Право на ошибку: как выдающиеся писатели сотрудничали с преступными режимами

Версия для печати

Буквально месяц назад была опубликована запись, на которой, возможно, последний великий русский поэт Бродский декламирует печально известное нам стихотворение «На незавимость Украины».

В авторстве этого текста и так никто не сомневался, но «дискуссия» поднялась масштабная: и о Бродском в частности, но и об ответственности художника в целом. Что можно, а чего категорически не следует прощать даже невероятно талантливому писателю.

Что меняет в оценке творчества политическая позиция автора и может ли она, эта позиция, перечеркивать его художественные достижения? И, наконец, важны ли для нас мотивы этих поступков, и можно ли ограничиться лишь категорической констатацией: «он / она — дрянной человек»?

Пять, несомненно, выдающихся и незаурядных писателей, из разных стран и регионов, но в чем-то очень похожих и подобных: в какой-то момент все они принимали непопулярные — а то и просто ложные — политические решения.

Норвежец, русский, француз, украинец и австриец.

Правда, здесь вы не найдете авторов, которые жили и работали в Советском Союзе, потому что нам важно прежде всего рассказать о сознательном идейном выборе, который был именно выбором, а не принуждением под угрозой смерти. Ведь что могли выбрать, скажем, Тычина или Рыльский, если единственной возможностью была лояльность и «трубадурство»?

В тему: Расстрелянное возрождение. Неизвестная история писателей из рассекреченных архивов КГБ

Кнут Гамсун (1859-1952)

Гамсун, рядом с Хенриком / Ибсеном, является, несомненно, крупнейшей инвестицией Скандинавии в европейский — и мировой в целом — литературный модернизм.

Однако его случай «дружбы с фашизмом» является едва ли не самым тяжелым: писатель не изменил своим убеждениям даже после окончания войны, когда уже и самым ярым сторонникам Рейха все стало понятно. После смерти фюрера норвежец пишет некролог, где называет Гитлера «борцом за права народов».

Кнут Гамсун

Вот и имеем, с одной стороны, короля Дании — Кристиана Х, который в 1942-м заявляет о недопустимости особых знаков (желтой звезды на одежде) для маркировки евреев, а с другой — Гамсуна, автора блестящих романов «Голод» и «Редактор Люнге» (а еще было много этапных для нового модернистского театра пьес), симпатика и сторонника национал-социализма. Загадочный регион.

Норвежец патологически не любил все британское. Очевидно, именно это — в сочетании с духом эпохи, которая развивалась под знаком поиска «сверхчеловеческого» (хотя не будем забывать и о серьезном возрасте писателя), — и толкнуло его изначально «в объятия» к Гитлеру и нарождающейся на глазах небывалой диктатуры.

В период оккупации Гамсун поддерживает министра-президента Квислинга, чтобы уже в 1943-м, разочаровавшись в нем, требовать во время встречи с фюрером его отставки, доведя последнего буквально до бешенства. Хотя с Геббельсом дружил до последнего: именно ему он передал свою Нобелевскую премию, врученную в 1920 году по эпопею «Соки земли».

После войны 86-летнего Гамсуна судят, но, с учетом возраста, не арестовывают: писателя отправляют в дом престарелых, заставляют пройти психиатрическое лечение, накладывают огромный штраф, конфискуют имущество. На что Гамсун — вот действительно, большой жизнелюб — реагирует удивительно радостной и ироничной книгой воспоминаний «На заросших тропинках».

Гамсун — абсолютный классик мировой литературы, величина и титан. Сегодня Норвегия не держит на него зла, признавая национальным достоянием и жемчужиной норвежской культуры. Хотя и ошибок писателя забывать не собирается. Что и правильно.

Дмитрий Мережковский (1865-1941)

Человек-глыба, писатель-гора, Мережковский, на самом деле, и есть российский Серебряный век, его точное олицетворение: противоречивый, невероятно талантливый, фонтанирующий идеями и жонглирующий искусствами, местами наивный, а где-то — до дрожи прозорливый, не лишенный «массовости» и даже пошлости.

Дмитрий Мережковский

Но вместе с тем, подкрепленный феноменальной эрудицией и нюхом на самое больное, а значит — самое нужное. Восемь раз его выдвигали на Нобелевскую премию, которую, наконец, первым из числа россиян получил Бунин — а должен был, без сомнения, Мережковский.

Поэт и драматург, критик и переводчик, философ и прозаик, он именно тот, кто услышал от Достоевского ту хрестоматийную уже фразу: «Чтобы хорошо писать, нужно много страдать».

Мережковский не пошел по этому пути, постоянно говоря о необходимости счастьея и творческой радости в связи с обновленным, переформатированным христианством. Отсюда — концепция «третьего Завета» и критика современной церкви, но отсюда же и брак «нового типа» с Зинаидой Гиппиус, известный семейно-творческий союз эпохи.

Но — и это принципиально — его зажигательная революционность была, скорее, религиозной и эстетической: он не воспринимает ни одной из российских революций, понимая, что приходит самое страшное — «большой Хам», власть «черной сотни», и, откладывая эмиграцию до последнего, таки выезжает на Запад.

Поэтому вполне логично, что в какой-то момент Мережковский начинает симпатизировать Муссолини — страшный марш большевизма надо остановить во что бы то ни было. В 1936-м от правительства Дуче он получает стипендию для написания работы о Данте: в предисловии он укажет, что «Данте в действии — это и есть Муссолини». Позже он несколько раз встретится с итальянским диктатором, еще чуть позже — разочаруется в нем. Но начнет искать контакты с Франко.

Едва ли не самый мощный российский мыслитель рубежа веков, Мережковский, несомненно, осознавал все угрозы фашизма, но то, что надвигалось с Востока, его пугало невероятно.

Вот и получается: с одной стороны, категорическое осуждение «Мюнхенского сговора» и советско-германского пакта о ненападении, а с другой — выступление летом 1941 года на радио, где писатель сравнит Гитлера с Жанной Д’Арк, хотя внутренне продолжит надеяться, что эти режимы уничтожат друг друга взаимно.

Именно этого (единственного) выступления эмиграция — а тем более Союз — Мережковскому уже не простили. Никогда. Забыв обо всех его достижениях и заслугах перед культурой и русской, и европейской в целом.

Влияние Мережковского на писателей той эпохи какой-то совершенно радиоактивно и тотально, так на Серебряный век влияли бы революционные террористы, религиозные сектанты, Блок (который сам любил писателя) и Соловьев с Ницше. Его невероятно почитали Брюсов и Белый, его читали и им восхищались Фрейд и Манн, из него во многом вырос Булгаков, особенно это касается «Мастера и Маргариты».

Из него берет начало новый тип историософского романа (его блестящие биографии и две сногсшибательные исторические трилогии , «Христос и Антихрист» и «Царство Зверя», штудируют и Марк Алданов с Алексеем Толстым, но впоследствии даже и Умберто Эко) и совершенно новая, неканоническая литературно-культурная критика.

Но он — в силу своих симпатий к «диктаторам» — был наиболее табуированным тогда, когда уже реабилитировали даже многих «неудобных», и сегодня остается наименее прочитанным титаном великой эпохи. Время должно исправить эту страшную и неуклюжей ошибку.

Луи-Фердинанд Селин (1894-1961)

А вот об ошибке в случае Селина говорить крайне трудно: свою репутацию он выстраивал (или превращал в руины — тут кому как нравится) планомерно и с большим расчетом. «Последний цветок зла», «духовный сын Рэмбо», «правый анархист», «неистовый нигилист», юродивый французской литературы — это все Луи-Фердинанд Селин.

Луи-Фердинанд Селин

Ветеран Первой мировой, раненный, отмеченный боевыми наградами, он становится врачом и в возрасте 38 лет выпускает свой ​​популярный роман — «Путешествие на край ночи»: о человеческой низости, чудовищности и о силе это признать.

Его перевели — при содействии Арагона — даже в Союзе. Селин даже посетил страну Советов, но дальше началось самое драматичное: во времена, когда Европу пеленает мрак фашизма, писатель пишет один за другим четыре памфлета, все очень антисемитские и с невероятно выразительными названиями: «Моя вина», «Мелочи для погрома», «Школа трупов» и «Встрял в беду».

Многие его знакомые восприняли эти вещи как сплошь ироничные и даже сюрреалистические, и даже ожесточенные критики нацизма не могли отказать Селину в талантливости.

Но именно это и было «началом конца» — писательский радикализм превратился в радикализм «общежизненный»: сотрудничество с правительством Виши и коллаборация (хотя ее реальные измерения непонятны и сомнительны), бегство в Данию, арест, полтора года заключения (плюс заочный смертный приговор во Франции), ссылка в глухую голодную провинцию, амнистия, возвращение, постепенная медленная реабилитация, работа врачом — и нужда, которая была с ним до последнего дня.

Место Селина в мировом литературном каноне достаточно двузначное: с одной стороны, он классик и почти гений — все (!) его книги изданы в культовой «Библиотеке Плеяды» издательства «Галлимар»; с другой — то ли в силу скандальной славы, то ли из-за особенностей его текстов (отсутствие сюжета, максимальное обнажение человеческой сущности) — он остается крайне непрочитанным, непонятным и неизвестным широким читательским кругам.

Хотя влияние Селина на мировую литературу переоценить не удастся: здесь и Миллер, и битники, и Буковски — то есть те, кто больше всего воспринял внешнюю скандальность его текстов. Но здесь и все те, кто потом с таким отчаянием и бесшабашностью пытался схватить и зафиксировать самую жизнь, пусть порой брутальную и жуткую.

Вполне возможно, что главным французским писателем в ХХ веке, который смог понять что-то важное (но и жестоко за это поплатиться), был вовсе не Марсель Пруст.

Улас Самчук (1905-1987)

Самчук, вместе с Иваном Франко, в первой половине ХХ века был нашим наибольшим шансом получить литературного Нобеля. Не получил — не хватило и лобби, и переводов, и политический момент в 30-х годах был не самым благоприятным: мир еще слишком верил в правильность выбранного Союзом пути, чтобы давать такие награды представителям «национальных меньшинств», которые, к тому же, повсюду тот Союз бранили и критиковали.

Улас Самчук

Жизнь Самчука, как и его политические предпочтения, вполне понятны и закономерны для его поколения — тем важнее еще ​​раз на это взглянуть. Сам из Ровенской области («древняя Волынь»), после окончания гимназии был призван в польское войско, откуда в 1927 году дезертирует и попадает Германию.

Начинаются годы учений и все нарастающего писательского труда: Польша (разделенная), Бреславский университет, публикации в «Літературно-науковому віснику»; далее — переезд в Чехословакию и Украинский свободный университет в Праге, Центр культурной референтуры ОУН.

Ну и круг, та среда, которая его и сформировала: писатели Александр Олесь, Олег Ольжич, Алексей Стефанович, блестящие ученые Степан Смаль-Стоцкий и Дмитрий Дорошенко. Дух свободного и несломленного изгнания.

И эти биографические обстоятельства в целом способны объяснить, почему это поколение, которое росло в Германии и Чехословакии, через немецкий язык держало руку на пульсе мировых культурных и политических процессов, восприняло Гитлера, по крайней мере, как меньшее из «двух зол»: большевизм на фоне немецкой эстетики и ново-нарождающейся социально-культурной парадигмы выглядел им сплошным диким варварством.

По поводу «советов» в начале 30-х годов уже ни у кого не было никаких сомнений, особенно у «западников», чего не скажешь о фюрере-европейце, который только готовился показать свое истинное лицо.

Да и вообще — за возможность (пусть сто раз гипотетическую) «освободить» Украину закрывали глаза почти на все: аннексию Судет и аншлюс Австрии, еврейские погромы, все более ужасную риторику. Мечта многих поколений, казалось, вот-вот станет реальностью. А романтики, как известно, склонны не замечать очевидных вещей и прибегать с отчаяния к любым средствам.

В 1941 году Самчук возвращается в Ровно, которое становится административным центром Райскомисариата Украины, где работает главным редактором газеты «Волынь», пишет о немцах как единственных возможных союзниках, обрушивается на «жидовский большевизм» — и все это довольно искренне.

Ну хотя бы не по принуждению. Но уже в 1942-м его арестовывают за «антинемецкую» статью, потом ценой неимоверных ходатайств со стороны старых немецких друзей освобождают, и он выезжает из Украины навсегда, чтобы уже в Германии стать главой МУРа, а позже в Канаде основать писательскую организацию «Слово» .

Самчуку на самом деле повезло: на фоне многих эмиграционных писателей, исповедовавших «национально-органический стиль», он был едва ли не наиболее трезвомыслящим и таким, что читать его стоит даже сейчас, профессионализм там довольно серьезного уровня: трилогия «Волынь», выдающаяся — несмотря ни на что — трилогия «Ост» (большая панорамная сага), повесть «Юность Василия Шеремета», прекрасные важные воспоминания «На белом коне» и «На коне вороном».

Самчук — ребенок своего времени, писатель, из всех обстоятельств — и собственных, и исторических — выдавил едва ли не максимум. Хороший, твердой руки прозаик. Но почти не прочитан у нас, вот в чем штука. Очень неприятная, между прочим.

Петер Хандке (род. 1942)

Прозаик и драматург Хандке вместе с Томасом Бернхардом, Ингеборг Бахман, Эльфридой Елинек и Винфрид Зебальдом, без сомнения, является самым австрийским писателем послевоенных лет, слава которого вполне всемирная, беспрекословная и непреклонная. Но и его репутация после определенных событий стала едва ли не самой противоречивой, даже с учетом всех сложных биографий художников-выходцев из немецкоязычного мира.

Петер Хандке

Хандке стал популярным еще в 1960-х, когда остро критиковал австрийских писателей-корифеев, и выпустил свой ​​первый роман «Шершни». Затем были годы странствий, но и какой-то фантастической с точки зрения интенсивности и производительности писательской работы: написаны десятки первосортных пьес и прозаических текстов, многочисленная «случайная» публицистика, даже поэзия. Хотя и там есть вещи абсолютно эксклюзивные, необычные:

«Страх вратаря перед одиннадцатиметровым», вся тетралогия «Медленное возвращение домой», «Вес мира», роман-эпопея «Повторение». Он пишет сценарий для культового «Неба над Берлином» Вима Вендерса, тесно с ним сотрудничает и незаметно превращается в лидера целой молодой европейской — и главное, бунтарской — генерации.

И во время югославского конфликта Хандке — как тот, кто всегда думает «неправильно» и «не по-европейски», — занимает сторону Сербии, выступает за неделимость региона, пишет очень неудобные и нетипичные в отношении этих событий публицистические тексты: публикует путевые заметки, подписывает письмо — кстати, вместе с Гарольдом Пинтером — в поддержку Слободана Милошевича, навещает политика в гаагской тюрьме, выступает на его похоронах с очень комплиментарной речью.

На Хандке обрушивается шквал критики, инсценировки его текстов откладываются, он отказывается от нескольких премий. Но не от своих взглядов. Хандке и сейчас — за единую и неделимую Югославию. За «естественный» в своей нетипичности регион, который остальной мир просто хочет унифицировать и подстроить под себя. Ну что тут скажешь...

Хандке давно должен был получить Нобелевскую премию: он один из важнейших писателей центрально-восточной Европы, вообще — автор, который входит в любые «самые-самые» топы современных мировых прозаиков.

Но его «сербская история» ставит точно жирный крест на этих надеждах: откровенно «левый» комитет патологически не переносит любых «правых» предпочтений. Говорят, что Борхес не получил сто раз заслуженного Нобеля только из-за своей симпатии к Пиночету. Пусть так.

Но писательский вес и значение Хандке от этого совсем не блекнут: рядом с нами живет один из крупнейших немецкоязычных авторов ХХ века. И никакие политические взгляды этого не изменят.

—

Опубликовано на сайте INSIDER

В тему:

• Как писатели Ленинграда радовались началу Большого террора
• Всеволод Ганцов: он отбывал наказание в Соловецкой тюрьме и чудом «прошел между пулями»
• Как в СССР судили поэта Иосифа Бродского
• Россия криминальная: союз бандитов, «чекистов» и писателей