«Будет много крови»

1.00

Нет

В Венесуэле запрещен диагноз «недоедание», женщины идут на стерилизацию, торговый центр стал пыточной. А режим винит заграницу. Как живут “друзья России”.

Воздух Каракаса пахнет цветами, хлебом, бензином, гнилью, мокрым лесом. Город лежит в чашке гор — горы занимают половину неба, покрытые лесами, мягкими складками, облака медленно плывут по вершине. За ними прячется море.

Как будто несколько городов скомкали в один. На востоке протянулась миллионная трущоба Петаре, в центре вокруг административных зданий школьники в синих форменных рубашках бегут мимо блокпостов (из-за мешков с песком выглядывает пулемет), богатые районы располосованы стенами со всеми вариациями шипов и колючей проволоки. Вокруг зданий натянута другая проволока, тонкая, — по ней пущен электрический ток.

Но электричество здесь бывает не всегда. Идеальные поля для гольфа, огороженные той же колючкой, окружены самостроем. Ближе к окраинам пожилые женщины с мешочками аккуратно перебирают мусор, с грузовиков продают съедобные корешки юкки. Банды проправительственных коллективос ездят без шлемов. Торговые центры, лишившиеся половины магазинчиков, забиты людьми — не покупатели, приходят подышать под кондиционер. Очень много хромых. Комендантского часа нет, но после пяти двери домов запирают, а с темнотой на улицу не выходят совсем.

При этом за ночь в городе происходит где-то 45 убийств — цифра, которая подскакивает до 55 — в дни заработной платы — 15-го и 30-го.

Наличные, впрочем, достать невозможно, да и незачем — разве что расплачиваться за почти бесплатный бензин. Со стен смотрят политические граффити. В богатых кварталах размашисто написано «Смерть диктатору», на разделительной полосе — «Либертад, либертад, либертад». Со стен рабочих районов смотрят глаза — Чавеса и Мадуро.

Каракас. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

У Венесуэлы третий месяц два президента, чудовищная инфляция, голод. Гуманитарку с боями остановили войска на границе, убив пять человек. Неделю Каракас и еще 22 региона страны прожили без электричества, в госпиталях умерло 23 человека, в том числе шестеро детей, продолжают считать.

Самопровозглашенный временный президент — прежде глава Национальной ассамблеи Хуан Гуайдо заявил, что в условиях общей катастрофы только гуманитарная помощь спасет страну — а также выборы, проведенные с «международной помощью».

Действующий президент Николас Мадуро объявил о «готовящемся вторжении».

«Венесуэла готова к войне»

Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Революция звучит музыкой. Митинг за Мадуро — это веселая попса из динамиков. Толпа собирается перед национальным музеем изобразительных искусств. Одинаковые красные заношенные футболки, тяжелый запах немытых тел (вода есть не всегда), очень плохая обувь. Большинство уже построены на проспекте — ровными рядами держат белые флаги. С трассы заворачивают коллективос на мотоциклах. Девушка без шлема держит написанный на картонке плакат: «ВЕРНОСТЬ».

Многие едят — стоя. Одинаковые прозрачные пакеты — пирожок, мандаринка, бутылка воды и банан. Я только что приехала в Каракас и совсем не понимаю, почему люди едят сухпаек прямо сейчас, ведь целый день впереди.

Женщины дожевывают бананы, смотрят настороженно.

— Мы не знаем, зачем мы здесь. Нам сказали прийти — мы пришли. Начальник сказал. Вы что, журналистка? Вот и шли бы отсюда.

Менеджер Logicasa отмечает сотрудников в листе, каждый расписывается напротив своей фамилии. Объясняет, что люди расписываются против агрессии США — и тут же делает отчетное фото пришедших: сначала отдельно, потом и сама встает в кадр. Logicasa — главная логистическая компания страны — привела на митинг 400 человек.

— Мы пойдем по проспекту. Нам обещали выход Мадуро. Что президент с нами поговорит. Если он не сможет — поговорят другие, — говорит водитель Дабис Эра (Некоторые имена изменены — Ред.).

— Очень много любви для всех, и нет ненависти, — говорит худенькая Араселина Лопес, но Дабис перебивает.

— Венесуэла готова к войне, и мы готовы к войне! И мы не одни! Россия и Китай — наши союзники. Мы вместе против войны, которую хочет Трамп.

— Никто не хочет войны! — говорит Араселина. — И я не хочу, и моя семья не хочет, а если конфликт, мы хотим обсудить…

— Нет, мы хотим войны! — говорит Дабис. — То есть нет, не так… Мы будем воевать против их войны!

— Если они хотят, значит, мы будем воевать, — вздыхает Араселина. — Куда деваться.

— Интернациональная интервенция уже входит в Венесуэлу! Оппозиция выиграла выборы в парламент в 2015 году. Они говорят, что наш президент подделал свои выборы — а я вам скажу, что они подделали свои. Выборы были подделаны, оппозиция с этого времени против правительства. Но я против того, чтобы с ними воевать. Все разное выбирают, но мы все венесуэльцы, мы можем договориться.

Хавьер Овиеро. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Хавьер Овиеро — врач-невропатолог. Его зарплата 5 долларов— 15 000 боливаров. В месяц на еду уходит 50 долларов. Как и все, проедает сбережения. Говорит: «Можешь работать и за такие деньги, если любишь свою страну».

— Гуайдо — не президент, а просто депутат. И то, что другие страны признают его президентом, ни о чем не говорит. У чужих стран — чужие интересы, мы должны решать сами. Сами, между собой.

Рядом — толпа мужчин, собранные и серьезные, черные от загара лица. Они пришли на митинг сами — чтобы достучаться до президента. Обсуждают, как бы пробраться к сцене. Они — нефтяные рабочие Exxon Mobile. Бастуют уже 11 месяцев, 6 штатов, 20 000 человек. При национализации компании, произведенной еще Чавесом, они сильно потеряли в зарплатах. Чавес пообещал «разобраться» и еще пообещал им по 6 тысяч долларов компенсации. Они спят на Ла Пласа де ла Мерседес. Полиция их не гоняет.

Нефтяные рабочие Exxon Mobile на митинге в поддержку Мадуро. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

— У нас 14 человек умерло за эту зиму, — говорит Хосе Май Сета. — Прямо на улицах и умерли. Мы голодаем.

— Мы строили нефтяные месторождения, а сейчас там работают Россия и Китай.

— Президент — он просто не понимает, что происходит прямо сейчас. Что происходит с народом. Но мы донесем!

Начинают пожимать руки. «Спасибо огромное, что вы здесь! Спасибо, спасибо! Спасибо, что подошли к нам!»

Месса

Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

На маленькой площади Боливара де Чакао тоже музыка — романтическая баллада. Под конной статуей установлен экран. Студенты развешивают флаги, достают настольные игры, разворачивают спальники. На самом деле это месса. Сегодня годовщина дня молодежи. В 2014 году праздничный протест превратился в бойню. Тогда погибли трое, в том числе — Базиль де Коста, студент унивеситета Гумбольдта. Теперь студенты семи университетов разбивают палатки на маленькой площади.

Быстро темнеет.

Священник говорит:

— Во имя Отца, господа нашего Иисуса Христа, нашим погибшим братьям — благословение.

За 2017 год на протестах погиб 161 человек. Уже в этому году за время январских протестов убиты 43.

Не все из них погибли на митингах. Некоторые убиты FAES — специальным военизированным подразделением, созданным для борьбы с криминалом в трущобах. Правозащитники рассказывают о внесудебных казнях — 24 января — на следующий день после митинга, во время рейда по трущобам людей расстреливали во дворах.

Студенты зажигают свечи, садятся на ступеньки.

Отдельно небольшой цепочкой стоят родители погибших.

Хосе и Эльвира Перналете. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Хосе и Эльвира Перналете. «Я теперь не работаю, муж — инженер-агроном», — говорит Эльвира. Они держат в руках национальный флаг. «А теперь я расскажу про сына».

Хуану Пабло Перналете было 20 лет. Спортсмен, профессиональный баскетболист. Подобрал и выкормил шесть уличных псов. Учился на бухгалтера в столичном университете. Единственный сын, гордость, радость, надежда. Его убили 26 апреля 2017 года.

— Он вышел на протест, как обычно выходил. В этот день национальная гвардия стреляла гранатами. Газовыми гранатами. Но они не стреляли в воздух, они стреляли в людей. С десяти метров, под углом 90 градусов. Навели и выстрелили. Его грудную клетку буквально смяло.

Мой сын. Мое будущее (прерывается). И он не хотел уезжать из страны. Хотя у него был свободный английский. Когда мы путешествовали, он говорил за нас. Они не стреляли в воздух — они стреляли в него. После его смерти они начали называть его террористом. Преступником. Он упал. Он умер. Он был очень хороший. Университет организовал мессу. На похоронах стоять негде было, пришли сотни и сотни. Два года его нет, два года мы ищем справедливости. Первый день. Боль, как в первый день. Его недалеко отсюда убили.

Есть свидетели, есть официальное подтверждение, что национальная гвардия убила студента. Но они не хотят сдавать убийц.

Его смерть изменила многое, после этого многие чависта перешли на сторону протеста.

Я не ходила до этого на протесты. Я хожу сейчас.

— Мы хотим справедливости, — говорит Хосе. — При этом режиме справедливость не наступит. Значит, не нужен этот режим.

— Я хочу суда — от главнокомандующего до того, кто называл его террористом по гостелевидению, — говорит Эльвира.

Они подводят меня к адвокату, и та рассказывает, что генпрокурор Луиза Ортега Диас взяла дело на контроль, но потом сама оказалась в опале и уехала из страны. С тех пор движения по делу нет.

Декси с фотографией погибшего сына. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Декси смеется, когда рассказывает про своего сына. Она в футболке с его портретом, обнимает себя — и его — большой рукой. Полная, зачесанные волосы, красивое широкое лицо.

— Его звали Рубен Дарио Гонсалез. Моему сыну было 16 лет. Его убили 10 июля 2017 года. Он хотел стать философом. Я говорила: но для того, чтобы стать философом, надо так много учиться! А он говорил: это не важно. Он хотел учиться и работать, чтобы помогать мне.

10 июля у Рубена был последний учебный день. Здесь есть традиция — расписываться на рубашках выпускников на память. На его спине одноклассники широко написали: «Борьба нескольких оплачивает будущее всех».

(«И было не очень понятно, в чем хоронить — потому что самая красивая рубашка была изрисована фломастерами, а новую — для университета — еще не купили», — говорит его мама.)

— У него должна быть тренировка по плану, но ее отменили. И он пошел на митинг. Он надел голубую футболку…

Он уже выходил, и я сказала: не ходи, там убивают. Я не думала, конечно, что его убьют, я просто так сказала. А он мне сказал — если мы, молодые, не пойдем, кто пойдет? Тоже просто так сказал.

И через 1,5 часа люди передали, что была стрельба. Мой племянник сказал, что он ранен, что он ранен в правый бок. Он врал, он знал, что Рубен убит. Пуля вошла в правый бок, прошла через сердце. Он умер немедленно. Но они боялись мне сказать.

Мой старший сын работает в пожарной бригаде, ему первому позвонили. Он позвонил моей дочке. И мы поехали в больницу. Я взяла одеяло, потому что в больницах не хватает одеял. Я говорила: это не со мной, это не со мной. Я видела новости в интернете, но никогда не думала, что такое случится со мной.

В больнице была кровь на полу. Везде была кровь. И мой старший Рональд сказал: «Мама, его отняли у нас». И я поняла.

Нацгвардейцы уже были там, Рональд пытался меня увести. Я говорю: «От чего ты меня защищаешь? Мой сын уже убит». Полицейские забрали его тело в морг. Мы пошли за ними, но они сказали, что тело не отдадут, что тела на вскрытие повезут в Валенсию. Вечером следующего дня мне привезли моего Рубена. И мы устроили поминальную службу в доме.

Я хочу, чтобы все убитые в протестах получили справедливость. Я хочу, чтоб посадили от самого ничтожного нацгвардейца, нажимавшего на курок, до Мадуро и Лопеса (министр обороны. — Е. К.). Они все виновны.

Его убили 9 мм. Это такая маленькая пуля, — говорит Декси. — Они используют их как последний ресурс — пистолеты у нацгвардии.

Я разговаривала со свидетелями. Пули попали в четверых. Трое были ранены — в пах, в руку, в ноги, а Рубена убили.

Они из городка Изабелика, штат Карабобо. Дом, грушевое дерево во дворе. Декси 15 лет работала в местной больнице буфетчицей.

— После того как его убили, я не могу работать, я, честно говоря, не могу жить, — она улыбается простой улыбкой. Наклоняется над моей тетрадкой.

— Закон ничего не значит. Запишите. Он хотел учиться и работать. Запишите.

«Борьба происходит не в твиттере или инстаграме, а на улицах, на земле, где мы родились и где лежат наши погибшие сестры. За нашу свободу!». Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Студенты — первая венесуэльская оппозиция, сумевшая объединиться еще в 2007 году, чтобы предотвратить изменение Конституции. Сам Гуайдо вырос из студенческого движения. До того как стать самопровозглашенным президентом Венесуэлы, он был президентом Католического университета. Студенческие президенты обладают огромным политическим влиянием, выбираются на год, перевыборы невозможны. Символ студенческого движения — белая ладонь. Тогда, в 2007-м, студенты мазали белым ладони — в знак мира.

На лидера студенческого движения Хуана Рекесенса возложили ответственность за прошлогоднее покушение на Мадуро. Хуан был депутатом национальной ассамблеи — умеренный, выступал как раз против досрочной отставки Мадуро, говорил, что она посеет хаос. Его сестра Андреа сегодня тоже на мессе. Сейчас она президент Центрального университета — сменила брата. В ночь с 7 на 8 августа их задержали обоих. Но ее отпустили. Брата она больше не видела.

Высокотехнологичное покушение — дроны, нагруженные взрывчаткой, — произошло 4 августа, прямо во время очередного митинга единения. Семеро раненых, сам Мадуро не пострадал. С его слов, убийцам обещали 50 тысяч долларов и американское гражданство. Ответственность взяла группировка «Фланелевые солдаты» — бывшие полицейские. Они уже пытались устраивать атаки с воздуха: угнав полицейский вертолет, закидали гранатами здание Верховного суда. Но Мадуро в виновность «солдат» не поверил. Депутатский иммунитет с Хуана снимали уже в тюрьме.

«Геликоид», тюрьма венесуэльской разведки СЕБИН, — особенное место. Гигантский торговый центр, спроектированный, чтобы покупать вещи, не выходя из автомобиля, гимн потреблению, построенный в разгар экономического бума и военной диктатуры, архитектурное чудо, видное из любой точки Каракаса, резко изменило свою судьбу, как и вся страна. На спаде нефтяных цен в 80-е его перепрофилировали сначала в штаб-квартиру местного КГБ, а затем — в политическую тюрьму. В начале правления Мадуро с массовых протестов сюда привозили по 50–70 человек в день.

Число заключенных здесь выросло до трех тысяч. Магазинчики, переделанные под камеры, пытки, жара, крысы.

…Студенческое движение росло и распадалось на группы. Волонтеры, медики, ХАВУ — группа студенческого сопротивления. На майках — та же белая ладонь, но сжатая в кулак. ХАВУ при начале атаки полиции и военных выходит вперед, принимает удар на себя, вступает в схватку, давая возможность остальным отойти. Жгут шины, создавая дымовую завесу. В регионах — например, в приграничной Тачире, — доходит и до «Молотова», и до перестрелок, и до захвата заложников.

Депутат Ренцо Прието — длинные волосы, совсем безумные глаза — топчется у памятника. Его прозвище — Иисус. Учился в педагогическом университете Тачира — и преподавал физкультуру в местной школе. Входил в ХАВУ, отсидел четыре года. Рассказывает: на очередной протестной акции полицейские задержали двоих студентов. В ответ студенты поймали полицейского под прикрытием.

Депутат Ренцо Прието. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

— Мы ему ничего не сделали — заперли его в кабинете замдекана, — смеется Ренцо. — Обратились к губернатору — отпустите наших, мы отпустим этого. Не будете наших бить — и мы его не будем.

Задержанных студентов отпустили. «Одного нашего избили, правда». После этого Ренцо советовали скрыться — но он присоединился к пешему маршу на столицу, где его и задержали.

Сидел с казахом, немножко выучил русский («вилка, нож, менты»). Его тоже держали в «Геликоиде». «Угрожали, что будут пытать, но не пытали. Зато видел, как пытали других».

Пока Ренцо сидел в тюрьме, его избрали депутатом Национальной ассамблеи. Освободили в июне 2018 года. Первое, чем обеспокоился освобожденный Ренцо, — как принять присягу перед избирателями.

Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

В десять площадь резко пустеет — группами уходят те, кто живет рядом и решил рискнуть и идти темными переулками. Остальные остаются на площади до утра. Девчонки режутся в карты. Полицейские — двадцать человек, четыре машины — курят в переулках.

Студенты выкладывают свечами Vamos Bien — «Хорошо идем», главный лозунг протеста.

Девушка пишет на портрете мертвого Армандо Каньисалеса (18 лет, виолончелист, поступил в медицинский, но начать учиться не успел, убит 3 мая 2017 года осколком гранаты в шею) — «Не подчиняйся».

Госпиталь

Отделение для детей с тяжелым недоеданием. Университетский госпиталь, Каракас. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Медицинская статистика при Мадуро перестала публиковаться. Но какие-то данные оказываются в технических разделах сайта венесуэльского Минздрава. Только за 2016 год детская смертность в стране увеличилась на 30%. Эпидемии уже побежденных было болезней — корь, малярия, туберкулез, полиомиелит.

Университетский госпиталь — второй по величине в стране, еще при Чавесе считался самым передовым. Госпиталь рассчитан на 1500 человек. Пациентов осталось 250. Из врачей осталась треть. Гастроэнтерологов и нейрохирургов — ни одного.

«Нет томографа, нет рентгена — просто сломаны, и никто не может починить, — говорит сотрудница госпиталя. — Нет реактивов для тестов, перчаток, бинтов, ваты, масок, шприцев. Лекарств — никаких. Не работает стерилизационное оборудование, нет спирта, чтобы протереть инструмент. По сути, у нас есть только люди, которые хотят работать, и здание».

Чтобы зайти внутрь, надо пройти мимо постов. Коллективос, полиция, национальная гвардия. Коллективос ходят по этажам в гражданке.

11 лифтов — не работает ни один. Родильное отделение находится на 10-м этаже. Роженицы поднимаются 20 пролетов — и часть родов случается и на лестницах.

Рядом с раковинами стоят бутылки с водой — воды в госпитале тоже нет, воду поднимают по тем же лестницам. Запах.

Идем мимо закрытых палат, запертых на ключ отделений. Где-то кровати — новые — сгребли в кучу, где-то оставили стоять.

Сотрудники кухни буквально затаскивают меня внутрь. Показывают меню.

Завтрак — стакан молока. На обед и ужин — рис, перемешанный с чечевицей.

Диагноза «недоедание», «алиментарная дистрофия» в Венесуэле нет. Его заменяют пометкой «сниженный вес». В некоторых госпиталях запрещена и пометка. А отделение «детское недоедание» в госпитале есть. На стенке висит расписание обходов. Палаты забиты.

Университетский госпиталь в Каракасе. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Палаты забиты, потому что неделю назад Китай прислал гуманитарку с антибиотиками.

У 11-летнего Гектора полтора месяца держится температура, диагноза нет, сделали анализы — не в госпитале, пробирку с кровью носили к частникам. Его мама со слезами рассказывает, что купила специальный катетер, стерильный, а медсестра неаккуратно поправляла капельницу и дестерилизовала, и пришлось покупать другой! Катетер стоил 4 доллара, это очень дорого.

Гектор с мамой. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Диагноза «недоедание» нет. Есть его последствия. Целлюлит (подкожное гнойное воспаление), диарея (голодный понос), инфекции.

Эмануэль Хернандес, 3 месяца. Ему нужен диклофенак потасио — сбить температуру. 20 тысяч боливаров стоит коробка с 20 таблетками, а надо по таблетке трижды в день. Зарплата мамы 18 тысяч. В госпитале диклофенака нет.

Элиани, мама Аранцы Рохас, в ужасе — ее завтра выписывают. Аранце год и четыре месяца. Она весит 9 килограммов. При поступлении весила 8. За неделю девочка набрала килограмм, прекратился голодный понос. Но врачи сказали, что надо покупать кальций и железо, оба стоят целое состояние, но железа еще и не достать, потому что его же ищут по лавкам беременные. Чем кормила? Грудью до года. Потом молоко ушло. Дальше чем было — рис, чечевица, бобы. Последний месяц «из нее все выливалось, старалась поить почаще».

Аранца с мамой Элиани. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Детская смесь есть в центральных супермаркетах. Стоит — 22 тысячи боливаров за упаковку. Зарплата плюс еще четыре тысячи. (Рядом — корм для собак, 45 тысяч боливаров. Собаки — это очень престижно, в хороших районах днем по улицам и по вечерам за тонкой наэлектрилизованной проволокой гуляют собаковладельцы). Вот витаминов не достать ни за какие деньги.

Нет обезболивающих. В паллиативное отделение мы не попадаем — там объявлен карантин по туберкулезу. А масок в госпитале нет! Врачи ходят со своими.

Госпиталь JM de Los Rios — главная детская больница в стране — на осадном положении. После того как журналисты сообщили, что за прошлый год от внутрибольничной инфекции погибли 11 детей, вооруженных людей поставили прямо в дверях. Мамы выходят встречаться с журналистами в соседний магазин.

Кати Саразан с двухлетней Верой на руках. Вера крепко спит. Кати только что узнала, что ее старшая дочь Нуирка тоже заражена. Температура держалась последние три дня, Кати оплатила анализ, очевидно, что инфекция. Теперь нужен более специфический анализ, чтобы определить вид инфекции. Дальше нужно начинать искать антибиотики.

12-летняя Нуирка последние четыре года находится на диализе — не работают почки. Диагноз ей поставили только в 8 лет. Они из городка Валле ла Пасиа. Когда-то, в прошлой жизни Кати была учительницей, а еще у них была семейная ферма. Теперь фермы нет. Всей семье — Кати, ее мужу, Нуирке, двум ее сестрам и брату пришлось переезжать в Каракас. JM de Los Rios — единственный госпиталь в стране, который обеспечивает детский диализ.

За эти четыре года из 17 аппаратов остановилось 8. Машины не обслуживаются, не проводится даже дезинфекция. Из 16 детей на диализе 9 уже заражены. «Наша — десятая», — говорит Кати.

Кати показывает фотографию Нуирки. На руках спит Вера. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Они снимают комнату в пригородных трущобах. Комната стоит 14 тысяч боливаров. Отец Нуирки зарабатывает 18 тысяч боливаров — или 6 долларов. Семья питается из коробок КЛАП (минимальный продуктовый набор — рис, бобы, сухое молоко, тунец, кетчуп, майонез. Мера, введенная Мадуро для борьбы с голодом. Коробки доставляют в бедные районы раз в несколько месяцев).

— Мы сейчас концентрируем все усилия на Нуирке. Она должна есть пять раз в день. Обязательно нужен белок. В госпитале — вне зависимости от заболеваний — дают только бобы и рис. Мы покупаем курицу — для нее.

Еще они покупают все, включая перчатки и воду для диализа. Диализ повышает давление и разрушает сердце; нужны празосин — 5 евро за упаковку (ее хватает на 20 дней, можно достать только в Колумбии), зенплан — 16 евро (две упаковки в месяц), амлодипин — 19 тысяч боливаров — тоже две упаковки. Лекарства покупает НКО — благодаря им Нуирка еще жива. Еще нужен препарат для регуляции гормонов, его покупали до 2016 года, потом случилась деноминация. Сейчас лекарство есть только на черном рынке, и упаковка стоит 200 долларов. Последние три года Нуирка его не получает.

Она уже не встает.

Была надежда на пересадку. Но с 2016 года трансплантации перестали проводить по всей стране — потому что исчезли и специалисты, и лекарства, подавляющие иммунитет.

Уже в больнице Нуирку заразили гепатитом С. Пересадка стала невозможной в принципе.

Никакого лечения от гепатита С Нуирка не получает. Чтобы назначить лечение, нужна серия тестов. Это стоит миллион боливаров. И лекарства все равно не получится достать.

Дальше нужно спросить Кати, на что она надеется, — но не поворачивается язык.

В магазинчик заходит еще одна мама, толкает перед собой инвалидную коляску с девочкой. Мама широко улыбается, в ее глазах стоит что-то, девочка — лысая, с исколотыми руками и ногами — тоже пытается улыбаться через маску. Маму зовут Франсис Верде, девочку — Андреа Руиз. Андреа — 7 лет. Она в госпитале новенькая — всего два месяца.

Они из штата Баринас — родного штата Чавеса.

Опухоль головного мозга. Очень большая и очень агрессивная.

Три операции. Врачи сказали, что нужно начинать облучение.

Облучения в центральном детском госпитале нет. Есть в двух столичных частных клиниках.

Одна клиника выставила счет 7 тысяч долларов, другая — 130 миллионов боливаров (4330 долларов), но предупредили, что сумма не окончательная.

Отец Андреа — учитель физики и математики — поехал продавать все их имущество. Имущества особенно не было. Квартира, две комнаты. Овощная лавка.

Квартиру оценили в 1 тысячу долларов. Лавку никто не купил.

Франсис обошла все местные фонды и НКО. Фонды сказали, что это невообразимые суммы. Могут помочь с анализами, с лекарствами, но не с облучением.

Франсис обратилась в государственную нефтяную компанию PDVSA — иногда они оплачивают лечение венесуэльских детей.

Там ей сказали, что они тоже не могут помочь, хотя и хотели бы. Не могут из-за американских санкций.

Франсис с дочкой Андреа. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Нет ничего сильнее надежды. Франсис узнала про госпиталь Святого Иуды — «больницу детской онкологии № 1» в городе Мемфис, США. Позвонила им. Рассказала про Андреа.

И врачи сказали — пожалуйста, привозите. Но попросили медкарту и связь с лечащим врачом.

Френсис пошла к врачу.

И врач отказал. И в медкарте, и в телефонном звонке — из венесуэльской больницы в американскую.

«Я думаю, что им запрещено, — говорит Франсис сдержанно. — Я думаю, что есть прямой запрет — поэтому. Тем более — Америка».

Трущобы

13-летняя Эстефани. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Мост затянут сеткой Рабица — обмотан кругом.

За мостом начинаются трущобы. Перед мостом — собаки, остов сгоревшего киоска и два мусорных бака. За мусорным баком Эстефани раскрашивает воздушного змея. Эстефани 13, змей отличный. На нем сердечки и цветы, на нем повязаны две зеленые розы. Такие воздушные змеи — главное развлечение трущобных детей. Их делают из пакетов и сухого тростника. Еще нужна нитка.

Внизу под мостом — крутой обрыв и гнилая речка-ручей, склон усеян мусором, брат Хосе — ему 11 — ползает по склону, ищет нитки.

Маме 45 лет, ее зовут Маривель. У нее четверо детей, Хосе и Эстефани — младшие.

Раньше она очень хорошо жила. В доме — самостройке, трущоба — но со своим садиком, держала куриц. Еще три года назад у нее была работа. Она покупала и продавала фрукты и овощи — лук, помидоры, шпинат. У нее был стол, его выносили на дорогу. Покупатели были. В 2016 году все стало дорожать, потом овощи исчезли, потом исчезли деньги. Старшие сыновья — им 18 и 23 года — лишились работы. Старший Йолвик работал в метро. Зарплата оказалась меньше минималки, потом и ее перестали платить. Младший работал в булочной — но стало не из чего готовить хлеб, и пекарня закрылась.

Год назад, во время трущобного пожара, сгорел их дом.

Сейчас они живут в государственном шелтере — комната на пятерых. Ждут квартиры. Квартиру обещал Мадуро.

Едят дважды в день. Рис, крупу. Иногда яйца — но это очень дорого.

Эстефани и Хосе ходят в школу, Эстефани станет «хирургом или художником — еще не решила». Хосе хмурится и ничего не хочет говорить.

Хосе, Эстефани и их мама Маривель. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

У мусорки они проводят весь свой день, до школы и после — сначала утром, потом после обеда и до самой темноты. «Нас все знают», — говорит Маривель, и Хосе сурово кивает. Другие уличные разрешают, бандиты не трогают, да у нас вообще спокойный район.

— Вы ищете еду?

— Нет, что вы! — говорит Маривель — Мы ищем картон! Сортируем, сдаем! Иногда 2000 выходит, иногда 5000. Ищем вещи: иногда чиню, продаю. Вот, обувь нашла. Мы не берем еду из мусорок!

Я вижу, что Эстефани быстро перекладывает что-то за спину. Это сгнившие, слипшиеся бананы.

Зеленые кусачие мухи садятся на ноги. Хосе уходит на мост.

— Нам отдают еду, иногда дают денежку, — говорит Маривель. — Тут очень спокойный район, вы удивитесь. И в школе их не обижают.

Моя переводчица Стефани — студентка местного журфака — говорит: «Когда ты в первый раз видишь, как человек ест прямо из мусорного бака… Не ищет еду, а прямо наклоняется и ест. Что-то в тебе ломается. Ты понимаешь — это может случиться с тобой, с твоей семьей. По-другому становится все».

Двоевластие

Национальная ассамблея Венесуэлы, Каракас. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Площадь Боливара — самый центр Каракаса. Она — зеленая, деревья, лавочки, традиционная конная статуя в центре. По периметру расположены правительственные здания — Национальная ассамблея, Капитолий, Академия наук. В трех кварталах — Мирафлорес, Дворец президента. Уже три года сердце власти является и административным центром оппозиции. Оппозиция заняла парламент еще в 2016 году, победив на выборах, и с тех пор идет война на взаимное уничтожение.

Ассамблея пыталась провести национальный референдум о прекращении полномочий Мадуро и бойкотировала президентские выборы, Мадуро пытался передать полномочия Ассамблеи Верховному суду, потом — Конституционной ассамблее. Сейчас именно в этих стенах мадуровцами готовится новая — правильная — Конституция страны. Но все битвы происходят снаружи. Само здание — белое, изящное, с резными воротами, самое красивое в Каракасе — власть и оппозиция поделила. Парламентские сессии по-прежнему проходят по четвергам — но до обеда там собираются оппозиционные депутаты, а после обеда — провластные.

В обед в зале перевешивают флаг. У Венесуэлы не только два президента и два парламента, но еще и два флага.

На официальном триколоре — 8 звезд (восемь регионов, включая спорную золотоносную Гайану-Эссекибо), на оппозиционном — 7 (границы менять нехорошо).

Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Соседние улицы выглядят туристическими — низкие здания, брусчатка и плитка, старики танцуют в парках, уличные кафе. Но иностранцев здесь нет. Репутация у района плохая — здесь легко могут выхватить сумку (коллективос на байках) или арестовать (тоже они). И именно здесь сосредоточено племя административных работников, муниципальных служащих и чиновников всех калибров. Они — истинная опора режима Мадуро.

С самого января служащие стоят в палатке с 8.30 до 5.30 и собирают подписи у всех проходящих «за мир, против вторжения». Заявление прилагается. Подписи собираются отправить Трампу — как глас венесуэльского народа. Проходящих мимо окликают и требуют расписаться. Люди подписываются. Под окрик, равнодушно, искренне.

Линайма. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

— Я всегда была чавистской, с самого-самого начала, с 1999-го. И сейчас я голосовала за Мадуро, — говорит 52-летняя Линайма. Она только что поставила подпись. Ее четырехлетний внук Антуан вертится от скуки. — Эти протесты — это очень плохо. Мы уже живем в критической ситуации, зачем усугублять? Все должны работать вместе, а не разъединяться. И так ли плоха власть? Мой племянник живет в инвалидной коляске — и ему дали работу. Моя единственная дочь работает в Министерстве обороны. Я не знаю особо про экономику, но как мне быть? У меня на работе — все оппозиция. («А кем работаете?» — «Да швеей! Все ателье — сплошная оппозиция!») Но в конце концов мы все — венесуэльцы. Все свободны верить во что хотят!

Дворничиха Делия Полина более радикальна.

Она метет площадь в футболке с логотипом Мадуро, на груди написано «работаю на тебя», на спине — «вместе сможем все».

Дворничиха Делия Полина — за Мадуро. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

— Я думаю, они сумасшедшие — оппозиция, в смысле. У нас были выборы президента, они сами не ходили — и теперь не имеют права выступать. А я голосовала, семья голосовала, все голосовали! Мадуро — президент Венесуэлы! Беспамятные, неблагодарные! До того, как Чавес пришел, такое было! Дети не ходили в школу, потому что нечем было платить. Чавес пришел — школы стали бесплатными, университеты — тоже.

Я живу в районе Руиз Пенеда, это на западе, у нас и кубинские врачи, и венесуэльские врачи. У нас каждый месяц социальные выплаты домохозяйствам! У нас много всего хорошего, слава богу! Что бы люди ни говорили. Сами оппозиционеры оформляют себе карты социального страхования, и льготы, и коробки КЛАП получают, они сами выгодоприобретатели режима, с которым борются.

Да, моя зарплата — 18 тысяч боливаров. Ну и что! Нам от президента каждый месяц дают коробку, полную еды, там даже белки есть, рыба! Мы даже две коробки получаем — потому что семья брата тут же прописана. И нам хватает, мы не голодаем!

Уличный спор о политике. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

От палатки несется крик. Женщина в оранжевой футболке отказалась подписываться, мало того — объявила, что от Мадуро — одни страдания. Тут же вокруг нее собирается небольшая уверенная толпа.

— Я встаю ни свет ни заря, чтобы просто купить еды, — объясняет женщина.

— Врешь! — кричит полная дама с костылем.

— Дети страдают! — продолжает женщина.

— Наши дети не страдают! — отвечает дама.

— Это великая страна! — вторит усатый мужик.

— Гуайдо…

— Да здравствует Чавес! — кричит проходящая мимо женщина.

— Да здравствует Мадуро! — откликается толпа.

Как-то распознают колумбийское происхождение «несогласной».

— Колумбийская шлюха! — объявляет дама.

— Ну так тоже не надо, — бурчит парень в красной кепке.

— У Мадуро — нет опыта, он не политик, он автобус водил, — говорит женщина. Она присела на лавочку, толпа двинулась, окружила. Ее соседи — невозмутимые старики, не обращают внимания ни на что. — Здесь нет учебы, медицины, еды! Вы зависите от коробок, которые присылают каждый месяц! У нас не было раньше так! Мы курицу ели, мясо ели… И что, что нефть, если у нас дети умирают.

— Она врет! Врет! Лгунья!

— У нас золото, бриллианты — а мы так живем! — продолжает женщина. — Я Чавеса до сих пор поддерживаю, но Мадуро — это же ни в какие ворота!

— А что тогда колумбийцы сюда едут? Вот ты чего приехала?

— Богатые просто хотят вас эксплуатировать, уважаемая, вы бы хоть литературу почитали.

— Что Гуайдо тебе даст?

— Да уже дал! Пару долларов, чтоб она здесь шоу устраивала!

Чависта приводят свои аргументы. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Полная женщина в очках решительно раздвинула толпу и схватила сидящую за плечо.

— Ты здесь разговоры разговариваешь, и никто тебе ничего не делает, потому что мы интеллигентные. Ты учитывай!

— Используй свой мозг! — кричала тетка с ходунком.

— Они послали тебя сюда или вообще на машине привезли, агитаторку!

— Иди в трущобы, там и проповедуй!

— Оппозиция — это даже не венесуэльцы. Надо проверить, кто ты вообще!

— Они убьют наших сыновей и дочерей. Думаешь, бомбардировщик разберется, кто чависта, кто не чависта? Они убьют тебя и все!

— Ирак, Сирия!

— Алерта, алерта! Америка Латина!

— Колумбийка!

— Виво Мадуро!

Женщина встала с лавочки и пошла через площадь. Толпа двинулась за ней.

— Посмотри на Сирию, Палестину…

— Ведьма! Она ведьма, она ведьма, я вижу, вижу!

Тут меня крепко схватили за локоть.

Это оказался мужчина в розовой кепочке.

— Вы-то отойдите. Люди сейчас звонят властям, чтоб приехали, разобрались. Вы иностранка, вам зачем такое? Давайте я вам лучше объясню про инфляцию! Я — доктор экономических наук, у меня жена — русская. Вот синьора говорила, что в гиперинфляции виноват действующий президент. Но что такое инфляция, что такое девальвация, как не игры Мирового банка?

Вы знаете, кем управляется Сеть интернет? А все настройки на курсы валют через интернет и идут…

Граница

Пограничный переход через мост Симона Боливара, Венесуэла — Колумбия. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Чем ближе к границе с Колумбией, тем жарче, деревья становятся серыми от пыли, почва — сухой. Чем ближе к границе, тем меньше того, что в Каракасе навалом — бензина.

Автомобильные очереди стоят по три дня. Все заправки — специализированные: для легковушек, для грузовиков, для общественного транспорта. У бензовозов дежурит полиция. Бензин у границы — это живые деньги. Движение здесь — это деньги.

Приграничный Сан-Антонио — это последний шаг.

Здесь полный бак заправляют за 0,33 цента. За границей наполнить бак — 20 долларов.

Теперь здесь расплачиваются колумбийскими песос — более стабильная валюта.

До кризиса Сан-Антонио был живым городом на 50 тысяч человек — меккой торговцев, туристов, контрабандистов, предпринимателей. С началом исхода Сан-Антонио перепрофилировался из процветающего торговлей городка в остановку на пути. Теперь обычный режим городских заведений, от кафе до парикмахерской — с 12 до 3. С темнотой они открываются заново — и продают место на полу для сна, по 5 тысяч с человека. Те, у кого нет денег, спят на улицах.

С 2013 года Венесуэлу покинули 3 миллиона человек. Три из сорока двух. Цифру называют заниженной.

Через трочас — прорубленные в тростнике тропы — через границу на руках волокут продукты, лекарства, запчасти, технику. Из Венесуэлы тащат бензин. Водят и людей. Переход стоит 50 тысяч.

Со всей Венесуэлы к границе едут беременные.

В Колумбии роды у венесуэлок принимают бесплатно. В приграничном колумбийском городе Кукута в единственном роддоме — 60% рожениц из Венесуэлы. Им нужно дважды переходить границу — для осмотра и для самих родов.

Беременная венесуэка в очереди перед миграционной службой. Кукута, Колумбия. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

— Это никогда не выбор, это необходимость, — говорит акушерка Паола Руиз, работающая по обе стороны границы. — Если ребенок родился в Колумбии, начинается бюрократический кошмар. Но в Венесуэле роддома принимают, только если принесешь все свое — и лекарства, и материалы. Естественные роды выходят где-то 30 долларов, Кесарево — уже 100.

Многие врачи в Сан-Антонио работают на две страны — их зарплата в Венесуэле 12 тысяч боливар, 4 доллара (меньше прожиточного минимума), а за границей они берут 80 долларов за консультацию.

В больнице Сан-Антонио тоже не работают лифты, нет генераторов и при отключениях света операции доделывают при свете с мобильных. Но так как граница близко и врачи могут подрабатывать, здесь их почти полный штат. Поэтому те, кто может себе позволить роды на родине, оказываются здесь.

Роженица Александра, больница Сан-Антонио. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Александре 20, и она не нервничает. У нее Кесарево, второй ребенок. Она счастливо улыбается врачу, анастезиологу, помощнику хирурга, медсестрам.

Она купила все, что нужно для операции, — анастезию, иглы, включая длинную для эпидуралки, шприцы, нитки, специальную впитывающую ткань, одноразовые хирургические пижамы. Перчатки в больнице были. Вместо бахил врачи натягивают шапочки для душа.

Анастезиолог Зоралес объясняет ей каждое движение.

— Сейчас я вам протру спину, вы почувствуете холод. Сейчас вы услышите запах, почувствуете легкое головокружение — это эпидуральная анастезия.

— Ну и жарко же тут! — говорит помощник хирурга Хосе, совсем юный. — Роженицам нормально, а нам парься в пижаме!

Александру кладут на спину, перед лицом вешают простыню — чтоб не испугалась. Она остается в сознании.

Тело устроено странно. Оно слоисто, оно собрано из ткани, жгутов, мягкой мясной губки, воды. Пахнет кровью и паленым. 15 минут огромный живот рассекают, обжигают, промакивают, растягивают.

Зоралес контролирует состояние Александры, медсестры перешучиваются про еду (муж все ест из холодильника, сколько не наготовь, а ты хранишь еду в холодильнике, Паола? Вот так придешь со смены, а дома только мука и соль. Невестка собирается идти на концерт в Кукуте, а если там начнут стрелять?) Кровавые салфетки перекочевывают в тазик.

«Добро пожаловать в Венесуэлу!» Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Врачи склоняются над столом в одном общем движении, и появляется нежно-лиловая девочка. Она сразу же кричит — прерывистое, смешное мяуканье. «Добро пожаловать в Венесуэлу!» — хором кричат врачи. Показывают маме. Селфи. Еще селфи. Анастезиолог уносит девочку к родным роженицы — всхлипывания, «добро пожаловать в Венесуэлу, красавица!», взвешивает, два килограмма — совсем неплохо! Капли в глаза, анализ крови, первые прививки.

В живот мамы заталкивают последние куски материи — промакнуть, остановить медленную кровь. Начинают зашивать.

Потом Хосе выносит пластиковые контейнеры. В благодарность от папы — еда: мясо, рис. С аппетитом едят.

Первое, что исчезло с кризисом, — это противозачаточные таблетки. Их нет. Иногда можно найти презервативы — очень редко, очень дорого.

Беременность стала молодеть. Средний возраст первых родов в больнице Сан-Антонио за три года упал с 17 до 13–15 лет. «Дети рожают детей, что сказать», — говорит анастезиолог.

Теперь то, что потрясло больше всего. Я слышала об этом еще в Каракасе, не сразу поверила, не сразу решилась спрашивать. Но, в общем, половина моих собеседниц, половина женщин в этом тексте — стерилизованы.

Стерилизация была и до кризиса — для женщин старше 35 с тремя детьми, в исключительных случаях, по заключению гинеколога — и до. Сейчас исключительными случаями стали все. Средний возраст стерилизации в больнице Сан-Антонио теперь — 22 года.

Решение, правда, принадлежит не только женщине. «Мы всегда просим подпись мужа, чтоб не было претензий, — говорит Паола. — А если стерилизуется девушка до 18 лет, просим подпись родителей».

Стерилизация стоит 100 долларов — столько же, сколько роды. Покупать нужно примерно то же самое.

— Один врач может и 15 женщин за смену стерилизовать. Были бы материалы.

В организации AVESA, отслеживающей репродуктивное здоровье венесуэлок, говорят, что качество стерилизаций — очень низкое. Не все женщины понимают, что стерилизация — это навсегда.

Официальной статистики по числу стерилизованных женщин в Венесуэле нет.

В Сан-Антонио подтверждают — в 2014 стерилизация стала федеральной программой (здесь их называют «миссии»). Чиновники добивались максимальной пропускной способности госпиталей. Норматив был 60 человек в месяц на отделение.

Сейчас государство отступило, но активно помогают международные организации. Самая активная — Rotary International. Я не вижу информации об этом в их отчетах, но Паола рассказывает, что Rotary, кроме материалов, оплачивает врачам выезды — гостиницы и еду. Врачи едут с места на место, и там, заранее записавшись в список, их ожидают пациентки. Оперируют конвейером. «1,5 года вместе с Ротари мы делали тур. 45 пациенток за один день. И 15 девушек с синдромом Дауна».

Сейчас больница Сан-Антонио стерилизует 60 женщин в месяц.

Сами женщины говорят: очень страшно рожать. «Нет никакой уверенности, что можно прокормить ребенка. Нет уверенности, что будущее вообще есть».

Отделение акушерства и гинекологии в больнице Эразма, Кукута, Колумбия. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Аборты в Венесуэле запрещены. В Колумбии — тоже. Аборт предполагает тюремное заключение и для женщины, и для врача.

В AVESA говорят — аборты не регистрируются, но в тех трех клиниках, которые они отслеживают, — по 11 абортов каждый день. На «черном рынке» частной медицины аборт стоит 300 долларов. В госклинике — как договоришься. Более дешевый и самый популярный метод — желудочные таблетки Цитотек. «Две съесть, одну — внутрь». Начинается сильное кровотечение. Иногда оно не останавливается.

Вешалки и спицы здесь тоже в ходу.

Переход

Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Граница — это мост над речкой Тачира. Низина полностью заросла высоким тростником. Мост разбит срединной линией решеток, знакомых всем москвичам. Через день сюда поедут грузовики с гуманитаркой, и будут бои, и мальчик с пробитой головой будет кричать: «Где американская армия?», из-за спин солдат коллективос будут стрелять боевыми в воздух, и люди будут мазать зубной пастой под глазами и обливать уксусом одежду, чтобы пройти двадцать метров до солдат — но они не пройдут. На соседнем мосту сгорят два грузовика — с антибиотиками и едой. Загорится тростник под мостом, и Венесуэлу на том берегу затянет дымом. Границу закроют и откроют только через три недели.

Сейчас здесь две линии, две несмешивающихся людских реки. Это вечер, поэтому обратный поток куда гуще. Люди плечом к плечу несут баулы, пакеты, чемоданы. Сумки набиты туалетной бумагой, помидорами, газировкой. Мясо запрещено к ввозу, его протаскивают по трочас. Граница закроется в пять, нужно успеть зайти.

С венесуэльской стороны — солдаты. Сумки перетряхивают, иногда и забирают понравившееся. С колумбийской стороны — растяжка «Добро пожаловать в Колумбию!», вагончики для беженцев (медицина, прививки, душ, помощь с документами), огромный навес, под которым можно встать в бесконечную очередь за штампом в паспорте (у кого есть паспорт). Исход длится несколько лет, соседи обросли инфраструктурой.

Приграничный рынок. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Попадаешь на площадь, переходящую в рынок. Л-аква, л-аква! — вода, вода!

Мужик трясет палкой, обвязанной женскими волосами — скупка волос, можно начать новую жизнь лысой, но с 5 долларами.

С рук продают антибиотики и обезболивающие, местные сим-карты. Все рабочие — венесуэльцы. Рынок полон историй успеха. Роберт теперь продавец и зарабатывает 20 000 песо в день — уговорил хозяев доверить деревянную тележку, а раньше мыл лотки. Хозяева появляются трижды в день, забирают наличные. Три тысячи в день отдает за жилье. У Роберта четыре сына в Каракасе. Все, конечно, останутся живы — благодаря ему.

От автостоянки за рынком начинается Путь — венесуэльцы пешком идут за новой жизнью. Их называют caminantes — ходоки. Они пешком переходят Восточные Кордильеры, поднимаются в горный воздух от жары, в которой прожили всю жизнь, умирают от пневмоний, стирают ноги, ломают кости. Ночью разводят костры. Грузовики крестьян подбирают ослабевших. Идут семьями, идут с грудными детьми. После гор часть поворачивает в Боготу — столицу Колумбии, становятся самой дешевой рабочей силой или пополняют армию бездомных, часть идут дальше — в Чили, Перу и Эквадор, где оказываются нелегалами — загранпаспортов у большинства, конечно, нет.

Раздача еды в церковном дворе. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Во дворе местной церкви за день раздают восемь тысяч обедов. Кусок колбасы, булочка, рис, суп. Две трети посетителей живут в Венесуэле и переходят границу каждый день, просто чтобы поесть. Треть уже в Кукуте и набираются сил перед походом. 1500 детей, которые питаются в церкви, обследуют в коллаборации с врачами местной клиники.

У 80% — недоедание. Работают врачи, юристы, психологи.

Жан Карлос Андроде в прошлой жизни юрист, а теперь координатор гуманитарной программы, возмущается, что церкви не помогает ни муниципалитет, ни федералы, спасибо бизнесу и венесуэльцам, которые когда-то ушли по Пути и передают теперь деньги. Жалуется, что местные венесуэльцев не любят, называют «венека» (летними облаками) и тунеядцами. Но тут же говорит: «Можно же понять — у нас слишком маленький город для такой большой проблемы. Свои бы решить! Еще они зарплаты сильно сбили. Рабочие — ладно. Но идут ведь и доктора, и инженеры, и нефтяники. У них высшее — бесплатно, а у нас бюджетных мест только 10%. Вот я, чтобы получить адвокатский статус, должен заплатить за учебу 80 миллионов песо! А эти на всем готовом».

Мариселис с детьми. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Я увидела женщину, которая в первый раз ела курицу. Ее звали Мариселис, у нее были карие глаза с зеленой искрой.

Она только что перешла границу с двумя дочерьми, 2 и 12 лет, и 11-месячным сыном; и уже нашла работу — продавать воду на границе. Купила с рук «пенопластовый холодильник» за месячную зарплату, заработала первые 4 тысячи песо, и даже нашла жилье — место на полу за 3 тысячи/ночь. Дома остался муж еще с шестью детьми — от 3 до 16 лет. Она сияет. «Я самая везучая! И даже в эти годы! Мы с мужем работали в продуктовом, и нам платили едой. Ни одного голодного дня!»

Приграничная школа Ла Фронтьера. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

В колумбийской школе Ла Фронтьера уроки заканчивают пораньше — ожидают беспорядков на границе. Учителя выводят гомонящие стайки к воротам, родители встречают. Пересечь границу ребенок может только со взрослым, поэтому соседи договариваются между собой, кому вести детей учиться. Школу недавно отстроили заново — огромный комплекс, три учебных корпуса, спортплощадка, сад.

Здесь учатся 3,5 тысячи детей. Из них венесуэльцев — 1400. Эти дети каждый день переходят границу, чтобы учиться — с началом кризиса уроки в приграничных венесуэльских школах идут всего дважды в неделю. В отличие от взрослых дети понимают, что граница — это линия. Дружбы смешанные, влюбленности — смешанные, травли не бывает.

Тинейджеры. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Учительница Зулай Гомес: «Иногда говорят: опять FAES в трущобах убили кого-то. Боятся людей в форме. Или спрашивают — какой у твоей мамы номер паспорта? (По последней цифре паспорта определяется день недели, когда можно купить продукты по государственной цене. — Е. К.) Нам это дико. А так — такие же, как наши».

В отделение для беременных больницы Эразма занимают очередь с 2 часов ночи. В 3 открывают комнату ожидания, в 6 начинают прием. Женщины спят на металлических стульях, спрятав сумки под ноги. У Тамары сегодня Кесарево. На руке вытатуированы отпечатки ножек младенца — первый сын Виктор. Второго назовут Ариен. Границу переходила одна. «Я своего мужа не видела с начала протестов». Ее муж — солдат национальной гвардии. С января их всех отозвали из отпусков, сидят на полигоне. «Вот я и думаю, не пошлют ли его сюда на границу — такое обострение». «А если ему скажут стрелять?» «Будет стрелять, значит. Что делать-то! У нас дети».

Венесуэлка Тамара. Ждет кесарево. Больница Эразма, Кукута, Колумбия. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Вечер и совсем темно, но улицы полны людей, медленно проезжают машины. По сравнению с замирающими с заходом солнца венесуэльскими городами кажется, что здесь больше воздуха. Кафешки перекрикиваются музыкой. Темнеет громада El Terminal — отсюда отправляются автобусы по всей Латинской Америке. Местные называют райончик La Guayabera — то ли от мужской рубашки, то ли от гуавы. Здесь маленькие бары на два столика, киоски фаст-фуда. Стайки девушек у стен. Всем 18–24 года. Розовые кофточки, кроссовки. Все они венесуэлки.

Тина и Вера — здесь с января. Тина завтра уезжает в Боготу — родила сестра, нужно навестить, передать денежку. Дома — отец и трое братьев. Вера собирает деньги, чтобы ехать дальше. У нее трое детей. Младшему — год. Он провел в больнице два месяца под капельницами — недоедание. «После этого я и решила уезжать». Все, что зарабатывает, — отправляет домой, мужу. Откладывает деньги на билет в Чили — верит, что там есть работа, жизнь, «другая судьба». Короткие ногти, смешные косички, она плачет, когда говорит о детях, Тина говорит, что плакать не нужно и незачем.

Никто не ехал сюда торговать собой. Ехали продавать арепы, мыть полы, печь хлеб. Но легальной работы нет даже для местных. На нелегальной кидают свои же венесуэльцы. Зато улицы принимают всех.

Венесуэлки, зарабатывающие проституцией. Район Гуайаберас, Кукута, Колумбия. Фото: Елена Костюченко / «Новая газета»

Клиент — 30 000 песо за 20 минут. 30 000 песо — это почти 10 долларов или 600 рублей. Это больше месячной зарплаты в Венесуэле. Обычно бывает 2–3 клиента за ночь. Иногда совсем пусто — вот как сегодня, перед пограничным побоищем.

За ночь можно заработать 100 000 песо.

— В машину мы ни к кому не садимся, никуда не уезжаем, потому что и мертвых находили, и всяких.

«Крыши», как таковой, нет, сутенеров тоже. Полиция приезжает с облавами, но не усердствует — дает девушкам перейти на другое место. Но если с ними ругаться, могут и избить, «первое, чему учишься — молчать, не агрессивничать».

Саша, Бритни, Анна, Насли, Кати. Возраст — 21, 22, 18, 19, 24. Баринас, Йаракуи, Валенсия, Сан Кристобаль. Они созваниваются с семьями каждый день. Семьи знают, что они торгуют собой. «И нам стыдиться нечего», — говорит Анна. «Но очень страшно», — говорит Кати.

По обочине, прямо среди машин, бредет совсем юная девочка в белой футболке. У нее неровная стрижка — волосы как будто откромсали, и идеальные стрелки на глазах. Большой палец — во рту, ноги едва переступают. Она не видит ни огней, ни машин (тормозят), ни толпы у бара, не слышит окриков и свиста. Кати вытаскивает ее на тротуар, прислоняет к стене.

Никакого оптимизма у них нет.

Бритни говорит:

— Что будет? Будет много крови. На что надеемся? Что наши семьи выживут.

—

Венесуэла–Колумбия

Елена Костюченко, фото автора; опубликовано в издании Новая газета [2]

В тему: