Профессор и паек

Версия для печати

Большевистская «пайковая дрессура» как метод усмирения интеллигенции в первые годы советской власти.

Положение интеллигенции, как и всего украинского населения, в начале 1920-х гг. было тяжелым. Последствия военной руины, голод, топливный кризис, эпидемические болезни и безработицы особенно ощутимо сказались на городской интеллигенции. Сельские учителя, агрономы, врачи имели хоть какую-то материальную поддержку со приусадебных хозяйств и натурального обмена с сельскими жителями.

Более или менее способной к самостоятельному содержанию была немногочисленная инженерно-техническая интеллигенция. Больше всего страдала от материальной нужды научно-академическая элита. Демонтаж традиционной сети научных, научно-исследовательских и образовательных учреждений, начатое в начале 1920-х гг. реформирование высшей и общеобразовательной школы привели к массовой безработице среди ученых и педагогов, их социальной незащищенности и крайней нищеты.

Среди центральных проблем высшей школы была ликвидация университетской автономии и подчинение вузов наркомату образования. Для большинства профессоров и преподавателей старой генерации это было равноценно потере свободы научной деятельности и было неприемлемым.

Лишенные государственной опеки, сиротливо-заброшенными себя чувствовали высшие учебные заведения, Академия наук и ее научно-исследовательские центры, совсем чужие и ненужные новой власти. В Киеве, далеко от харьковского административного центра, государственная казна хронически страдала от недостатка денежных знаков, и декреты, провозглашенные в Харькове, фактически не могли осуществляться [1].

На Академию из местного бюджета выдавали смехотворно малые средства. Вместо месячной платы в 1921 сотрудники Академии наук получили «авансы» по 6 тыс. руб. в месяц, - и это тогда, когда фунт хлеба стоил 200-300 руб. или дороже. На такую ​​плату нельзя было купить себе даже фунт хлеба в день. В. Короленко, обеспокоенный состоянием интеллектуальной элиты, писал наркому А. Луначарскому: «Вообще сердце сжимается, когда думаешь о судьбе того слоя общества, который принято называть интеллигенцией.

Рассмотрите ставки наших заработков и сравните их с ценами на хлеб. Вы увидите, какое здесь смешное, вернее трагическое, несоответствие. И все-таки живут. Да, живут, но чем? - Продают остатки бывшего имущества: скатерти, платки, кофты, пальто, пиджаки, брюки. Если пересказать это образным языком, то окажется, что они продают все, что было заготовлено при бывшем строе» [2].

Академик А. Крымский в своих знаменитых «извещениях» о работе ВУАН, которые стали фактически ее летописью, описал, как академики и научные сотрудники, не способные бороться с нищетой и холодом, бежали из академии и из Киева вообще. Однако большая их часть все же осталась и стойко переносила бедствия. «Дома не отапливались совсем, все сидели в пальто, в шапках, с помороженимы руками, дыханием розгривалы замерзшее чернила, - вспоминала Н. Полонская-Василенко, - или замерзая в холодных академических помещениях, или замерзая дома, они - холодные и голодные - проводили и дальше свою академическую работу» [3].

В. Вернадский в дневнике записывал: «... В домах 3-5°, спасаюсь на заседаниях, где курят, но холодновато. Киевляне в апатии и разочарованы. И холод, и разруха, и дороговизна, и невозможность уехать. Становится не лучше ли, а хуже. ... Наблюдая все, что происходит вокруг, - могут опуститься руки. ... Холодно на улице. Метель.

У меня в комнате в Академии, куда я переехал из-за холода (на Тарасовской 2-3°) [проживал у М. Василенко - А.К.], тепло и можно работать. Настроение вокруг тяжелое и тревожное. Становится все хуже жить. Кто может, выезжает и вывозит семьи из Киева. ... Днем на заседании Украинского научного историко-филологического общества, посвященного Сковороде. Масса народа, который внимательно слушал в холодной неотапливаемой аудитории.

Все в шубах, перчатках, галошах» [4]. Так, несмотря на отсутствие платы и условий для работы, ученые продолжали выполнять свои научные планы, профессора читали лекции. «Что-то символическое было в этих вечерних лекциях, когда при свете нескольких ночников, в холоде и темноте, читались лекции о вечных ценностях культуры, о великих творениях человеческого гения. И надо сказать еще то, что профессора и студенты держались вместе, имели контакт» [5].

Бывший университет Св. Владимира умирал в холоде и голоде. Об отоплении нечего было и мечтать. Тогдашний студент-историк А. Оглоблин вспоминал: «По бесконечным коридорам огромного дома гуляли пронизывающие ветры, и через разбитые (в ходе недавних бомбардировок и взрывов) стекла, плохо починенные фанерой, веяло белым снежком. Немного обогревались только правительственные помещения. Зато в аудиториях стоял морозный туман, а наверху, где библиотека, была истинная «Арктика», и работать там было настоящим подвигом. Люди сидели, а больше ходили в шубах и шапках, теплых кашне - что у кого было. Но этим не заканчивалось. Еще больше, чем эта стужа, мучила нас мысль о хлебе насущном. Эта мысль владела всеми, от правления (бюро) ВИНО и профессуры - до последнего служащего» [6].

Около 100 ученых Харьковского технического университета и 190 профессоров и преподавателей Медицинского института почти одновременно (январь-февраль 1922 года) обращались в Комитет содействия ученым «Мы не получали жалование за декабрь 1921г., январь и половину февраля 1922г. При той стремительной скорости, с которой происходит падение стоимости бумажного рубля, задержка жалованья даже на несколько дней влечет большие убытки для получателя. Задержка в два месяца, по сути, аннулирует зарплату» [7].

Когда ученым таки выдали зарплату за предыдущие полгода, цена советского рубля резко упала. "Если кому-то было положено за июль, например, 30 тыс. руб., то если бы он получил их вовремя, то мог бы покупать тогда чуть ли не ежедневно по фунту хлеба, потому что хлеб стоил в июле 1 тыс. руб. за фунт. А когда сотруднику выданы были принадлежащие ему те июльские 30 тыс. руб. уже в январе или в феврале 1922 г., то он смог купить себе хлеба разве одну-единственную пайку, потому что цена за фунт хлеба теперь не 1 тыс. руб., а 33 тыс. руб.: месячной платы не хватит человеку уже и на фунт хлеба» [8].

Для более четкого понимания ситуации приведем данные о рыночных ценах в марте 1922 г.. В Киеве: мука ржаная - 3,5 тыс., пшеничная - 3,9 тыс., хлеб ржаной - 75 тыс, кварта молока - 50 тыс., мясо говяжье - 70 тыс., гречка - 105 тыс., масло растительное - 240 тыс., масло коровье - 300 тыс., сахар - 170 тыс., сало - 310 тыс. и т.д. [9].

До октябрьского переворота обычный профессор Киевского университета получал 250 руб. ежемесячно, не считая дополнительных оплат за другие работы. Тогда фунт хлеба стоил в Киеве 3 коп., то есть скромный профессор университета мог купить 8333 фунта хлеба в месяц [10].

Нехватку наличности власть в известной степени компенсировала «натурой». Прежде всего, всем служащим, в том числе и сотрудникам Академии всех рангов, начали предоставлять земельные участки под огороды: сначала огородами наделяли в пределах города, но вскоре оказалось, что там свободной земли мало, и огороды служащих широкой полосой окружили весь Киев. Для Академии отведена была земля километров за 5 от города, в районе пригорода Соломенки.

Почва там был непаханной, ее следовало подготовить для огорода, а это требовало значительных усилий. Сажали картофель, редьку, помидоры, лук. «Прибыль с огорода была, конечно, скудной, все лучшее разворовывали, а то, что оставалось, не стоило того времени высокого интеллектуального труда, которое тратил на это Николай Прокопович», - вспоминала Н. Василенко» [11].

Пришлось академикам и научным работникам по очереди дежурить по ночам. Со временем грабежи городов увеличивались, поэтому пришлось увеличить и стражу. Но это не спасло положения: караулили ночью, тогда как днями работали в библиотеках и лабораториях. Поэтому когда пришло время собирать урожай картофеля, то оказалось, что кто-то уже выкопал его. Такими были реалии тогдашней жизни, и ученым приходилось им подчиняться.

По воспоминаниям Н. Василенко, «1920-1921 гг. были временами, когда все ученые, учителя и другие представители умственного труда превратились в огородников, лесорубов, дровосеков. Николай Леонтьевич Яснопольский возил из Борисполя крупу и картофель. Известие о том, что приехал М.Л., мгновенно облетало район Тарасовской и Никольско-Ботанической и за пару часов его импровизированная лавка на Тарасовской, 8 становилась пустой <...>. Профессор С. Гиляров ходил с пилой и топором и нанимался резать дрова.

И как он жалел, когда «булочник”-частник, которому он длительное время резал дрова, получая сверх установленной платы еще и хлеб, отказал ему, узнав, что он профессор: «Ночь не спал, - говорил булочник, - все думал, как я могу допустить, чтобы профессор у меня дрова резал». В дальнейшем Гиляров никому не говорил о своем звании» [12].

Круг киевских ученых таял, некоторые выехали за границу, некоторые, имея связи с деревней или провинциальными городами, отправился подальше из Киева. Часть интеллигенции с высокими научными степенями докторов выехала учительствовать в деревню или просто жать, косить, копать картофель [13]. Профессор В. Карпека вместе с женой и дочерью покинул Киев, спасаясь от голода. В течение года или даже двух его семья жила в Белой Церкви и существовала с того, что торговала на рынке. Где-то в 1923 или 1924 г. Карпека вернулся в Киев и снова читал лекции в индустриальном и кооперативном институтах, специализируясь на финансах. Одновременно работал в ВУАН.

Как вспоминала дочь К. Василенко, Нина Константиновна, ее мать, которая работа в советских учреждениях, из страха погубить больную дочь, «бросила все, взяла меня и бабушку, и мы переехали в Святошино» [14]. К тому времени Святошин не входил в городскую черту, а был дачным городком в сосновом бору с замечательными ставками. Преимущественно там были дачи профессоров, академиков и других представителей интеллигенции.

Сначала семья Василенко проживала в заброшенной даче академика Навашина рядом с интернатом, где каким-то чудом уцелели еще окна и двери. "Поражало, как быстро цветущий дачный поселок приходил в упадок. Многие дома стояли без стекол и заборов. Там поселились совы и филины.

Было разграблено все, что можно. В Святошино остались только местные жители, школа и интернат для бездомных. На зиму перебрались в две комнаты профессора Ракочи. Ранее у него были лошади и экипаж для выезда в город. Сейчас этого не было. Зимой умерли старший сын и мать Ракочи. Жизнь в Святошино была нелегкой. Приходилось самим добывать дрова. По ночам с мальчиками Ракочи в лесу валили сосны и распиливали их на дрова. Ходили на обмен» [15].

Киевские неоклассики Зеров, М. Драй-Хмара, П. Филиппович, Ю. Клен, М. Рыльский, В. Домонтович оставили впечатляющие воспоминания о спасительной полтавской Барышевке, где они перебыли киевский голод. Барышевка была в те годы тихой выгодной провинцией, городок считался «заштатным» и действительно мало чем был похож на город, скорее, выглядел он как украинское село.

Барышевка зато предлагала «паек»: несколько пудов муки, пшено и сало вместо проблематичных денег; дровами обеспечивали и школу, и учителей, которые вместе с учениками шли рубить лес. Жизнь в Барышевке не была роскошной; она была не голодной, но она было простой, строгой, полной сурового труда, трудной и бережливой и благополучие было приобретено упрямым и неусыпным трудом [16].

Среди жителей было много кожевников, которые выделывали кожу, и по сравнению с прибывшими киевлянами, жили весьма зажиточно. На зависть всем, они использовали яркие керосиновые лампы «молнии», тогда как другим приходилось довольствоваться простым маленьким «ночником» или «мигасиком» - самодельными фитильками, опущенными в банке с керосином или маслом. При таком освещении не только тяжело было работать, но даже передвигаться в комнате надо было с большой осторожностью: от каждого порывистого или быстрого движения крошечный огонек погасал. Но даже при этом жалком, очень вредном для глаз освещении Николай Зеров смог работать.

Семья академика В. Тутковского была в отчаянном положении, в письме к А. Крымскому зимой 1920 года он писал: «В самом близком времени мне с женой грозит голодная смерть. Это нисколько ни фраза, а сама безумная действительность без всяких метафор, гипербол и т. д. Положение всех отчаянно, это правда. Нас дважды обокрали, имущества для продажи, хотя бы самого нищего, нет и единственная опора - заработки. Что это за опора теперь - нечего и говорить. Единственный способ отвратить голодную смерть - уехать в деревню.

Я узнал, что в одной деревне, около Ржищева, требуется учитель-украинец для крестьянской гимназии. <...> Итак, моя просьба к Вам заключается в том, чтобы в случае возможности, Вы ...  помогли мне получить из Академии командировку в Ржищев и его окрестности. <...> [Придется] расставаться с моей работой в Академии, работой, как вижу это только теперь, которая наиболее соответствует всему складу моего ума и всем моим предпочтениям [17].

Многие представители интеллигенции с мешками на плечах с «пайковой» махоркой, спичками, платками, салфетками направлялись в села, чтобы выменять этот товар на хлеб, сахар. «Дамы» превратились в базарных торговок. Центр жизни передвинулся на базар, а интересы пайка, спекуляции, купли-продажи возобладали над всеми другими интеллектуальными и духовными делами.

«Представьте себе этого человека, - говорил в 1924 г. на процессе Центра действий Пухтинский, вспоминая 1920-1921 гг. о профессоре П. Смирнове, - в каких-то штанах из мешковины, с граблями, мешком на плечах, близорукого, в очках, читающего газету на столбе или стене и усваивающего политическую жизнь Советской России. Понятно, что он должен был обязательно отстать» [18].

Доктор химических наук, академик А. Фрумкин вспоминал, что, когда в 20-е гг. он опубликовал за рубежом статью с описанием некоторых своих опытов, в которой была ссылка на то, что опыты проводились при температуре 5-8° С, то вызвал недоумение у зарубежных коллег и естественный вопрос: как ему пришло в голову ставить опыты в таком холоде? "На самом деле, почему? Ведь такая температура совсем не входила в обязательные условия эксперимента. Для того, чтобы объяснить, почему, я должен был долго-долго рассказывать об Одессе 20-х годов, о том, как мы тогда учились, учили и работали, о том, что дров почти не было и в моей лаборатории ртутный столбик не поднимался выше восьми градусов. И несмотря на то, что было холодно, голод но, не хватало принадлежности и реактивов, мы не чувствовали себя обездоленными ...» [19].

А. Фрумкин окончил до войны одесскую гимназию, затем учился в Страссбургском университете, который ему не удалось закончить из-за начала Первой мировой войны. Все 24 экзамена по университетскому курсу физико-математического факультета он сдал экстерном на "отлично" в Новороссийском университете. Однако, вопреки рекомендациям преподавателей, его не оставили при университете для получения профессорского звания. Это стало возможным только после Февральской революции 1917 года.

В Одесском ИНО в 1921 году он возглавил кафедру химии. Об этом времени он рассказывает: «Работали мы эти годы днем и ночью. ... В 1922 году я уехал в Москву, мне нужно было поставить некоторые опыты, а оборудования для них в Одессе не было. Я долго искал работу, но институтов было мало, штаты у них были крошечные, меня везде приглашали приходить на семинары, но надо было на что-то существовать. Так продолжалось все лето, пока я не попал к Алексею Николаевичу Баху - известному биохимику и химику-неорганику» [20].

В воспоминаниях киевлян, современников переломного времени, отражены не только физические страдания горожан, обессиленных голодом, холодом и ужасом, но и невероятно щемящая боль от разрушения устоявшегося образа жизни, интеллектуально-духовного опустошения и варварской провинциализации города. Несмотря на все материально-бытовые неудобства и жизненные проблемы, у большинства интеллигентов все же сохранялась надежда на лучшее.

26 марта 1926 года М. Василенко писал Наталье Дмитриевне: «Я верю в торжество человеческого разума, который в конце концов перейдет к устройству таких форм совместной жизни, когда всякий талантливый, энергичный научный работник получит возможность развернуть свои силы. Я верю в скорое наступление этого времени» [21].

Представитель Украинского Красного креста доктор Холодный в «Українських робітничих вістях» в статье «Положение вузов на Украине» от 15 апреля 1922 года писал: «Профессура часто оставляла научную работу и должна была делать то, что давало ей возможность не умереть от голода - переносила грузы, рубила в лесу деревья, колола дрова в городе, шила сапоги и т.д.» [22].

Голодные и почти босые профессора и преподаватели вузов «со впалыми щеками и мутными глазами» на многочисленных одесских базарах продавали за бесценок домашний скарб и библиотеки, надеясь, что «может, Бог пошлет какую-нибудь милосердную душу» [23].

По сведениям секции научных работников Одессы, только зимой 1921 - весной 1922 годов умерли от тифа профессора и преподаватели Ф. Клименко, А. Филиппов, Е. Ельчанинов, И. Кон, К. Дубовский, Зильберг, А. Нестурх, Л. Раймисто, В. Зеленский, Н. Бачинский [24]. После смерти кормильцев их семьи оказались на грани выживания.

В начале 1920-х гг. аресты среди интеллигенции были обычным явлением. Управление ЮЖД, агрономическая служба 2 февраля 1922 года обратились в ВУКСУ с просьбой ходатайствовать о пересмотре дела агронома Б.Н.Усовского, который был привлечен по «делу гласных Харьковской городской думы», т.н. «Националистического центра». Он пробыл в заключении более года, перенес в тюрьме три формы тифа (сыпной, брюшной, возвратный). Его арест резко расстроил его научные работы. Во время ареста 14 мая 1920 года ГубЧК отобрала у Б. Усовского записи и материалы по агрономии, хотя они не содержали никакой политически значимой информации [25].

Летом 1922 года в Киеве были арестованы М. Василенко, М. Птуха, Корчак-Чепурковский, Чеховский и другие. Пытаясь сохранить научный потенциал, Академия делала все возможное для спасения своих сотрудников. Был введен такой порядок: в каждом отдельном случае об аресте извещали Общее собрание, которое принимало решение ходатайствовать в этом деле перед государственной властью. Это фиксировали в протоколе и немедленно направляли письма в соответствующие инстанции, и довольно часто эти меры были успешными [26].

Аресты негативно влияли на общую атмосферу, увеличивали психологическое напряжение: к аресту С. Ефремова отнеслись как к проявлению произвола ГПУ и поступку, враждебному в целом украинству. Позже, летом 1929 года, при допросах по делу СВУ М. Левченко, приемный сын А. Крымского и, по сути, его секретарь, воссоздает события следующим образом: «Надо сказать, что Ефремов пользовался огромным уважением и авторитетом. Даже люди, враждебные украинству, считали его идеальным честным человеком. Украинские круги с этой стороны ставили Ефремова на пьедестал: «Ефремов прежде всего честный человек и политически и в общественной, и в личной жизни.

Ефремов - гражданская совесть, которая не покривит душой и встанет на сторону невиновного, кто бы он ни был». Его арест считали полностью безосновательным и все твердо были уверены, что Ефремов перед своим возвращением на Украину, дав слово покинуть политическую деятельность, - слово свое твердо соблюдает».

После ареста С. Ефремова в 1922 году Общее собрание постановило: «В связи с арестом ГПУ акад. С. Ефремова ... напомнить соответствующим инстанциям, что акад. С. Ефремов имеет от председателя СНК УССР т. Раковского охранный лист, а также ходатайствовать об увольнении академика за поручительством целой Академии». И это еще больше влияло на настроения, мол, как же тогда смотреть на эти письма и как доверять обещаниям власти?! На сторону арестованного С. Ефремова стал тогда весь научный киевский мир. А. Крымский лично прибегал ко всем знакомым ответственным работникам. Ввязался профсоюз, комитет помощи ученым» [27].

После освобождения в сентябре 1922 года С. Ефремову предложили покинуть Украину, он отказался добровольно покинуть Киев, обратился с соответствующими заявлениями в ГПУ и СНК. Академия решила отправить его за границу с научной целью. Но Председатель СНК УССР Х. Раковский направил телеграмму с запретом это делать и приказывал С. Ефремову уехать в Москву. Из-за продолжительных ходатайствах ВУАН ученого таки оставили в Украине. Это опять всколыхнуло немного успокоенные настроения.

НКО УССР, которому была подчинена ВУАН, в начале 20-х гг. намеревался перевести ее в Харьков. Расчет был достаточно прозрачным: ослабить мощный очаг национально сознательной интеллигенции, когда не удавалось его ликвидировать совсем. Надежды были на то, что слабая в материальном отношении украинская интеллигенция не сможет переехать в новую столицу и будет поставлена ​​в разряд учреждения-филиала или рядового научного общества.

В конце концов, удобное помещение для Академии и ее сотрудников найдено не было, кроме того, НКО давал себе отчет в том, насколько неосторожным был бы такой шаг, и оставил АН в Киеве, чем и вернул нарушенный покой академическом коллективу [28]. Неоднократными в начале 20-х гг. были попытки советизировать академический коллектив с помощью профсоюзных приемов - приравнять высший персонал к профессуре, а средний и нижний - к учительству. На практике это выразилось в том, что Киевский отдел губернского образования не внес ВУАН в список учреждений, которые должны были обеспечиваться учительским пайком. [29]

Итак, в начале 1920-х гг. положение отечественной интеллигенции было настолько тяжелым, что советское государство вынуждено было прибегнуть хотя бы к ее минимальной поддержке, поскольку через контакты с интеллигентами-эмигрантами сведения о нищенском существовании работников интеллектуальной сферы распространялись за рубежом, подрывая имидж большевиков. Одним из составляющих материального обеспечения работников в условиях военного времени и нестабильного производства были продуктовые пайки.

Впервые такую ​​идею высказал В. Ленин еще в ноябре 1917 г.: «Хлеба у нас нет, посадите буржуев на восьмушки, а если не будет у нас и этого, то совсем не давайте, а пролетариату дайте хлеб» [30]. Летом 1918 года был апробирован «классовый паек» как своеобразная доля «натуроплаты», в начале 1920 года СНК РСФСР ввел трудовой, или «бронированный» паек для поощрения работников [31].

Такая методика обеспечения населения в условиях постоянной нехватки продовольствия имела ярко выраженный иерархический характер, который отражал специфику социальной структуры общества и социально-политические приоритеты власти в конкретный период [32]. Как экстраординарные специально адресованные выдачи пайков были распространены на работников государственного аппарата и партийной номенклатуры.

В условиях действия карточной системы, финансово-экономического беспорядка, демонтированной торговли они, по сути, не только заменяли им заработную плату, но и гарантировали минимум материального содержания. Обычно пайки выдавали ежемесячно по специально составленным спискам в виде продуктовых пакетов, содержащих необходимые продукты и предметы повседневного обихода - от муки и соли до спичек и керосина.

Именно в то время в повседневной жизни советского общества появилось так называемое «пайколовство», стимулируемое вариативностью пайков и системой привилегий в новом обществе. Растущая в условиях инфляции значимость натуральной оплаты труда заставляла городских жителей приспосабливаться к местам распределения наиболее «весомых» пайков. Ю. Анненков вспоминал: «Характерным в нашей жизни времен военного коммунизма было то, что все мы, кроме наших привычных дел, таскали пайки. Пайков было множество, нужно было только уметь их добывать. Это называлось «пайколовством» [33].

В лексиконе советского общества тогда же возникло слово «пайкист». Отличали также различные категории «пайкистов»: «философ», казалось, совсем не думал о пайке, лишь вскользь напоминал о нем и только начальнику хозяйственного отдела; «рассеянные» “пайкисты” «не замечали», что они получают сразу несколько различных пайков; «коллекционеры», имевшие их несколько (красноармейский, академический, совнаркомовский); «наивные» же надеялись на справедливость в системе распределения [34].

Российская исследовательница советской повседневности Н. Лебина подчеркивает, что хотя само слово «пайкист» исчезло из употребления к середине 1920-х гг., практика искать подобные способы выживания сохранилась на долгие годы [35].

На правительственном уровне впервые вопрос о материальном обеспечении работников умственного труда был поставлен в декабре 1919 года. Решение об организации адресных расходов продуктами было принято в начале 1920-х. Эти пайки получили наименование «академических», поскольку сначала действительно охватывали только работников АН, научно-исследовательских учреждений, конструкторских бюро и тому подобное. Позже они были распространены и на преподавателей высшей школы, затем - и на писателей, художников, художественно-творческих работников театров, клубов, цирков и т.д.

Введение академпайка было вынужденной мерой, поскольку положение интеллигенции было настолько катастрофическим и жалким, что она находилась на грани физического выживания.

Остаться же без научно-интеллектуального потенциала стране советов было недопустимо. Власть прибегла к академическому “пайкованию” не в знак признания интеллигенции и доверия к ней. И как ей можно было доверять, когда она игнорировала распоряжение властей, позволяла себе откровенные критические высказывания в адрес руководящих органов, не скрывала свое негативное отношение к начатым реформам в образовании, науке, культуре, смеялась над большевистскими пропагандистами и агитаторами.

Интеллигенция не участвовала в собраниях и митингах, которые по случаю революционных праздников или событий проводили большевики. Большинство интеллигентов не вступали ни в какие общественные организации и общества, продолжали исповедовать самостоятельные политические взгляды, не проявляли восторга от доктрины большевизма, наоборот - разоблачали ее недостатки и предупреждали о негативных практических последствиях. Красный террор, развязанный ВЧК не только против политических оппонентов, но и против рядовых, несогласных с большевиками граждан, подвергся острой критике со стороны интеллигенции.

Переписка В. Короленко с Х. Раковским, А. Луначарским и его обращения к М. Горькому (которые так и остались без ответа) подают поразительные свидетельства об истинном отношении большевиков к украинским интеллигентам, которые исповедовали альтернативные политические взгляды или были причастны к другим партиям, в прошлом или на современном этапе. Не присоединяясь к социальным экспериментам большевиков, украинская интеллигентская среда постоянно и повсеместно демонстрировала откровенное несогласие или чаще скрытое противостояние.

В тему: Красный террор. Зверства советской власти : документы и фото (+18)

Ликвидация системы социальных гарантий, в том числе пенсионного обеспечения, а также своевольная практика реквизиции имущества и выселения из личных помещений, разрыв научных и деловых контактов с европейскими и мировыми научными институтами и учреждениями, нарушение системы лично-частных связей привели многих авторитетных людей науки и искусства не только в крайней материальной нужде, нищете и повседневной незащищенности, но и к профессиональной растерянности и социальной невостребованности.

В этом случае значительная часть интеллигенции задумывалась об эмиграции. Так, в 1920 году В. Вернадский писал в дневнике: «Мысль об эмиграции крепнет. ... Я очень часто думаю об отъезде. Очень трудно под большевиками. Хочется на большой простор: два года не знаешь, что происходит на Западе и в мировой литературе» [36].

Государственное обеспечение работников умственного труда академическим пайком призвано было не только исправить в определенной степени это положение, но и привлечь интеллигенцию на сторону власти. В положении об академическом пайке говорилось, что он предоставляется работникам науки и искусства с целью создать для них условия, при которых их труд протекал бы в наиболее благоприятных условиях с точки зрения государства и личности ученого [37].

Состав академпайка был разработан Центральной комиссией по снабжению при наркомате продовольствия советской России с участием академика П. Лазарева и профессора Я. Никитского в январе 1920 года. В академический паек входили такие продукты и товары: 35 ф. муки, 12 ф. круп, 6 ф. гороха, 15 ф. мяса, 5 ф. рыбы, 4 ф. жиров, 2,5 ф. сахара, 0,5 ф. кофе, 2 ф. соли, 1 ф. мыла, 0,75 ф. табака, 5 к. спичек [38].

Стоит заметить, что последние четыре наименования были изъяты из перечня государственного плана поставок в мае 1922 г., а в октябре - еще и сахар и чай из-за перехода соответствующих отраслей на хозрасчет. С обеспечением украинской интеллигенции длительное время тянули еще и потому, что эта категория граждан не попала под действие централизованных расходов из Москвы, а Харьков вовремя не получил специальных распоряжений.

Поэтому в 1920 - первой половине 1921 годов, когда государственная продуктовая поддержка могла бы действительно быть залогом выживания интеллигентов, особенно в пострадавших от голода губерниях, паек не выдавали. Можно считать, что только с началом деятельности ВУКС в октябре 1921 года, ее отделений и уполномоченных на местах пайковое обеспечение, в конце концов, приобрело реальные проявления.

На начальном этапе власть в центре и, соответственно, на местах исходила не из реального количества тех, кто действительно нуждался в продуктовых пайках, а учитывая продуктовые возможности примерно установленного числа интеллигентов. Так, для Харькова, как столицы, и Киева, как одного из ведущих научных центров, изначально было назначено, соответственно, 170 и 120 пайков [39].

По приблизительной оценке Харьковского отделения ВУКС, в украинской столице в ноябре 1921 года академпаек получали около 25% ученых и лишь 4% художников города [40]. Отведенных по квоте ВУКС пайков (декабрь 1921 года) для Одессы не хватало и на треть лиц, которые имели неоспоримое право на получение академпайка [41]. Кроме того, частыми были случаи, когда фамилия получателя вычеркивали из списков по чьему-то единоличному решения: такое случалось не только с обычными учеными, но и признанными учеными.

Так произошло с известным виноделом, основателем Одесской научно-исследовательской станции виноделия В. Таировым. Его вместе с заместителем В. Гарнет то включали, то исключали из перечня на получение академпайка, пока в дело его обеспечения не вмешался нарком земледелия Д.З. Мануильский, по настоянию которого их восстановили в списке с октября 1921 года; впрочем, весной 1922 года снова исключили [42].

Ограниченное число академпайков на начальном этапе не нормализовало должным образом продовольственное положение работников умственного сферы. более того, даже вызвало недоразумения последних в отношениях с властью и конфликты в собственной среде.

В том же Харькове, только за ноябрь-декабрь 1921 года, в местное отделение ВУКС поступило около 30 заявлений (ходатайств, обращений, объяснений) от работников вузов столицы о необходимости включения их в списки на академобеспечение [43]; среди аргументов в свою пользу случались откровенные нарекания в адрес других о несправедливом включении в перечень нуждающихся.

К интеллигентской среде применялась проверенная система имперского господства - «разделяй и властвуй», - основанная на раздоре и зависти, конфликте и противопоставлении. По поводу этого профессор Нежинского института народного образования М. Бережков констатировал в своем дневнике: «Пошлость, глупость, невежество, грубость воцарились, захватили всех, даже благородных и честных людей. Мы опустились до низости, до мелкого расчета, торгашества, добычи пайков. ...

Служащие получили в паек, или в гостинец (не знаю, как и назвать) по полфунта лепешек, полфунта повидла и по фунту соли, всего на сумму около 90 руб. (Потешьтесь, полакомьтесь, как дети ..., а затем заплатите за удовольствие). ... Без веры, без надежды, без деятельной любви нет настоящей, истинной жизни, а только существование животное, рабское» [44]. Таким отношение к интеллигенции было заранее продуманным, о чем прямо говорил Троцкий: «Мы голодом заставим интеллигенцию работать на нас» [45].

В тему: Лев Троцкий и Украина: сквозь призму времени

Тогдашний ректор Московского университета Д. Боголепов в 1921 году послушно подтверждал: «... Угрозой лишения академического пайка можно любого контрреволюционного профессора заставить читать курс марксизма» [46]. Система централизованного академического обеспечения создавала возможность власти контролировать ученых, держать их в зависимости и склонять их к компромиссу в случае необходимости. Не случайно философ-эмигрант П. Струве метко назвал такую ​​практику поддержки интеллигенции «пайковой дрессурой» [47].

«Дирижирование» потребностями крайне репрессивным образом на жизненный мир интеллигенции - она искала способы противостояния. Расходы на еду с начала 1920-х гг. стали занимать значительно большую долю в бюджете и сознании людей. Питание отнимало столько материальных средств, физических сил и времени на его получение, что поиск стал главным смыслом жизни и единственным способом выживания. Жизнь превращалась в сплошное стояние в очередях за пайком, в «вечное ожидание с мешком за спиной в надежде на что-то съедобное» [48]. Такой быт неизбежно приводил к переоценке ценностей, к материализации массового сознания из-за постоянных мыслей о пище. «Мысли о еде приобретали навязчивый характер. Это было самым страшным: менялся привычный способ думать и воспринимать мир» [49].

Документы свидетельствуют, что академические пайки в 1921-1922 гг. выдавали со значительными нарушениями. Одним из главных недостатков “академпайкования” была его несвоевременность, задержки длились по несколько месяцев подряд. Из-за нехватки продуктов обычно пайки выдавали в неполном ассортименте. Малые резервы продовольствия обусловили недополучение указанных норм на каждый паек. Выдача нередко осуществлялась некачественными продуктами или товарами, совсем непригодными к употреблению. Вынужденные замены другими продуктами далеко не всегда можно считать эквивалентными.

Интеллигенция провинциальных и небольших городов, по сравнению со столичной и сотрудниками крупных научных центров, была обделена пайками и количественно, и качественно. Уполномоченный ВУКС в Чернигове в своих отчетах сообщал, что работникам высших учебных заведений за март, апрель и май 1922 года не вложены ежемесячно в каждый академпаек: пшеничной муки - по 2 ф., мяса - по 5 ф., мыла - по 2 ф., табака - по 3/4 ф., чая / кофе - по ½ ф., сахара - по 2 ф., круп - по 6 ф. [50].

На запрос ректора и политкомиссара Нежинского ИНО о неудовлетворительном обеспечении пайков прозвучал циничный (хотя, может, и правдивый) ответ наркома продовольствия: во-первых, никакой задолженности за прошлые месяцы НКУ покрывать не будет: «прожили вы, с голоду не умерли (!) и считайте это дело завершенным”; во-вторых, никаких обязательств на будущее на себя НКУ не берет: «Чего у нас нет, того не даем и не будем давать, не покупать же нам для вас (!).

Пусть наркомат образования, если он в этом заинтересован, находит способы удовлетворить вас» [51]. Ректор Каменец-Подольского сельскохозяйственного института в августе 1922 года писал председателю ВУКС: «На протяжении всего прошлого года вузы города были лишены всякой материальной поддержки. Содержание за весь прошлый год заплатили в феврале 1922 года и оно было эквивалентным для самых высокооплачиваемых 2-3 ф. сала.

Паек в прошлом году получали не в полной норме, нерегулярно. На членов секции ничего не давали. Академперсонал прожил все свои накопленные ранее пожитки. На зиму академперсонал не имеет теплой одежды, обуви, белья» [52]. К заявлению добавлен список академперсонала из 38 человек, среди них профессора М. Федоров, М. Геращенко, А. Малиновский, Е. Сташевский, приват-доценты А. Долинский, А. Городецкий и др. [53].

Однако нищенское и униженное существование не убивали человеческой достоинства и чести. Среди многочисленных просьб о немедленной помощи, об увеличении денежных расходов или продуктовых пайков нередко встречаем документы, удостоверяющие непреодолимое никакими затруднительными обстоятельствами общительность, благородство, скромность.

Под ходатайством ассистента зоологического кабинета М. Хитькова о немедленной помощи профессору Каменец-Подольского ИНО П. Бучинскому подписались 32 ученых [54]. Харьковский профессор В.Тимофеев обратился к научному комитету 18 июня 1922 г.: «Из частных источников я узнал, что при распределении ученого персонала по группам дополнительного социального обеспечения, я зачислен в наивысшую группу.

Если это действительно так, то прошу Комитет принять во внимание, что, по моему мнению, оценка моей научной деятельности является достаточно преувеличенной и поэтому обращаюсь с категорическим просьбой для моего душевного покоя ни в коем случае не включать меня в эту высшую категорию» [55]. Известный рентгенолог, профессор, заведующий кафедрой Одесского медицинского института Я. Розенблат, вопреки ходатайству наркома здравоохранения России М. Семашко, отказался от присланной ему помощи: «Прошу сообщить ВУКС, что я не поднимал никаких ходатайств о предоставлении мне помощи и никому этого не поручал. Я очень тронут желанием комитета помочь мне и прошу передать мою искреннюю благодарность правлению. 100 руб. прошу вернуть куда следует или разделить между моими нуждающимися коллегами [56].

Важным регулятивным моментом было то, что списки «академиков» (так называли тех, кто получал академпаек) были временными, срок их действия в первый год введения длился квартал. Составленные в условиях послевоенного беспорядка, они действительно не могли безошибочно определить научные ресурсы.

Ошибки были неизбежны: часть нуждающихся в поддержке, трудоспособных ученых оказались вне рекомендательных списков, а часть «случайных» специалистов воспользовалась ситуацией для собственной выгоды. Член ЦЕКУБУ, заместитель российского наркома образования Ф. Кипарисов называл их «ученым шлаком», который «не удалось сначала отделить от чистого металла, но освобождение от которого - дело времени» [57]. По положению об академпайках, должна была поддерживаться только «живая» работа, в любом случае - не бывшие достижения. Если ученый в течение года не являл целесообразного научного или научно-учебного творчества, его удаляли из списков, не выясняя причин и без учета обстоятельств его труда.

Периодический пересмотр списков позволял следить за работниками, определять степень их научно-профессиональной отдачи (так называемой полезности) и уровень лояльности к власти. Иначе говоря, система централизованного академического обеспечения в условиях материальных трудностей давала возможность власти контролировать ученых, держать их в зависимости и склонять их к компромиссу в случае необходимости. Любая неосторожно сказанная против системы фраза могла стать основанием для исключения из списка на академпаек. Кроме того, ученый должен был постоянно чувствовать свою зависимость от власти, перманентно переживая стрессы по поводу своих материально-продуктовых перспектив.

Ольга Коляструк

_______________________________

Этот текст является сокращенным фрагментом книги Ольги Коляструк "Інтелігенція УСРР в 1920-ті роки: повсякденне життя» (Харьков, 2010 ). В публикаций использованы иллюстрации, заимствованные из открытых источников и предоставленные Автором.

Ольга Коляструк - доктор исторических наук (2010), профессор (2013), заведующая кафедрой философии, социально-политических дисциплин и этнологии Винницкого государственного педагогического университета им. Коцюбинского. Круг научных интересов: теория и история повседневности, история украинской и зарубежной культуры, визуальная история, устная история, историческая и культурная антропология. Научный редактор серий «Структури повсякденності» и «Подільська інтонація» издательства «Раритети України» (Харьков). Соучредитель и член правления Благотворительного фонда «Інститут розвитку освіти» (г. Киев). Соавтор коллективных монографий Института истории Украины НАН Украины «Повоєнна Україна: нариси соціальної історії (друга половина 1940-х – середина 1950-х рр.)» (2010), «Нариси повсякденного життя радянської України в добу непу (1921–1928)» (2009), ряда учебных пособий по новейшей истории. Автор более 150 научных работ, в том числе монографий «Історія повсякденності як об’єкт історичного дослідження: історіографічний і методологічний аспекти» (2008) и «Інтелігенція УСРР в 1920-ті рр.: повсякденне життя» (Харьков, 2010). Живет и работает в Виннице.

[1] Полонська-Василенко Н.Д. Українська Академія наук. Нарис історії / Н.Д. Полонська-Василенко. – К. : Наук. думка, 1993. – Ч. 1: 1918-1930. – С.21

[2] Короленко В.Г. Письма к А.В. Луначарскому / В.Г. Корленко // Новый мир. – 1988. – № 10. – С.213

[3] Полонська-Василенко Н.Д. Українська Академія наук… – С.22-23

[4] Вернадский В.И. Дневники. 1917 – 1921 / В.И. Вернадский. – К. : Наук. думка, 1994. – С.178, 180

[5] Київські неокласики / упор. В.Агеєва. – К. : Факт, 2003. – С.181

[6] Там само. – С.240

[7] Центральний державний архів вищих органів влади України (далі – ЦДАВО України). - Ф. 331, оп. 1, спр. 22, арк.111-111зв.

[8] Історія Академії наук України. 1918 – 1923 : док. і матеріали … – С.295

[9] ЦДАВО України. – Ф.331, оп.1, спр.12, арк.42

[10] Полонська-Василенко Н.Д. Українська Академія наук… – С.22

[11] Центральний державний архів-музей літератури і мистецтва України (далі – ЦДАМЛМ України). – Ф.542, оп.1., спр.44, арк. 227

[12] Там само. – Спр.45, арк. 228

[13] Там само. – Спр.44, арк. 253

[14] Василенко К.П. Статті. Спогади. Листування : у 2 ч. Ч. 2 / К.П. Василенко. – К., 2002. –С.210-211

[15] Там само. – С.212

[16] Київські неокласики …. – С.294,296

[17] Епістолярна спадщина Агатангела Кримського (1890 – 1941 рр.) : в 2 т. Т. 2 (1918 – 1941 рр.). – К., 2005. – С.22-23

[18] ЦДАМЛМ України. – Ф.542, оп.1., спр.44, арк.229

[19] Фрумкин А.Н. В начале долгой дороги / А.Н. Фрумкин // Пути в незнаемое. Писатели рассказывают о науке : сб. 7. – М.: Наука, 1969. – С.377

[20] Там само. – С.382

[21] ЦДАМЛМ України. – Ф.542, оп.1., спр.44, арк.230-231

[22] Голод 1921-1923 рр. і українська преса в Канаді / упоряд. Р. Сербин. – Торонто, 1995. – С.263

[23] Там само. – С.258

[24] ЦДАВО України. - Ф. 331, оп. 1, спр. 37, арк.128

[25] Там само, спр. 21, арк.8,11,15

[26] Циганкова Е. Маловідомі сюжети з академічного життя / Е. Циганкова // Агатангел Кримський. Нариси життя і творчості. – К., 2006. – С.225-226

[27] Там само. – С.224

[28] ЦДАГО України. – Ф. 263. – Оп. 1. – Спр. 58105, кор. 1449. – Арк. 81-122

[29] ЦДАВО України. - Ф. 166. - Оп. 2. - Спр. 451. - Арк. 93-94

[30] Цит. за: Павлюченков С.А. Военный коммунизм в России: Власть и массы / С.А. Павлюченков. – М.: Просвещение, 1997. – С.231

[31] Чистиков А.Н. Деятельность Петросовета по решению продовольственного вопроса в 1917-1920 гг. / А.Н. Чистиков // Ленинградский совет в годы гражданской войны и социалистического строительства. 1917 – 1937 гг. – Л.: Нева, 1986. – С. 250

[32] Лебина Н.Б. Энциклопедия банальностей: Советская повседневность: Контуры, символы, знаки / Н.Б. Лебина. – СПб. : Дмитрий Булавин, 2006. – С.276

[33] Анненков Ю.П. Дневники моих встреч. Цикл трагедий : в 2 т. Т. 2 / Ю.П. Анненков. – М., 1991. – С.73

[34] Нарский И.В. Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала. 1917 –1921 гг. / И.В. Нарский. – М.: РОССПЭН, 2001.- С.471

[35] Лебина Н.Б. Энциклопедия банальностей... – С.278

[36] Вернадский В.И. Дневники. 1917 – 1921 / В.И. Вернадский. – К. : Наук. думка, 1994. –С.204, 208

[37] ЦДАВО України. - Ф. 331, оп. 1, спр. 12, арк.96

[38] Год работы Центральной Комиссии по улучшению быта ученых при Совете Народных Комиссаров (ЦЕКУБУ). Декабрь 1921 г. – декабрь 1922 г. – М., 1922. – С.30

[39] ЦДАВО України. - Ф. 331, оп. 1, спр. 8, арк. 10

[40] Держархів Харківької області. – Ф.Р-203, оп.1, спр.987, арк. 10-11

[41] Там само. – Арк.10.

[42]  ЦДАВО України. - Ф. 331, оп. 1, спр. 22, арк. 36

[43] Держархів Харківської області. – Ф.Р-203, оп.1, спр.987, арк.12-54

[44] Інститут рукописів Національної бібліотеки України ім. В.І. Вернадського. – Ф.ХХІІІ, спр.52, арк.24-24 зв.

[45] Тополянский В. Вожди в законе. Очерки физиологии власти / В. Тополянский. – М.: Права человека, 1996. – С.25

[46] Боголепов Д. В борьбе за высшую школу / Д. Боголепов // Красное студенчество. – 1928/29. – № 3-4. – С. 31

[47] Игнатова Е. Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времен его основания до 40-х годов ХХ века / Е. Игнатова. – СПб. : Амфора, 2005. – С.463

[48] Кобозева А.В. Культурно-антропологический анализ повседневной жизни Москвы: социальные эксперименты первого послереволюционного десятилетия : автореф. дис. ... канд. филос. наук : 09.00.11 / А.В. Кобозева. – М., 2006. –С.6

[49] Фриш С.Э. Сквозь призму времени / С.Э. Фриш. – М., 1992. – С.61

[50] ЦДАВО України. - Ф. 331, оп. 1, спр. 40, арк.15-15зв.

[51] Там само. – Арк. 13зв.

[52] Там само. – Спр.51, арк.28

[53] Там само. – Арк. 1

[54] Там само. – Арк.22-23

[55] Там само. – Спр.32, арк. 98

[56] Там само. – Спр.250, арк. 181,185, 223, 224

[57] Год работы Центральной Комиссии по улучшению быта ученых… - С.18

Опубликовано в издании  Україна модерна

Перевод: Аргумент

В тему:

• Убийственная линия ВКП(б) - КП(б)У
• Голод 1933 года. Часть 6: Трагедии простых людей
• Голод 1933 года. Часть 8: Использование чужого ума «вождями»
• Сытые и мертвые. «Равенство и братство» в СССР
• Расстрелянное возрождение Неизвестная история писателей из рассекреченных архивов КГБ