Человеки. Семь современников Евгения Сверстюка

1.00

Нет

Писатель, диссидент, философ Евгений Сверстюк (на фото) вспоминает Бориса-Антоненко Давыдовича, Олеся Гончара, Ивана Светличного, Николая Лукаша, Максима Рыльского, Василия Симоненко, Василия Стуса.

Борис Антоненко-Давидович, писатель и языковед

После концлагеря его реабилитировали и даже дали ему квартиру. Но зэк не имел права упоминать, где он побывал. Борис Дмитриевич говорил все. Он всегда ходил на тогдашние литературные тусовки. Скажем, сегодня в Союзе писателей - вечер молодой прозы. Что-то будет читать Шевчук, что-то Гуцало, Дрозд.

Но почему же только молодой прозы? Цюпа тоже хочет что-то прочесть. Вот и Антоненко-Давидович хочет новеллы прочесть. На том вечере он прочитал две новеллы, одна из них - «Бабушкины сказки». Иван Драч довольно прямолинейно отметил, что нельзя писать так, как писали в XIX веке.

Тогда выступил я и сказал, что не знаю, должен ли писатель приспосабливаться к моде, или все же писать то, что и вне всякого времени. Так мы познакомились. Борис Дмитриевич очень хотел дружить с молодежью и приглашал нас к себе домой. Помню, я рассказал ему, что в детстве читал книгу «Третья революция». Там были рассказы Пидмогильного, Хвылевого. И одна очень памятная мне новелла.

Об офицере гимназисте, который хотел поднять пассивный народ на восстание. И Антоненко-Давидович тогда говорит: «Так это же мой рассказ «Печать». Представляете, какая возрастная пропасть! Писатель с XIX века! Он цитировал наизусть Маланюка, и те, что его подслушивали (речь идет о “прослушке” КГБ [2] - Ред.), видимо, при этом зеленели от злости.

Когда я вернулся из ссылки, за Борисом Дмитриевичем ухаживала Михайлина Коцюбинская. Помню последнюю встречу с ним. У него в квартире был какой-то праздник. Михайлина запретила ему рюмку, потому что он пил дорогие лекарства. Для него как казака это была мукой. И тогда говорит: «Товарищ Евгений, поговорите с Михайлиной. Ведь так нельзя».

Борис Дмитриевич очень быстро отошел. Я был у него в больнице. Он показал мне одно из первых изданий членов Союза писателей. И сказал: «Я - последний, кто остался живым из этого списка».

Олесь Гончар, писатель

Он был тогда председателем Союза, а значит, и членом ЦК КПСС [3]. Гончар имел репутацию человека порядочного. И человека украинского. В 1960 году, когда меня выгнали из Института психологии, я начал работать в отделе очерков и публицистики журнала «Вітчизна». Иван Дзюба работал в отделе критики.

Я подал туда критическую статью «Психологизм нашей прозы». Среди упомянутых авторов были и Збанацкий, и Гончар, и Руденко. Заметные писатели того времени. Статья была сокрушительно критической, без учета рангов. Когда писал о «Человеке и оружии» Гончара, отметил этажный психологизм произведения. Гончар так возмутился, что отказался в дальнейшем печататься в журнале.

Таким было наше первое заочное знакомство. Через некоторое время публикуется же в «Вітчизні» роман «Собор». Я написал по этому поводу эссе «Собор в лесах». У нас тогда была такая стратегия. Критик писал статью, подавал в редакцию и заранее знал, что в печати ее не возьмут. Но уже само это текст легитимировало. Конечно, я хотел, чтобы статью прочитал Гончар.

Я отправил своего сына Андрея, которому было 10 лет, к Гончару с текстом. Сын оставил текст какой-то женщине. Это была уборщица. Текст она взяла, но отнесла не Гончару, а в КГБ. Потом я получил свой приговор. Меня допрашивали, знал лі я Гончара лично. На него тоже собирали компромат. Гончар держался достойно. От романа “Собор" не отмежевался и его не переписывал.

Когда я вернулся из ссылки, где-то в Союзе (писателей - Ред.) мы познакомились. За Гончаром ходил фотограф. Нам предложили сфотографироваться. А я говорю: «Разве что с женами». Вышла хорошая фотография. Потом мы ездили с женой в Гончара в Конча-Заспу. К моей жене Лиле он относился с большой симпатией. Ее стоило больше любить, потому что он был ее любимым писателем еще со школьных лет.

Попутно он напомнил мне о письме, которое я написал ему из ссылки как к депутату Верховного Совета УССР. Я же забыл о нем. Это был лишь маленький эпизод. Потом вспомнил, что была такая волна - писать письма депутатам. И меня подбили написать письмо Гончару. И я написал о том, что в лагерях почему-то сидят только украинские писатели [4]. Ответа не было. Но Гончара так это письмо задело, что он показал его руководителю московского КГБ. Тот сказал, что для писем с лагеря не может быть никакой перспективы.

В тему: Как рождалась Украинская Хельсинская группа. Война КГБ против диссидентов [5]

Олесь Гончар [6] вышел из партии в удачный момент. Тогда была революция на граните. И он сказал: «Из партии я вышел, но надо еще, чтобы она вышла из меня». Это была его искренняя исповедь.

Николай Лукаш, переводчик

Мы познакомились, когда мне нужно было для «Вітчизни» написать рецензию на книгу Васыля Мысыка. И там я подверг переводы Бернса в исполнении Мысыка. Я знал достаточно язык, чтобы сравнить с оригиналом. Но нужен был взгляд эксперта. Владимир Пьянов посоветовал зайти к Лукашу домой. Он жил у Харчука на Чеховском переулке. Я вошел в открытую дверь, никто не откликнулся на мой стук.

В третьей комнате увидел человека между книгами. Поздоровался и объяснил, зачем пришел. Николай сразу протянул руку - за рукописью. Он даже не спросил мое имя. Но у меня его и не было. Хотя имена тогда становились настоящими очень быстро. Хватило бы нескольких публикаций против течения. Я как раз из таких и стал. Для Лукаша этого было достаточно, чтобы назвать меня другом и перейти на «ты».

Он часто рассказывал о вещах, о которых вслух не говорили. Например, было принято называть Ленина большим человеколюбом. А Лукаш любил рассказывать о подавлении Кронштадтского восстания, когда рабочая власть уничтожила восставших рабочих с их лозунгом «Советы без коммунистов!»

Для Лукаша это был ключ для понимания партии и ее вождей. Когда я вернулся из ссылки в 84-м, я мог пойти разве что к Лукашу. Он предложил отметить это событие в ресторане. Я понятия не имел, что у него в кармане одолженные деньги. Швейцар оглядел нас свысока и сказал: «Извините, у нас только приличная публика собирается. Ваша одежда не подходит». Тогда я увидел, как далеко зашла советская власть [7], пока мы сидели.

В тему: Рестораны Киева в УССР: «мест нет», выпивка с собой и запрет на чаевые [8]

Максим Рыльский, поэт

Он не был среди тех, кто близок к трону. Я его воспринимал как классика, которого били. Хотя оппозиционного подтекста в его стихах было мало. Но была открытость сердца. Мы его очень уважали в 60-е, когда он в своем сборнике «Зимові записи» поместил стихотворение, которое начиналось так:

«Вони ще й досі ходять поміж нами. І ми їм руку подаєм»

(«Они еще все ходят среди нас. И мы им руку подаем» - Ред.).

Тогда я понял, что Рыльский остался человеком аристократической закалки. Однажды с Григорием Кочуром мы пошли к Рыльскому. Григорий Порфирьевич утрясал какие-то дела, связанные с переводом. У меня же было свое дело к нему. Это был 63-й, годовщина смерти Леси Украинки. Мы (Дзюба [9], Жиленко, Коцюбинский, Корогодский, Свитлычный [10] и другие) тогда организовали в Первомайском саду вечер памяти поэтессы. Кагэбисты его запретили, афиши содрали.

Все рассердились и решили провести мероприятие не на трибуне, а в уголке парка. А после этого мы написали протест против запрета памяти Леси Украинки. Это был острый антипартийный документ. И мы хотели, чтобы его подписал и Рыльский. Максим Фаддеевич просмотрел текст и сказал: «А это письмо я все-таки подпишу».

Василий Симоненко, поэт

Из фотографий видно, что он был мужем скромным. С тихим глуховатым голосом. Я вспоминаю первое появление в Киеве. В 62-м был вечер Симоненко и Винграновского. Тогда это были, казалось, несоизмеримые величины. Николай - актер, с его эскападами, острыми словесными бомбардировками. Кто такой Симоненко, никто еще не знал. Вечером он меня догнал на улице. Я шел в библиотеку. Сказал, что он - Симоненко и хотел бы со мной познакомиться. Я ответил: «Ну, раз вы - Симоненко, тогда в библиотеку я уже не иду. Идем к Свитлычному». Когда он болел, мы ездили к нему в его родные Черкассы с Михайлиной Коцюбинской и Романом Корогодским. Это была такая номенклатурная больница, он один в большой палате.

Помню, как одна женщина принесла ему в палату какую-то книгу. Она спросила: «Мне можно присутствовать или здесь одни украинские националисты?» А Василий говорит: «Можно, можно. Это мой рецензист». Представляете, она приехала из России и увидела в Черкассах единственную живую душу - Василия.

Ей нечего было сильно бояться, поэтому в «Черкасской правде» выходили такие его тексты, которые никогда бы не прошли в Киеве. Она тогда ему подарила «Планету людей» Сент-Экзюпери. Помню, как мы праздновали начало 63-го года. Ивану Драчу тогда дали квартиру. С намеком - у Лукьяновской тюрьмы. Собралась компания. Приехал и Василий. Иван где-то купил бочку дешевого красного вина.

На закуску что-то уже и не хватило. Драч тогда прочитал нам свою пророческую балладу об изрубленных крыльях. Под вечер вдруг кто-то зашел в квартиру и сообщил, что секретарь ЦК комсомола требует срочно собрать поэтов. Потому что в Манеже выступал Никита Хрущев [11] и говорил об искусстве. И на эту тему должна быть встреча в Октябрьском дворце.

Мы с Василием пошли. Симоненко пригласили в президиум. После предварительных верноподданнических выступлений он своим тихим голосом начал читать сначала о показном счастье доярок и упругие струйки молока, которые брызгают в космос. Это еще можно было стерпеть. Далее - «Де вони, ті відгодовані й сірі, недорікуваті демагоги й брехуни...». И, наконец, «Гранітні обеліски, як медузи».

Это был политический вызов. Василий скромно сошел со сцены. На этом вечер закончился. До его поезда оставалось несколько часов. Я бросился одолжить пару рублей, потому что у самого было только три. Мы купили по бутылке пива. И тогда был очень откровенный разговор. Он понимал, что может произойти после таких стихов в такой аудитории... «В луже глубоко не нырнешь», - жаловался Василий.

На его похоронах была страшная метель. Людей было немного. Но это был почти официально поддержанные похороны. Венки от редакции, партии. Большевики обожали покойников. Их они уже могли произвольно использовать. Когда мы устраивали потом вечера Симоненко, достаточно было записать некоторые выступления - и уже можно было судить. Я говорил когда-то о Симоненко в одной школе. И директор после выступления подходит и спрашивае: «Я послушал ваше выступление и не могу понять: существует еще советская власть или ее уже нет?».

В тему: Выбитый тиранами народ [12]

Василий Стус, поэт

Стус вышел на сцену только после смерти Симоненко. Они так и не встретились. В 1964-м Василий переехал в Киев как скромный аспирант Института литературы. Что-то было в его лице, разговоре такое, что привлекало к нему внимание. Он сразу вошел в нашу среду. А это было непросто. Надо было приходить с чем-то. А не так, как говорил академик Зеров: «Здрасьте, я ваша тетя».

Тогда был запрос на стихи Симоненко, а не Стуса. Стихи Василия требовали постепенного приближения. Как-то так сразу я начал его называть «Базилеос». Так он подписывался и в письмах ко мне. В 65-м его исключили из института за поведение во время показа «Теней забытых предков» в кинотеатре. Бывал я у него и дома, в доме с осенними яблоками и книгами по углам.

Тогда еще не чувствовалось, какой будет эта фигура в нашей истории. Когда я работал в «Украинском ботаническом журнале», он приходил ко мне по несколько раз в неделю с переводами из Рильке. Там была литературный редактор Зинаида Пискорская. Такая странная женщина, которая очень любила Стуса.

Она узнавала его по шагам. Может, тогда она была первым человеком в Киеве, который сказал, что Базилеос - талантливый современный поэт. Он мне больше писал во время ссылки. Мы были соседями. Стус [13] был на Колыме, а я в Бурятии. Василий присылал мне книги и радиолу с пластинками, скоро должен был возвращаться домой. В своем воображении он выстраивал «небобратство» тех, кого суровая судьба забросила высоко. Дон Кихота принимал безоговорочно.

В тему: Как рождалась Украинская Хельсинская группа. Война КГБ против диссидентов [5]

Фото из уголовного дела В. Стуса

Фото из уголовного дела В. Стуса

Як добре те, що смерті не боюсь я

і не питаю, чи тяжкий мій хрест,

що перед вами, судді, не клонюся

в передчутті недовідомих верст,

що жив, любив і не набрався скверни,

ненависті, прокльону, каяття.

Народе мій, до тебе я ще верну,

як в смерті обернуся до життя

своїм стражданням і незлим обличчям.

Як син, тобі доземно уклонюсь

і чесно гляну в чесні твої вічі

і в смерті з рідним краєм поріднюсь.

Василь Стус

Иван Свитлычный, литературовед и поэт

Иван Свитлычный, фото из уголовного дела; архив СБУ

С ним я тоже познакомился в «Вітчизні». Из всех нас Иван единственный имел квартиру. На Чоколовке. Кажется, это была одна комната с перегородкой. Там было столько книг, что даже трудно сказать, какой был ее размер. Каждую среду, когда в магазин «Сяйво» поступало пополнение, Иван приносил домой очень много книг. Он знал обо всех издательских проектах.

Скажем, издавалась книга Сент-Экзюпери. Он узнавал об этом и говорил мне: «Ты напишешь предисловие» (конечно, под псевдонимом). Так он по-хозяйски подходил к таким вещам. Больше всего помню нашу встречу в 63-м. Я шел на работу и увидел, что горит публичная библиотека.

Я об этом написал текст, известный под названием «По поводу процесса над Погружальским». Где-то на улице я рассказал Ивану, что написал о сожжении библиотеки, дал ему почитать. В мир текст пустил Иван. К той статье он добавил и какой-то свой эпизод. Привлек еще Чорновила. И никогда нигде не сказал, кто же автор. Абсолютная надежность.

В тему: Как сожгли историю Украины [14]

От Ивана у меня мало что осталось. Тогда как-то не было принято дарить подарки. Остался, правда, опус «Программа у. коммунистов». Я тогда его просил не приносить ничего, я сам пораспихивал все, что было у меня подозрительного. Но Иван сказал: «Все равно без тебя не обойдется: придется прочитать». И тут пришли с обыском…

Справка

Евгений Сверстюк - 84 года, писатель, доктор философии, диссидент

Родился в селе Сельцо (Сільце) на Волыни. Окончил отделение логики и психологии Львовского университета и аспирантуру Научно-исследовательского института психологии. Работал преподавателем украинской литературы Полтавского педагогического института, старшим научным сотрудником НИИ психологии, завотделом прозы журнала «Вітчизна», ответственным секретарем «Украинского ботанического журнала». Автор одного из самых лучших текстов украинского самиздата - «По поводу процесса над Погружальским» о сожжении Государственной публичной библиотеки.

В январе 1972 года был арестован и в марте 1973-го осужден по статье 62 ч. I УК УССР за изготовление и распространение антисоветских документов к семи годам лагерей и пяти годам ссылки. По возвращении работал столяром на киевской фабрике индпошива № 2.

Известные книги: «Собор в лесах», «Блудные сыновья Украины», «На празднике надежд», «На волнах свободы», «Довженко вчера и сегодня. Образ диссидента», «Шевченко над временем», «Гоголь и украинская ночь».

Любимый философ - Иммануил Кант.

Награжден орденом Свободы. Лауреат Государственной премии Украины им. Тараса Шевченко. Действительный член Украинской свободной академии наук.

Сейчас работает главным редактором газеты «Наша віра».

Участник инициативной группы «Первого декабря».

В людях ценит дар любви.

—

Татьяна ТЕРЕН, опубликовано в газете Україна молода [15]

Перевод: «Аргумент» [16]

В тему: