пульки над головой свистели, надо было как-то исправлять ситуацию. Погонял пулеметчика, с той стороны начал работать миномет. Ну и вот, в меня прилетело.

Дальше госпитали — Бахмут, Харьков, Киев. В Бахмуте отрезали то, что не оторвало. Отправили на Харьков, два месяца там. С конца октября — уже в Киеве.

В тему: В бою с российскими наемниками погиб 18-летний «киборг» из Сум [5]

— Ты веришь в перемирие?

— Нет. На моей памяти перемирий было чуть больше десяти. Каждый раз, когда объявлялся «режим тишины и прекращения огня», у нас забирали крупнокалиберное оружие и сепары лупили беспощадно. В дни перемирий раненных бывало в два-три раза больше, чем в обычный день. То есть, наше командование придерживается перемирий, с той стороны перемирий не существует. Они перемирия требуют, когда хорошо получают в дюндель.

— Это четкая закономерность?

— Да.

— С регулярной российской армией сталкивался?

— Постоянно. Первый — раз в Аэропорту была Псковская дивизия, осенью 2014 года. На «Бутовке» «кадыровцы» [6] были, они постоянно нам в мегафон кричали, что они будут делать с нашими женами, что с нами будут делать. Когда мы им отвечали, они кричали «братишки, давайте договоримся, мы же — славяне»...

На Светлодарке — псковские курсанты, омские курсанты, казачки заезжали иногда и отдельные группы ГРУшников. В основном это выпускники, которые сдают так называемые «экзамены», проходят боевую обкатку. У Путина же Сирия полигон, но туда далеко ездить, а Украина ближе. Так легче.

— В боевых условиях разница между нашими бойцами и другой стороной в чем?

— Мотивация. Мы не хотим, чтобы это продвигалось дальше по Украине, а у них мотивация — это просто деньги. Финансовая же мотивация — одна из самых слабых.

— Особенно, когда на кону жизнь?

— Да. Жизнь на кону — это основной определяющий фактор силы мотивации. Были случаи, когда наши пленные, чтобы не расстреливали всех остальных людей, вставал и назывался сам, когда искали, допустим, пулеметчика или снайпера. Вот, человек вставал и говорил: «Ну, я — пулеметчик». Все, его расстреляли, а остальных — в подвал. А так расстреляли бы всех. У них такого не бывает.

— Сепарские города есть только в зоне АТО?

— Нет. Запорожье, Николаев, Херсон, Одесса... Ну, Одесса — так, 50 на 50, как и Николаев. Запорожье — где-то 60-65% сепаров. Вся русскоязычная полоса городов — они там есть. На Западной Украине так массово такого нет, но туда же масса переселенцев поприезжала. У них там своих приколов хватает.

— За счет чего у Украины есть будущее?

— За счет молодежи. Только с ней работать надо. А с ней сейчас никто не работает. То есть работают, но мало. Это все точечно происходит, не массово.

В тему: «Чтобы сохраниться в нынешней стране, надо взаимодействовать с молодыми радикалами» [7]

В начале войны еще были такие моменты, когда АТО-шники ходили по школам, проводили уроки мужественности, разговаривали со школьниками. Такие моменты настраивают детей на то, что «я — украинец». При этом украинец — это не просто звук, территориальная особенность, а именно национализм. Ты — часть нации и за нее надо бороться.

— Вот смотри: ты сейчас лежишь в госпитале из-за боевого ранения, полученного на войне за страну. Палата вся украшена плакатами, которые нарисовали дети, вам передают кучу открыток, подписанных детьми, вам передают подарки от детей. Это же не одни и те же дети, они разные. Они для вас столько делают. Значит, еще не все потеряно?

— Ну не все, конечно. Но это тоже точечно — какая-то отдельная гимназия, какая-то отдельная школа.

— Я тебе скажу, как произойдет в моем родном городе — Новогород-Северском. Над ним «триколор» поднимут ровно в тот момент, когда хоть один танк российский пересечет нашу границу. Там 90% населения — такие, что для них бандеровцы во всем виноваты. Хотя там же тоже есть патриоты, националисты там есть. Но их не так много, как хотелось бы.

— Ты много говоришь про национализм. В твоем понимании, националист — это кто?

— Патриот — тот, кто громко кричит, как он любит свою родину. Националист — молча берет оружие в руки и идет родину защищать. Или пытается что-то для родины сделать, как-то что-то изменить. В этом вся разница. Националист — это действующий патриот.

В тему: Украинский национализм: ликбез для русских [8]

— Зачем тебе была нужна война?

— Воспитали так.

— Как?

— Что Украина — это моя родина и ее надо защищать. Украина, а не Советский Союз. С детства меня так воспитывали, что Советский Союз — это не моя родина, это — тюрьма моей родины. Не могу сказать, зачем мне это все надо было.

Просто я хочу что-то изменить. Жизнь и так хреновая, поэтому в ней надо хотя бы попытаться что-то менять.

— Что будешь менять дальше?

— Буду пытаться вправлять мозги ребятам, которые с войны приходят. Потому что «крыша» течет у всех. Все поголовно возвращаются социопатами.

— Возвращаться сложно?

— Очень.

— Почему?

— Там — все просто. Вот — свои, с той стороны — враг, стреляем туда, убиваем вот тех, они плохие. Все. Тут человек тебе может годами в глаза улыбаться, а в один прекрасный момент засунуть ятаган в спину.

— Третий Майдан будет?

— По сути — да. По форме — нет. Те студенты и предприниматели, которые в 2014-м пошли на фронт, уже стали воинами. Неплохими воинами. Они уже не будут махать флажками и кричать. Просто будут стрелять.

— По тому, что ты видишь в людях, реванш регионалов возможен?

— Нет.

— Самая большая угроза для этой страны после войны?

— Депутаты и атошники. Депутаты продолжают воровать, это особая каста, которая закрыта и простому обывателю туда никак не попасть. А атошники... Представь, человек вернется с войны, помыкается, работы не найдет, жить на что-то надо. И тогда он пойдет делать то, что он хорошо умеет — убивать.

— То есть, это реальная перспектива?

— Конечно. После Второй мировой был всплеск бандитизма не потому, что много бандитов повыпускали, а потому что вернулось много людей с «передка», которые четыре года убивали, у которых мозги на месте не стоят, и они просто не могут себя контролировать. Отключается напрочь вот тот стопор, который нам с детства вкладывается, что убивать — это плохо.

— Тяжело отвыкнуть от этого фронтового восприятия «нет человека — нет проблемы»?

— Да.

Надо потом самого себя долго перестраивать на то, что оружие у тебя в руках — это всего лишь инструмент. Оно не живое, не одухотворенное, не несет что-то доброе и светлое. Я частенько наблюдал картины, как человек сидит, чистит автомат и с ним разговаривает, как с девочкой. Это — уже клиника, тут надо работать.

Да, психологи работают, они много делают, но далеко не до всех они могут дойти. И далеко не все люди идут к психологу. Даже если вот тут по госпиталю взять — процентов 80 мужиков психолога на нюх не переносят, они боятся.

— Почему?

— Не доверяют. Пережитки советского воспитания. Не дай Бог, скажут, что ты — псих. Но психолог, это же не психиатр, он не ставит диагнозов. Или такой подход: психолог пришла, я сейчас с ней поговорю, а она потом будет по всему госпиталю бегать и прикол с меня тянуть.

— Если дальше все будет продолжаться так же, как есть, что будет?

— Будет много крови.

— Когда?

— Это постепенно будет нарастать.

Смотри, сейчас люди получают контузии, у них начинается разлад организма. В любой момент может произойти что-то, из-за чего человек не сможет служить дальше. Естественно, его спишут. Он приедет домой, большинство работодателей на него посмотрят и скажут: «Да ты контуженный, на фиг ты мне нужен?». Он будет лазить просто так, с тем выпьет, с тем — выпьет... Сначала — просто так. Потом — от того, что больше делать нечего, работы нет, все достало...

— Вариант — не выпить?

— Он даже не рассматривается. А что делать? Есть еще такие, которые в семье начинаю бить себя пяткой в грудь и кричать: «Я воевал, я танки грыз, как барбарис! Пока я кровь проливал — вы тут жрали, теперь — кормите меня». Спрашивается, из каких моральных побуждений?..

—

Фото: Едуард Крижанівський

Евгения Мазур, опубликовано в издании 24 [2]

---

В тему:

• Сегодлня — 2 года последнему бою за Донецкий аэропорт (ФОТОРЕПОРТАЖ) [9]
• Как дважды вернуться с войны [10]
• Офицер 79-й бригады «киборг» с позывным «Маршал» о войне, людях и о отношении к России [11]
• Парень, который держал «Небо» в Песках [12]
• Гранатометчица Лера: Не любила донецких, а теперь их обожаю [13]
• Доброволец Владимир Компаниченко: «Я горжусь этим прозвищем — «киборг» [14]
• «Хунта будет» [15]