Юрий Шевелев: 28 дней особой службы социалистической родине и после этого

Версия для печати

Рассказ выдающегося ученого о том, как его завербовал НКВД и как удалось уйти на Запад.

«Немцы поощряли записаться в так называемых Volksdeutsche. Достаточно было минимальных «свидетелей». Этих «немцев» подкупали пищевым довольствием, что в изголодавшемся и бездомном Харькове значило очень и очень много. Н. не пытался стать немцем».

Публикуем автобиографическое эссе выдающегося ученого Юрия Шевелева об оккупированном Харькове, побеге на Запад и его отношению к жизни “по Сковороде”.

Эссе называется «28 дней особой службы социалистической родине и после этого». Повествование ведется от третьего лица - персонажа Н.

“...С апреля и далее все больше и отчетливей пронизывала тревога. Неудержимым потоком катили военные эшелоны на запад, на запад, на запад. Пассажирские поезда отводились на запасные пути, часто стояли там часами. Позже была создана легенда о хищной Германии, которая неожиданно напала на беззащитную овцу - Россию. Но овечка активно готовилась проглотить своего агрессивного волка. Немцы опередили россиян - не знаем, насколько, но знаем, что не намного. Н. решил не покупать путевку на лето. Он, видите ли, любил Крым. Но голову на плечах надо тоже иметь.

...Решение Н. - где быть в войне и как быть - может, не было бы столь выразительным, каким оно стало в 1941 году, если бы иной была хронология его рождения. Конечно, он знал, что эта война не была его. Россия умоляла о спасении родины, Германия кричала о спасении Европы. Н. знал, что какова бы ни была фразеология, не бывает войн, по меньшей мере, между великими державами, без грабежа имущества и территории, и пустые слова о праве. И о чьем-то освобождении. А между тем не был же он ни немцем, ни русским, а значит... Важна в формировании взглядов школа. Школа учит, но она и прививает ложь.

...Запишем себе дату. 17 сентября 1941 года, около десяти часов утра. Звонок раздался... Этот звонок был к Н. (Предупреждения по телефону не было и быть не могло, потому что не было телефона. На социальной лестнице Н. был не на низшей, но далеко и не на высшей ступени. В те годы таких граждан записывали в очередь на телефон, но телефона не ставили.) Гость, который звонил, мог на выбор пойти налево к Н. или к Сербиным направо. Он, без вопросов, прошел к Н. Здесь мало произойти то, что до сих пор происходит в таких обстоятельствах: Н. должен был решить, на каком языке говорить с незнакомцем - украинском или русском. (Гость первым не заговорил.) Что-то подсказало Н. - на русском.

Ощущение было правильным, от этого выбора языка беседы уже не отходили. Гость огляделся, заметил - так потом выяснилось, - на полках комнаты многотомник «Истории Украины» Грушевского, назвал свою фамилию: Галицкий, сверкнул своим удостоверением и пригласил пройти с ним на разговор - дружеский ли? - на разговор в КГБ на Совнаркомовской, совсем близко.

Гражданки Н. не было дома, с начала войны все женщины с утра отправлялись по пищевым магазинам - а вдруг где-то «дают», там надо было выстоять очереди. Н. спросил, надо ли оставить записку гражданке Н., и ему было сказано, что делать этого не следует. Желание гостя - конечно, приказ.

...Бюрократических препятствий для вхождение в здание КГБ не было, отдельного пропуска на Н. не было. Часовой вел себя, как со старыми знакомыми, с обоими. Чуть позже в комнату Галицкого вошел еще коллега или помощник Галицкого. Он назвал себя Гончаром. Галицкий был евреем, Гончар - украинцем.

Разговор, если можно назвать это разговором, длился около девяти часов, два «служащих» явно нуждались в “пересменке”, видимо, также и в подкреплении. На гостя это преимущество не распространялось, насколько хорошая кухня КГБ - он так и не узнал. Какие мысли бродили во время целого дня отсутствия мужчины в голове его Жены - это его “гостеприимных” хозяев не волновало.

...Дальнейшая серия была про мелкую рыбку, о коллегах низшего ранга - доцентов, аспирантов и т.д.. Отдельной серией были вопросы о сексотах. В этих вопросах Галицкий и Гончар даже не заботились о том, чтобы скрыть от Н., свежей жертвы, кто именно был у них на учете и в услужении. Так оказалось, что наиболее заслуженным среди них был Мусий Абрамович Файбышенко, Муся, сосед Н. через улицу...

Как сказал тогда Галицкий своему свежему подопечному: «Вы не враг, но у вас есть ошибки». Конкретно, как оказалось, этих «ошибок» было две. Одну послал ему Бог до того дня 17 сентября: Грушевский на книжной полке.

Но вторую Галицкий принес уже с собой: было тогда новое постановление правительства о стипендиях студентам. И Н., что было известно Галицкому, сказал, что это постановление преграждало детям колхозников доступ к обучению в высших школах. Сведения Галицкого были правдивы. Н. действительно такое сказал, и теперь было время покаяться. Он это и сделал, как должно. Диагноз Галицкого был именно в точку... Это была «ошибка», и грубая. Но это не было преступление, Н. покаялся, и Н. стал на путь исправления.

...Так и дружеский разговор втроем - Н., Галицкий, совнаркомовский Гончар. В какой-то степени Н. сдал свой экзамен. Надо перейти к делу. Оно просто. Социалистическая родина переживает трудное время. Н. должен ей помочь, помочь разоблачить ее врагов. Только информация о скрытых опасных врагах. Не делайте что-то, а только сигнализируйте. И только правду.

...Теперь надо выработать нормы поведения. Они просты. Не надо ни с кем встречаться. Это просто, в около-фронтовом городе люди не ходят друг к другу в гости. Школы закрыты, нет необходимости туда идти. Ходить можно только к ближайшему соседу, Мусе Файбышенко. Он, конечно, напишет донос на H. A H. напишет донос на Мусю. Муся не знает, что Н. доносит. Галицкий не знает, что Н. знает, какую функцию выполняет Муся. Сплошной водевиль.

...Н. был девятилетним, когда деникинцы захватили город, и на другой день этот лагерь открыли для осмотра, и родители мальчика его туда взяли, шли туда тысячи харьковчан, как на богомолье, на вечную память о руководителе застенок Саенко. И он, мальчишка, помнил горы, такие горы трупов, смрад, уже смрад, еще недавно живых, едва присыпанных землей.

Еще день или два назад это были коммерсанты, офицеры, помещики, фабриканты, священники, все - классовые враги, а теперь это называлось борьба классов. С тех пор до 1941 года минуло два десятилетия, а над водевилем в сознании Н. так и не рассеивался смрад небрежного, одновременно систематического и озверело-пьяного массового убийства, что называлось борьбой классов…

В тему: Харьковский СИЗО № 27: уникальные ФОТО

...На двадцать седьмой день с момента первого визита Галицкого Н. сказал себе: все. Он предупредил Галицкого, что хочет ехать на восток. Все делалось по закону. Галицкий не противоречил. Видимо, секретный диалог водевиля на два действующих лица, Муси и Н., не давал Галицкому интересного материала. Урожай был бы богаче где-нибудь в Кзыл-Орде или какому-нибудь Актау. Туда уже съехалось достаточно человеческого материала с, скажем, Днепра и притоков. Бодро он благословил Н.: - езжайте, мы вас найдем.

...Уже много времени спустя после войны Н. узнал из какой-то газеты, что Мусий Абрамович редактирует харьковскую областную газету «Социалистическая Харьковщина».

...С перспективы гораздо более позднего времени вся авантюра выглядит плохим водевилем. Но в советских тогдашних обстоятельствах таких водевилей было много. Одни так и оставались смешинками. Но миллионы действующих лиц, мобилизованные и наемные, как Галицкий, «добровольные», как Н., государство в государстве, все в масках, с измененными фамилиями, все под ежедневной угрозой, обман - Галицкий, который вовсе не Галицкий, Н., который не Н....

Красный Лиман

Сказать о побеге из Харькова было легче, чем убежать. Большинство железнодорожных линий уже не работали. Эвакуационные поезда дальних маршрутов были загружены до отказа, до предела. На фронте преступлением и приговором был плен, в тылу преступлением был не-побег. Никто стоящий не смел попасться в немецкие лапы, появился замысел “расхарьковления”, исхода из Харькова в небытие.

...Стратагемма их авторства в тот Сорок черный год была такова. Н. уедет «дачным» поездом до Шебелинки или далее по Краснолиманской линии, затем вернется как можно незаметнее в Харьков и уже не пойдет домой. Хорошая приятельница Левченкова, по специальности врач-окулист, примет Н. в свою палату, а там - Бог даст - безопасное возвращение в мир живых и уцелевших людей, уже под новой властью.

Это не была политическая организация, не было политической программы. Это было взаимопонимание и взаимопомощь ЛЮДЕЙ, то - в подсознательном зародыше, - что высокопарно можно было назвать НАРОД. Не заговор против власти, но в какой-то мере и заговор. Н. не был даже знаком с врачом, знакомства не поддержал и позже. Н. даже не знал ее фамилии. Единственное, что осталось от этого эпизода, в котором она рисковала даже жизнью, это справка, которая сохранилась до сих пор…

С этой справкой Н. вышел в тот же день на улицу, это была Сумская. После 12 дней темноты, удушья, тревоги, опасности. Непрерывным потоком тянулись вереницы немецких войск.

На тротуарах была народная гулянка, встреча новой жизни. Какая-то женщина бросила цветы. На здание обкома партии уже был повешен немецкий флаг с его хищным свастикой. На балконе обкома открылась дверь. Вытащили какого-то человека, сымпровизировали виселицу, мужчину повесили, на груди большая таблица с надписью большими буквами «ПАРТИЗАН». Цветы сразу стали неуместными, застолье не длилось долго.

В тему: Харьков в годы оккупации. ФОТО

Вежливого Галицкого с коллегами уже не было, новая власть очень вежливой ни была. Надо было собираться на контакты - не-контакты - с новым хозяином.

Были хотя бы дни воли между двумя неволями? «Хотя и свободы, сказать по правде, не было». Красного Лимана Н. не знал, никогда о нем и не думал…

В Красном Лимане H. провел неделю, но в городке он не был. Это не было место и не было время для туризма. У самого вокзала возвышался большой, многоэтажный барак для рабочих, привезенных из Галичины работать на Донбассе в шахтах и ​​на заводах. С приближением фронта рабочие убежали в свои дома и семьи... В пустом бараке никто не показывался...

Уже первый шаг на харьковском земле напомнил Галицкого и продажу души дьяволу. Это было его город. Конечно, свои Галицкие были и в Красном Лимане. Но Н. их там не видел и мог забыть. Здесь? Что, если Галицкий еще не эвакуировался? Когда они встретятся на Сумской?

Вспоминался острый стишок Василия Курочкина:

Осторожность, осторожность,

Осторожность, господа,

Патриот из патриотов,

Господин Искариотов

Приближается сюда.

(Цитирую по памяти.)

Шаркоф

Не вредило бы расписать здесь историю Харькова и украинского Харькова за почти полтора года немецкой оккупации. Но то, что здесь предлагается читателю, - не история общая, а только рассуждения на тему нейтральности или сопротивления пришельцам. Н., герой этого печального романа, не воевал с русскими в годы оккупантов и захватчиков. Он годился на какой-то - на несколько дней (?) якобы компромисс с немцами.

Он перешел на немецкий сторону фронта. Но теперь, с октября 1941 года, как сохранить свое достоинство? Сдаться - не было б невозможным. Самый простой способ - и немцами поощряемый - был бы записаться в так называемую немецкую народность (Volksdeutsche).

Немцы охотно принимали в свой состав людей, которые говорили, что они немецкого рода. Достаточно было минимальных «свидетелей». Этим «немцам из народности» обещали в будущем изрядные поместья и блестящие перспективы в будущей колонии на территории России и Украины. А теперь их подкупали пищевым довольствием, что в изголодавшемся и бездомном Харькове значило очень и очень много.

В тему: Украинская жизнь в условиях немецкой оккупации (1939-1944 гг): запреты, работа, еда, досуг

Н. не пытался стать немцем. Этим легальным путем. Здесь надо было начинать с осознания ситуации и своего положения в ней.

Харьков лежал в прифронтовой полосе. Своих граждан он не имел. Население города состояло из военных немцев и из местных людей. (Гражданские немцы, которые пробовали осесть дальше на запад, в Харьков не заезжали.) Немцы здесь не жили, они ехали дальше на фронт, часто - еще дальше, в небытие. В самом Харькове образовалось небольшой немецкое кладбище, у педагогического института (где теперь Опера).

Маленькая украинская община смогла отвоевать дом «Просвіти» чуть восточнее Пушкинской. Но просветители или не-просветители, с точки зрения администрации, конечно, немецкой, - они не существовали. Как ни существовали крысы или тараканы. Армия могла предпринять против них, когдаэти двуногие паразиты становились чем-то угрожающим, дезинфекционные мероприятия, но никто не собирался предоставлять им каких-либо прав или как-то о них заботиться.

Никто не собирался восстановить электричество, водопровод, городской транспорт, никто не представлял даже, чтобы кто-то из «местных» мог воспользоваться поездом. Дикой фантазией было бы надеяться на медицинскую помощь.

Частные контакты между местными гражданскими и немецкими солдатами ни были тотально запрещены, но не поощряемы, и широкого размаха они приобретали только в случае тех, кого местные пренебрежительно называли «немецкие овчарки» , жрицы эроса, за кусок гнилой колбасы. Они, видимо, были бы распространены, если бы не полное или почти полное незнание чужих языков, - барьер, строящийся десятилетиями. Зачем местным девушкам контакты (отличные от секса)?

Но даже в сексе на страже немецких мужчин стояли немецкие законы о чистоте [немецкой] расы.

Местные требовались немцам - администрации и солдатам - для ответных акций. (Более или менее было пропорцией десять за одного.) Н. повествует не понаслышке. Он шел по Пушкинской улице вверх от памятника Пушкину. Он шел восточной стороной, из-за поворота видел оживленное движение, необычное в пустом, заледенелом Харькове, и перешел на левый бок улицы.

Это был его спасение. Всех мужчин, которые показывались на правом тротуаре, немецкие солдаты хватали и подтаскивали к ближайшему уличному столбу. За несколько минут квартал превратился в колонный зал, в анфиладу висельников в предсмертных судорогах. Никто из них не был ни в чем виноват, никто их не судил. Бойко действовали исполнители. Или они послушно выполняли приказ начальников, или они чувствовали зловещее наслаждение уничтожением человеческих жизней.

...А разве не было так же в действии тех партизан, которые взрывали Крещатик в Киеве или Дворец пионеров в Харькове? Так или иначе, всеми забытое наслаждение убийством на Пушкинской в Харькове не способствовало «дружбе народов», немецкого и украинского.

В тему: Карел Беркгоф: Голод в Киеве -1000 граммов хлеба и 10-50 мяса на жителя в неделю

...Н. осенью 1941 года выбился из осажденного города к плантациям сахарной свеклы в районе тракторного завода, откуда он вернулся домой с тою же свеклой в город - замороженной, заснеженной, надгнившей, но она поддержала его несколько дней. А он мог быть и партизаном, и врагом.

Уже весной 1942 года, когда в городе окончательно иссякло все съедобное, а нового урожая еще не было, Н. с салазками отправился пешком, в метель, под самый Богодухов заснеженными равнинами, чтобы выменять вышивки работы его сестры на что-то питательное, и триумфально привез в Харькова аж целую лошадиную ногу. Ничего не было бы легче часовым на перекрестках, как задержать Н., отобрать тележку, а то и в шутку подстрелить. Ведь местные жители были - ничто. Если не враг, то хлам, плазма. И Харьков был не город, не Харьков даже, а какой-то ублюдок, Шаркоф ​​звали его немцы, хоть и немецким город тоже не был.

Оставим, следовательно, осажденный, зачумленный Харьков-Шаркоф. Город-фантом, воспоминание о городе.

Анахореты Львова

Дата прибытия во Львов - 6 марта 1943 года. На тендере с углем, ночь под дождем, черные ручьи на одежде, на лице - как трубочисты. Львов был как Львов, очень свой ​​и совершенно иной...

Войну еще держали на подвязках официальной пропаганды, в которой только проницательный догадывался о размерах Сталинградской окончательной катастрофы.

...Вскоре дядя Вася сообщил Н., что Н. уже «устроен». Василий Симович, любовно называемый дядя Вася, имел широкое влияния в украинских кругах Львова, в демократических обстоятельствах мог бы, может, выдвигаться в кандидаты в президенты, но был слишком порядочным для такой должности.

...Здесь на арену жизнеописания Н. выступает адвокат, или, как называли в старой Галичине, меценас Голубовский (назовем его так). Это с ним тогда перекинулся несколькими фразами дядя Вася. Именно о Н. Несомненно, Голубовский был украинским патриотом, но это не стало ему помехой принять немецкое подданство (Reichsdeutsche). Членом нацистской партии он, насколько мне известно, не был, хотя и такое сочетание в тех обстоятельствах не исключалось.

Голубовский получил правительственное (то есть немецкое оккупационное) поручение составить при областной администрации Львова комиссию для изготовления немецко-украинского словаря юридической терминологии. На фронте не могло быть и речи о немецком движении вперед... Но немецкая бюрократическая машина очень медленно осознавала эти горькие истины и дальше лелеяла идею разделения России между Германией и Японией, не знали только - по Оби или Енисею но где-то там. Местному населению западнее этих водоразделов Германия должна была принести немецкий закон, немецкое право. Для начала - в Украине. Да, немецкое право, но все же право. Порядок.

Центром юрисдикционной деятельности избирается Лемберг - Львов. Украинский город, но с определенными немецкими традициями. Согласно назначается украинский человек, но формально, а в известной мере и культурно - немец, рейхсдойче Голубовский...

Теперь в комиссии четверо. Они должны создать предпосылки для кодекса. Среди прочего - словарь юридической терминологии. Прескриптивный. Сам Голубовский - голова и знаток немецкого права; Паше-Озерский, эксперт по советскому праву, к которому украинцы, мол, привыкли и любят; госпожа Соня, львовянка, которая секретарствует и печатает, а вот теперь - еще и Н.

...Отличие не только в словах. Сама структура права советская и немецкая настолько различаются, что даже, казалось бы, однозначные слова и однозвучные исключают любое понимание. Обсуждение одной львовской карточки могло длиться часами...

Комитет Голубовского с “советчиком”, львовской барышней и «восточником» из Харькова не торопился на сцену с Вагнеровской «Валькирией». Соответственно, представители “высшей расы” не наведывались в инородные покои. Когда, крайне редко, это все-таки происходило, неизбежным был невкусный ритуал. В этом доме не говорилось ни добрый день, ни добрый вечер. В любое время дня приветствовалось идеологизированным Хайль Гитлер. Между собой комитетчики именем Гитлера, конечно, не перебрасывались. Но когда посетитель из породы «золотых фазанов» по ошибке или умышленно забредал на «ненормальную» территорию и так здоровался, то выхода не было.

Но это единственная обязанность этих ненормальных, неуместных захватчиков. Купить этой ценой право на то, чтобы не делать ничего полезного для немцев, казалось не слишком высокой ценой.

... С Хайль Гитлер или без того, то, что комитет делал, было похоже, скорее, на ироничный, насмешливо болезненный саботаж, хотя саботажем оно не было. Комитет честно отрабатывал свои карточки. Была не его вина, что исчезал тот, для кого карточки готовились. Остмарк (восточная территория) не нуждался в немецких судьях и немецком судопроизводстве.

...Госпожа Соня решила, что какова бы ни была судьба Львова и ее, она никуда из своего города не двинется. Когда она узнала, что Н. отправляется на Запад, в Лемковщину и дальше, она подарила ему на дорогу чемоданчик. Этот чемоданчик претерпел немало приключений, но доехал до Америки. Подарок и его странствия по-своему символизировали единство Украины в том горьком и опасном лихолетье. Было это как благословение родины на путешествия вне родины.

Когда Н. ехал на запад, он думал о своих месяцах во Львове. Были они нелегкими, но несмотря ни на что - сладкими. Под чужой властью, но была все-таки, если можно можно сотворить такое слово - “своина”. Работа? Она была нелепой и кончилась ничем, пустотой. Она не дала ничего ни русским, ни немцам. Как и в Красном Лимане, обоим врагам она не принесла пользы. Но именно этого Н. и хотел  В обоих случаях. Хотя в первом это было несколько дней, а во втором - почти полтора года. Сковороду снова вспоминал Н.: мир ловил меня, но не поймал.

Анахореты в Берлине

Львовский словарь права был не единственным лексикографическим мероприятием немецких правительственных кругов на оккупированном поприще. Вторым был сельскохозяйственный, который был поручен украинскому научному институту в Берлине, а персонально - экономисту Роману Дыминскому...

Однако, когда прошла молва, что Львов прекращает работу над своим словарем (не имеет значения, что совсем другого профиля) и Н. становится безработным, Иван Мирчук, директор берлинцев, решил воспользоваться этим и перехватить Н. в свой институт.

Мирчук не был большим ученым, но он гениально умел маневрировать между берлинскими партийными и околопартийными чиновниками, знал в этих бюрократических крепостях все ходы и выходы, в совершенстве знал, как, когда, где и с кем надо перемолвиться (немецкий патриотизм не препятствовал ему быть и настоящим украинским патриотом), пригодилось и то, что жена его была немка, а дочь была немецкой фройляйн без акцента. Надо ли добавлять, что Мирчук был и членом национал-социалистической партии?..

Вот к этому не очень коллективному коллективу, не вполне научному центру науки теперь ехал Н. День запомнился тем, что именно тогда правительство запретило все театры... Немецкие города отныне должны слушать музыку тревожных сирен и какофонию взрывов бомб и мин, любоваться огненными реками, которые еще недавно были улицами. Где-то час назад.

Пришелец с востока соглашался взять ответственность за коррективы институтского сельскохозяйственного словаря. Но с одним условием: Н. будет приезжать в Берлин, но жить в Пляуени (почему именно там - об этом позже), забирать туда гранки, а затем привозить их в институт.

...Наконец, само путешествие по железной дороге в и из Берлина, даже не под бомбами, было испытанием на выносливость. Вагоны на станциях надо было штурмовать, каждое окно вагона было амбразурой крепости, которую нужно было взять с боем. Нет, однажды Н. сделал такое путешествие, но не второй, англо-американцы взялись не допустить издание словаря Дыминского…

...Вопреки всему, одно из последних впечатлений из Берлина было хорошим. Однажды Виктор Петров предложил Н. поужинать в ресторане, но действительно хорошем. Есть ли такие еще ​​в Берлине? Да, он знает, где в районе Курфюрстендам. В гурманских способностях Петрова мы никогда не сомневались. Н. колеблется, но попробовать можно. Но по адресу один разломанный камень. Н. готов идти назад.

Он так возмущен, что даже не нужно говорить: «А я же говорил!». Но Петров не сдается - перелез через руины. Действительно, за вершинами тех руин что-то непрезентабельное, но что-то все же есть. Петров ведет туда. «Бомбы никогда не попадают дважды в одно и то же место», - говорит он.

А внутри - столики под белыми скатертями, фарфор сервиза, отборное меню, образцовое оформление, талоны из продовольственных карточек выстригают, но все остальное - как будто не было войны, гостей в форме, груды обломков...

Чудо в Штрассхофе

В программу входило вернуться во Львов, спрятаться на каких-то полтора или два месяца, на заснеженной Лемковщине, перейти Словакию и оказаться в Австрии...

В Австрии, приступ случился неожиданно, и, если бы не чудо, вряд ли спасся Н. от угрозы... Штрассхоф считался транзитным лагерем для привезенных с востока. Здесь их мыли, чистили, регистрировали и отсюда посылали их на труд...

Праздным утром Н. вышел на прогулку. Чего бы он лучше не делал. Но сделал. Не прошагал он и ста шагов, как к нему подскочили два парня в штатском. Они были в дождевиках, как когда-то был гражданин Галицкий в Харькове. Но их плащи были лучше, чем у Галицкого. Все-таки Запад. Молодые остановили Н., и один сказал (по-немецки, как Галицкий говорил когда-то по-русски):

- Ваш паспорт (Ihren Pass!).

H. показал. Не было сомнения, это были представители власти. Власти нужно повиноваться. Кроме того, все же это была Австрия, а Н. здесь был чужаком в приймах.

Молодой положил паспорт в карман, боковой в пиджаке, и сказал:

- Через два часа в бараке X с вещами. Вы согласились служить в дивизию СС-Галичина. Выезд через два часа тридцать минут.

Они убыли уверенными шагами и скрылись за углом дома.

Затем Н. рассказывал, что он был растерян и беспомощен. Без паспорта человек - не человек, податься никуда нельзя. Убежать - нечего и думать. Колючая проволока, сторожевые башни, часовые. Жаловаться - кому? Н. пошел в барак и сел на скамейку у окна. В голове звенело - ни за что не пойду к тому проклятому бараку X с теми проклятыми молодыми. Неужели потянут силой? Н. приуныл. В дивизию он не пойдет, пусть их. Так проходили минуты за минутами.

Здесь и случилось чудо. К бараку, его «собственному», «родному» (ну, почти родному) бараку зашла не такая уж и молодая, но и не старая женщина:

- У вас забрали паспорт?

- Забрали.

- Сказали прийти к администрационному бараку?

- Сказали.

- Никуда не уходите. Ждите здесь меня.

Эта удивительное ожидание продолжалось более получаса. Н. не знал ничего о женщине, ни ее фамилии. Он твердо решил никуда не идти, а больше ничего не знал.

Через полчаса женщина снова появилась. С паспортом в руке... Н. поблагодарил как мог искренне. Быть в немецкой армии под любыми флагами и в любой стадии разгрома - нет. Женщину- спасительницу Н. не знал, - ни фамилии, ни адреса, лагерных полицейских - тоже нет; оказалось, что молодые люди в плащах были полицаями, пожалуй, лагерными, а может, и высшего разряда людоловами.

В тему: «Немецкими руками уничтожим все большевистское!» Украинцы в абвере: Зондерштаб «Р»

Оказалось также, что были они украинцами и говорили на украинском языке. Немецкий был у них языком власти. Кто была та женщина, так и не выяснилось. Видно, она знала полицейское начальство и знала Н. Может, она присутствовала на каком-то докладе Н., на каком-то его выступлении. Тайны женского сердца?

Не вся дивизия “Галичина” так создана. Но какой процент?

В тему: Дивизия «Галичина»: ошибка, оплаченная дважды

Н. назвал все событие чудом в Штрассхофе. И это было чудом. Вопреки всякой логике, общечеловеческой и военно-административной, мир снова не поймал H. A по сути - все было очень просто. Изредка нормальность побеждает. И мир становится простым. Гитлер идет к самоубийству, а Н. - к жизни.

...История украинской или украиноязычной прессы в Германии еще не рассказана, а следовало бы. Среди немецких изданий для украинских рабочих, изданий, родившихся в Берлине, но теперь оттуда вывезенных, был иллюстрированный двухнедельник «Дозвілля», аполитично-развлекательный, без злободневности, без фронтов и без поучений, пусть рабочие на несколько часов забудут свою невеселую судьбу и свою не милую сердцу принудительную псевдородину, посмеются над карикатурами и порадуются или взгрустнут над стихами и рассказами.

Нелегко сказать, как редактором журнала стал Свирид Никитич Довгаль. Был он черниговско-крестьянского рода, но убеждения его, партийная принадлежность были эсеровскими...

Редакция «Дозвілля» формировалась постепенно. Журнал доходил до читателей - украинских рабочих на немецких фабриках, литературно увлеченные рабочие находили путь в редакцию. Довгаль литературно более способных выдвигал в немецкую пропаганду, пропаганда обращалась к рабовладельческому центру, это не происходило быстро, но, в конце концов, как когда-то молодого Шевченко, рабов выпускали на волю, а это означало - под руководство Свирида Никитича.

Они освобождались от работы на заводах, переходили из общежитий-бараков в частные комнаты в немецких домах, получали продуктовые карточки, такие же, как немецкие, весьма экономные, но не до стадии голода, могли пользоваться общественным транспортом... Это был уже статус интеллигента на государственной службе.

...Свирид Никитич приглашал Н. еще из Львова, еще из Штрассхофа...

Н. чувствовал: он не только не дал себя поймать враждебному и чужому - он сохранил себя и свое, хотя оно было полным горечи и распрей, и раздора. Своих и своего. От Донца и до границ Саксонии с Баварией.

Теперь, весной 1945 года, на руинах Европы, этот росток, перепрививаемый из-за Днепра, содержался и довольственно, и денежно, и жилищно германским нацизмом. И, наконец, кто же использовал кого?

В последние дни войны и немецкой пропаганды в «Дозвілля» пришла новая директива из пропагандистского центра (был ли он еще в Берлине? Или нигде? Последние обороты маховика, когда двигатель уже мертв?), директива об изменении характера журнала. Мол, развлекательный его характер не подходил к напряженной ситуации, откроем журнал для политики, для пропаганды. Это было вопреки предыдущей договорености Довгаля с немцами, и старшие в редакции собрались на совещание - что делать? Забастовка и вызов - или послушание? Мученичество (гестапо еще функционировало) или измена?

Вопрос был отчаянно болезненный, но практического значения он, вероятно, не имел: все шло наперекосяк, Берлин не существовал, Гитлер и его ближний круг готовился к смерти. «Дозвілля» еще печаталось, но уже фактически не распространялось, что именно там печатается - не имело уже никакого значения, обороты всех машин шли вразнос, замедлялись и замирали. Не было необходимости воевать - даже словами - за то, что больше не существовало. «Политизированных» номеров «Дозвілля» вышло одно или, может, два, не читал их почти никто.

В апреле американцы вошли в Пляуену. Актуальными становились другие проблемы, прежде всего выживания и сопротивления принудительной репатриации.

Мир и дальше ловил заезжих с востока, мир в других униформах и с совершенно отличной фразеологией. Вечное кружение жизни и смерти, вечная спешка неизвестно куда.

Но в Красном Лимане, в Харькове, во Львове, в Берлине, Пляуени пронесено что-то из сковородинской мудрости и даже - честности. Удержана позиция, говоря словами Ромена Роллана со времен еще начала века - au-dessus de la mêlée (над свалкой). Мы выбрали позицию не воевать в чужих войнах. Никогда и нигде. Мир от этого не изменился, или он может измениться, но наши руки чисты. Почти совсем чисты. Абсолютного ничего нет, только смерть.

Гашкияна - Швейковщина

...Чех в австро-венгерской армии, самый маленький в мире, заботился он за величие Австро-Венгрии и ее не всегда героических сил. Но Швейк, упаси Бог, не бунтовал. Он старательно выполнял все приказы своих недоумков-офицеров, и так гипер-тщательно, что это равнялось бунту. Он был - или делал вид, что не в своем уме (у чехов есть на это убийственно красивое слово blby). Юмор заключался в том, что невозможно было различить, что было слишком старательным, а что - идиотским. И роман был не антимилитаристический, а просто пасквиль на медлительного чеха, которого некстати обрядили в несуразный мундир...

От общих рассуждений здесь уже следует вернуться к истории Н., от Красного Лимана к Хофу. Но не сразу, а постепенно. Кратко и, волей-неволей, более или менее аподиктично.

Из четырех возможных путей общественного развития два прямо ведут к катастрофе: уничтожение других и уничтожение себя. Из совсем свежих и общеизвестных примеров первое можно проиллюстрировать экспериментом Ленина - Сталина - ЧК, второе - уже упомянутым Хвылевым (сочетание обоих - Скрыпником). Ни один не ведет ко всеобщему счастью (но что ведет?).

...Третий нас здесь интересует, это путь бегства от мира. Идеально и по-разному, это - и здесь мы в непосредственной нашей теме - Сковорода и..., и все-таки Швейк - здесь эти двое сходятся.

Четвертый - о нем можно было бы и не говорить, потому что на Украине он никогда своим и оперенным не был, пробовал его привить Петербург в XVIII - XIX веке а теперь предлагает привить Киев, о последствиях говорить здесь рано, суть этого пути - посредственность и благосостояние.

Здесь уже говорилось о Швейке и меньше-  о Сковороде. Приходит пора сказать об основаниях для такого сближения будто бы совершенно разных фигур. Прежде всего, надо сбросить со счетов ту индивидуальную черту, которой щедро наделил его Гашек - тупоумие, blbost , черта не существенна, а маскировочная. Легче найти его сущность, этого героя, минус несущественное - в литературе.

В жизни черта эта в последние годы малозадокументована. Она или пряталась, или носителя своего вела во время войны на виселицу, или по миру, к дальним и неосвоенным краям. А в литературе, в журналистике таких героев, в основном простоватых, пруд пруди, от клоунов до святых юродивых...

У самих чехов, народа, породившего Швейка, кто знает, может, тот факт, что Прага почти нетронутой осталась и в Мировой войне, и в брежневской оккупации, когда дымом пошли Варшава и Берлин, в какой-то мере обязан наличию Швейка. Чем никак не говорит о том, что среди чехов не было героики всерьез, вспомнить хотя бы сожженного Яна Гуса.

На via dolorosa от Красного Лимана до Пляуену и до баварского уже, то есть разграниченного от российских оккупационных границ западнее Пляуену (который американцы передали россиянам) Хофу, где и закончилась эпопея, начатая в Красном Лимане. Эти последние тридцать километров переходились с малыми и старыми пешком, с не очень честно добытой ручной коляской, переходились тяжело, грустно и с руганью, но были пройдены.

Каждый из пляуенской малой группы перебредал эту новую границу самостоятельно, в обстоятельствах американского равнодушия (под лозунгом, так сказать, Ильфа и Петрова - спасение утопающих - дело рук самих утопающих), российской готовности к людоловному прыжку.

И перешли кордон все. Почти...

Н. не жалел. Он никому не причинил зла и больше послужил своей родине, то есть не России и не Германии, а своей, ведя себя так, как вел.

Сковородничество - не только философская система, которой Н. учился, но и savoir vivre. Перед тем, как ее изложил в своих учениях Сковорода, и после этого оно было вписано в поведение. Совсем недавно, в нашем веке, как кодекс поведения оно проявилось, например, у Гашка. Правда, Швейк смешон, Сковорода - нет. Но правомерно строить мостик от Швейка к Сковороде и обратно. Говорят французы: Du superbe au ridicule il n'y a qu'un pas (от высокого до смешного - шаг). Правда, Сковорода не часто смеялся (эту функцию он передал Гоголю), но к смеху и шуткам он относился с открытым сердцем.

Да, весь этот путь был путем бегства, но может быть, в какой-то степени и триумфальным походом. Помня, конечно, что Победы с большой буквы навеки бывают только в названиях улиц. А уж чтобы была улица Счастье - такого, кажется, не бывает даже в названиях улиц.

(Эссе публикуется с сокращениями. Полную версию читайте здесь).

Перевод: «Аргумент»

В тему:

• Юрий Шевелев: как изживали и как выжил украинский язык. Начало ХХ века
• Юрий Шевелев: как изживали и как выжил украинский язык. Часть 2: накануне революции
• Юрий Шевелев: как изживали и как выжил украинский язык. Часть 3: КП(б)У не была украинской
• Юрий Шевелев: как изживали и как выжил украинский язык. Часть 4: украинизация 1925-1932гг.
• Юрий Шевелев: как изживали и как выжил украинский язык. Часть 5: от Постышева до Хрущева