Таджикистан 1990-х: гражданская война началась на пустыре…

Версия для печати

История и фотографии Виктории Ивлевой о гражданской войне в Таджикистане в середине 90-х годов прошлого века. История из жизни «понаехавших», до того, как они стали «понаехавшими».

От автора: «Этот текст был написан в 2005 году, но я, перечитав его в году нынешнем, решила ничего в нем не менять и ничего к нему не добавлять. Пусть так и останется — историей из жизни понаехавших, до того, как они стали понаехавшими».

Гражданская война началась на пустыре около Розиного дома, и следы от пуль и снарядов видны на доме до сих пор. Перед этим, конечно, были массовые митинги на главной площади Курган-Тюбе, но стрелять начали именно рядом с Розой.

Ее дом стоял как раз между вовчиками и юрчиками. Юрчиками считались те, кто как бы был «за советскую власть», а вовчиками — кто как бы был в оппозиции, против, и то ли за исламскую республику, то ли еще за что-то. В общем, против. И в вовчики, и в юрчики записывали не по политическим симпатиям, а, в основном, по району Таджикистана, из которого ты был выходцем. Розина семья стала вовчиковской автоматически.

Перестрелка с каждым днем усиливалась, и они отправились в Пяндж — это в сторону границы с Афганистаном — к родителям Розиного мужа Саади. С собой особо ничего не взяли — так, немного денег да одежду для себя и детей — Рахмону было 6 лет, а Озоде — 4. Вернуться рассчитывали через пару недель.

Вышло — через жизнь.

27 декабря 92 года началось наступление на Пяндж. Вовчики отступали. Поток людей из окрестных кишлаков хлынул к границе. Кто-то кинулся к русским в погранотряд, но солдаты встали на крыше, крича «не подходите, мы вас расстреляем» и начали стрелять в воздух. Небо было все в гари, на нейтральной полосе стояли чьи-то трактора, валялись палатки, сундуки, ковры, холодильники — и тьма орущих людей вокруг.

Саади кричит:

-Надо уходить, нас здесь убьют.

В колючей проволоке был уже разрыв метров 5-6, народ ломился туда с телегами, гружеными бог знает чем, — казалось, всех засасывает в бездонную дыру. Потом они шли по какому-то болоту, реке, зарослям, траве, тростнику, они шлепали, хлюпали по этой грязи, все были мокрые, люди падали, бросали свои вещи и продолжали брести по полузасохшим руслам реки, пока не вышли к брезентовым палаткам оппозиции...

Стало смеркаться и пришлось заночевать под открытым небом — в палатках уже не было места. Пошел мокрый снег, люди натащили палки, навесили на них ковры и курпачи(одеяла), но холод все равно был жуткий. Ночью пришли какие-то ребята и сказали, что всех мужчин, которые попытались спрятаться в погранотряде, юрчики расстреляли.

Становилось понятно, что единственный выход — уйти в Афганистан. У некоторых людей были покрышки от колес, чтобы переправиться через пограничную реку Пяндж, у Розы и Саади покрышек не было. Роза, и без того не хотевшая уходить, испугалась, что и она, и дети просто замерзнут в холодной воде и утонут. Она наотрез отказалась переплывать реку:

— Я никуда не пойду, я там никого не знаю. И за что нас должны убивать? Мы ничего никому не сделали.

Саади куда-то ушел, вернулся понурый-понурый и стал собираться.. Мужчины его поторапливали. Он плакал, не стеснялся.

Дальше мой рассказ будет перемежаться с воспоминаниями Розы, выкинуть из которых я не смогла ни одного слова:

«Я вот не помню, целовал ли он меня на прощанье, а помню, как он сильно плакал,и все говорил мне:

— Самое главное — ты выживи, Роза, и детей спаси. Постарайся уехать к матери на Украину (моя мама украинка, а папа — таджик, меня часто называли русской).

И несколько раз Саади повторил:

— Помни, честь дороже всего. — Так мне в память и врезалось — его плачущее лицо и эта фраза...

Они погрузили на лошадь ковры, но до Афгана ковры не доехали — лошадь под их тяжестью стала тонуть в реке, и пришлось ковры срезать...

Все мужчины и подростки ушли. Начался обстрел. Били из минометов. Было до ужаса страшно. И я стала верить, что нас убьют и хотела, чтобы если убили — то всех троих сразу...»

Освободилось несколько мест в палатках, но сидеть там можно было только на корточках — так Роза и провела два дня, прижав к себе детей. Сколько лет прошло с того сидения — а она все мучается болью в коленях...

У тех, кто оставался на улице, за ночь умерло несколько детей — утром нашли скорчившиеся от холода трупики. И они ходили, просили — хоть одеяло, хоть что, чтобы закутать оставшихся, — но никто не дал, и Роза не дала, потому что тогда бы ее дети погибли. Там уже не было милосердия, каждый был сам за себя, кончались припасы, и никто ни с кем не делился.

Наступил 3 день. Приехал БТР с красным флагом, в нем были таджики, и они стали звать людей обратно, говоря, что их никто не тронет.

«Мы побрели назад. А на поле лежали трупы, и был там один такой красивый мальчик с длинными-длинными ресницами и полуоткрытыми глазами, и снег падал и не таял ни на щеках, ни на ресницах. А рядом лежал другой — и его глаза были полны травы, которую нанес ветер. И так мне стало жалко их, но мы прошли мимо, мы не могли их похоронить — мы боялись, мы даже боялись плакать... Нас остановили вооруженные люди, приставили моего старика-свекра к стенке:

— Эй ты, вовчик, где твои сыновья?

Он говорит:

— Я не знаю. Они ушли в Афганистан.

— Ну, тогда ты пойдешь с нами.

Я стала орать:

— Отпустите его, отпустите его.

А они дали автоматную очередь по асфальту в мою сторону и матом на меня — пошла вон отсюда. У меня коленки подкосились, я села на задницу и обоссалась. Сижу и встать не могу, как будто ноги отказали. И я думала, если подползу к старику, они меня убьют, они так и сказали мне — если, сука, ты не заткнешься, мы тебя застрелим. И еще дали очередь по асфальту. Потом погрузили старика в машину и уехали.

Ночью раздалась жуткая стрельба, крики. И я вдруг понимаю — они кричат „Соли нав!“ — Новый год! Я и забыла — это было 31 декабря. Я всю ночь проплакала, вспоминая, как мы его встречали раньше — под елкой и с мандаринами на столе...»

Здесь наши с Розой пути чуть не пересеклись. Я была в Пяндже 5 января. В те дни многие парни залезали на высокие деревья грецкого ореха и орали через реку — тем, кто ушел, — пытаясь найти своих; колючая проволока еще не была починена, по нейтральной полосе бродили несчастные бабы в халатах, — Роза могла быть одной из них, мы просто тогда не знали друг друга; валялись остатки прежней жизни — даже чьи-то застрявшие в непролазной грязи «жигули» — и таскались мычащие недоенные коровы.

На следующий день удалось вызволить старика, а потом женщины пошли по городу искать убитых родственников. Я помню эти дни в Пяндже — кровь была повсюду, в гостинице везде на полу была застывшая кровь — сгустки крови — как холодец. Тетки в цветастых платках ступали по ней калошами, а она дрожала.

Много трупов было под навесом в Колхозстрое — человек двадцать; кто-то лежал, а кто-то сидел вдоль стены со связанными руками. Среди них Роза и нашла Хасана:

«Он сидел с закинутой головой, и когда я голову подняла — мне на руку вылились его мозги серовато-молочного цвета. Стало не то что противно — как спазм какой-то случился, и меня вырвало. Потом в яме мы увидели еще людей — полуприсыпанных землей, в глазах была земля, застывшие трупы, из них торчали руки-ноги, их было уже не опустить вдоль тела. Здесь же рядом два каких-то старика копали могилы. И все это было молча — так страшно, тишина была ужасная. Неподалеку стояли победившие солдаты, и мы, чтобы их не раздражать, старались все делать незаметно. И вдруг среди этой немыслимой тишины у меня началась истерика. Я стояла, облеванная, среди трупов и орала:

— Бог, я не верю, что ты есть, тебя нет, я не верю. Как ты мог все это допустить? Ты врал, что ты есть!

Несколько дней я не могла есть. Закрою глаза — трупы передо мною со вздернутыми руками. Мне хотелось хоть какого-нибудь конца всему этому — любого...»

На маленькие золотые сережки, вынутые из ушей, Роза доехала до Курган-Тюбе, чтобы увидеть, что их с Саади квартира разграблена, в ней живет какой-то мужик из победителей. В самом конце января Роза с великими трудами, распродав последнее, что было, добралась с детьми до Душанбе и умудрилась сесть в поезд, идущий в Москву. Денег у нее не было совсем, дети были завернуты в немыслимые тряпки, все четверо суток дороги они ели то, что давали люди в вагоне. В Москве ее встретили дальние родственники из Рязани. На перроне Роза вдруг полностью потеряла память.

«Я забыла, как меня зовут, кто я, какой это город, куда я еду. Единственное, что помнила — что вот этих детей я почему-то должна охранять, имена их тоже забыла. Я сидела на полке в поезде, полностью отупевшая, сжимая руки детей. Все вышли, а мы все сидели. Родственники, видимо, стали искать меня по всему составу. Увидели — двоюродный брат бросился ко мне — Роза-Роза-Роза! Что с тобой? И вот тут я вдруг опять все вспомнила — да, ведь я же Роза, я еду к маме на Украину, это мои дети, Рахмон и Озода, я должна их спасти. Я поняла, что все закончилось. Мы вышли на платформу — я села на землю и заплакала, ничего не могла с собой поделать, сижу и реву — так долго, ручьем, мимо люди идут, мне начали деньги бросать...»

Роза поселилась у мамы в Винницкой области, устроилась на работу, дети пошли в сад. От Саади не было никаких известий, в Таджикистане по-прежнему шла война...

Однажды в конце весны Розе позвонил ее дядя Эдик: " Ты маешь яких знайомых в Москве? Жинка звонила и сказала, шо ей трэба Курбонову Розу. Будэ звонить еще.

Роза примчалась к нему.

— Вы — Роза? — спросил женский голос по телефону.

— Да, — сказала Роза и почему-то заплакала.

На том конце тоже почему-то захлюпали носом.

— Вам привет от Саади из Афганистана.

Это была я, только что вернувшаяся из лагерей таджикских беженцев на бывшей советской военной авиабазе в Кундузе. Таких как Саади на этой базе было несколько тысяч: кто-то пытался шевелиться, искал работу в городе, но большинство пребывало в полнейшей апатии. После бегства из Пянджа прошло четыре месяца.

Записная книжка пухла от фамилий, телефонов и адресов по всей России, по которым я должна была позвонить и передать или привет или просьбу, чтобы помогли вырваться. А вырваться — это уехать в любое место кроме Таджикистана. Домой ехать боялись. Саади тоже дал мне телефон каких-то двух старушек в Душанбе — если они живы, то могут знать, где жена и дети.

...Шелестящий засушенный голос ответил мне после 20 звонка. Нет-нет, она сама еще жива, это сестра уже ушла в вечность. Про Розу ничего не знает, но пороется — может быть, найдет адрес родственников. Вы перезвоните. И я перезваниваю. И она дает какие-то телефоны на Украине. И вот я набираю номер Розиного дяди (см.выше). И Роза через несколько дней приезжает ко мне в Москву. Она не дает мне говорить, перебивает, заставляет сто раз повторять одно и тоже, приговаривая: он, наверное, худо-о-й — худо-о-й, и плачет, и смеется. И мы разрабатываем гениальный план вызволения Саади из беженцев.

В нашем плане добровольно участвовал Розин дядя, его роль фактически и стала решающей — дядя взял на работе справку, что Саади работал на Украине инженером в дядиной конторе, а в Таджикистан поехал в отпуск. Это была охранная грамота — на основании такой бумаги Управление Верховного Комиссара ООН по делам беженцев давало людям сопровождение до Душанбе и помогало выехать из страны. На тот момент это означало — остаться в живых.

Я вернулась обратно в Афганистан, везя такие или похожие бумажки, добытые родственниками попавших в беду людей, еще нескольким смешанным семьям — русские жены — таджикские мужья, неизвестно какой национальности дети. Всем им российское консульство в Мазари-Шарифе наотрез отказалось помочь в выезде в Россию, что-то бормоча о непроставленном российском гражданстве или необменянном паспорте. Господи, ну что в том пост-советском бюрократическом бардаке могли понимать в гражданствах и паспортах простые люди, жившие на окраинах разваливающейся империи?

Саади, как и в первый мой приезд, по-прежнему лежал на грязной курпаче в маленькой каморке, стены которой были покрашены темно-синей масляной краской до половины, документу обрадовался, но отнесся недоверчиво. Передал для Розы немного денег, и мы расстались. Что двигало мною? И вообще, как объяснить то время? Не пепел Клааса, но человеческая порядочность Рауля Валленберга явно стучала в сердце, заставляя не молчать и не проходить мимо.

Это была необъявленная война наивных индивидуумов с остатками — как тогда казалось — подлой власти. Наличие восточной фамилии еще не свидетельствовало о причастности владельца к мировому злу, люди просто выручали друг друга, ощущение беды еще было общим. Это были те славные времена, когда мы — очень недолго — помнили, что каждый из нас что-то значит и что-то может. И я была одним из тех романтиков.

Благодаря этой моей наивной романтике 4 смешанных семьи — всего 32 человека — смогли выехать в Россию. С одной семьей — милыми моему сердцу Раей и Тураджоном, их пятерыми детьми и уже семью внуками — мы дружим до сих пор.

Вернусь к Розе. Однажды в программе новостей она увидела сюжет из Таджикистана о том, как на родину возвращаются беженцы, как они заселяются обратно в свои дома, и как жизнь в целом становится лучше и явно веселей. Прошло два года; ни Саади, ни весточек от него все не было. Розе казалось, что если она будет дома, в их квартире, он это почувствует и обязательно появится.

И Роза пишет письмо президенту Таджикистана Рахмонову. И начинается тысяча и вторая сказка Шахерезады — ей предлагают вернуться в Курган-Тюбе и возвращают квартиру.

И она опять едет с двумя детьми через три независимые страны — Украину, Россию, Узбекистан — домой...

В квартире не было даже розеток, по комнатам гулял ветер — стекол тоже не было. Роза была первой женой вовчика, которая вернулась. За ней по городу бегали мальчишки и орали полунеприличный стишок:

Урус-Кукуруз,

Халта пури гуз, что примерно можно перевести как: «Русский — кукуруза, Напе...дел в штаны от пуза».

Контейнер с вещами с Украины задерживался, Роза отвезла детей в деревню к свекру — там хотя бы была еда, заперла две комнаты из трех — и стала обживаться заново.

«Я жила только одним днем — поняла, что чокнусь, если буду думать обо всем сразу. Нашла где-то на помойке каркас газовой плиты, еще у меня была сковородка, чайник, масло и картошка. Я варила себе утром в сковородке две картофелины, на завтрак пила картофельную воду — вкуснота была незабываемая. Мне кажется, я в то время была ужасно худенькая и красивая... Потом пришел контейнер с вещами. Там был мешок промокшего сахара, я отбивала кусочки молотком и пила чай... Знаешь, эта война меня многому научила. Раньше я была такая меркантильная — стыдно вспомнить. Однажды с Саади дело чуть до развода не дошло из-за разбитой хрустальной вазы...»

А Саади все не было.

Из моего письма Розе весной 95 года: «Я понимаю, как тебе трудно, но не осуждай Саади, лучше пожалей. Ты пишешь, что он может быть в Кундузе. Ты же знаешь, я была там, там я его и встретила. Роза, это ужасная жизнь — в бывших советских казармах, в грязи, в полной зависимости от тех, кто тебя накормит, без Родины, без дома и без всяких перспектив. Поверь, тебе лучше, чем ему.

Ты — у себя дома, как бы ни был дом беден, ты со своими детьми, которым ты нужна, но и они нужны тебе — такой сообщающийся сосуд. Вокруг тебя друзья и знакомые. А он — скорее всего, как несчастный одинокий волк... Как было сказано в одном фильме: «Каждого человека есть за что если не полюбить, то хотя бы пожалеть».

Постепенно, очень странным и извилистым путем Роза пришла к религии. Началась она для нее с одной из многочисленных американских сект, которые расплодились в то время по всему бывшему Союзу, оттуда через православие Роза пришла к исламу и поняла, что она — дома. Розин ислам напоминает розу Хафиза или полночный истекающий соком персик, это ислам волшебных сказок, Аладдина и Синдбада. И Роза в нем — как прелестная восточная пери.

Абсолютно счастливый конец

Последний раз мы виделись недавно — я была у Розы в том самом доме, с которого началась война. Сейчас Роза работает во французской неправительственной организации «Актед», инженером в программе по водоснабжению, мотается по всему Таджикистану, помогает сельским людям устанавливать колодцы, грамотно рыть скважины и ставить насосы. Она пишет замечательные поэтические отчеты о своих поездках, она знает жителей кишлаков по именам. Забиралась даже на Памир в пятидесятиградусный мороз, где демонстрировала приготовление пищи в печи, которая работает от энергии солнца.

«В тот день было солнечно, и приготовление пищи заняло три часа. Люди были просто удивлены происшедшим, задавали много вопросов, радовались,» — пишет Роза.

Рахмон учится в Душанбе в университете и живет у тети — одной из тех, которая вместе с ним и мамой пережила войну в Пяндже.

Озода учится в русской школе, пишет сочинения про Есенина, и никто ее не обзывает «Урус-Кукуруз».

P.S. Саади вернулся в Таджикистан в 1997 году — среди последних возвращавшихся беженцев — с новой женой и ребенком.

—

Виктория Ивлева, опубликовано в издании Русский репортер

В тему:

• Таджикистан и Киргизия вслед за Украиной уже ждут, когда их Путин купит
• Путин сменял винтовку на таджикскую границу
• Битва за воду — девять жаждущих регионов, в которых может начаться война
• Таджики за долги отдали часть земель Китаю. Насколько реален такой сценарий для Украины?
• Китай теснит Россию: афганская проблема после 2014 года
• Таджикский чиновник хочет спросить «хозяина Facebook», как контролировать критиков власти