Варшавское Восстание 
в нынешней коллективной памяти поляков

Версия для печати

В Варшавском Восстании в 1944 году погибли свыше 200 тысяч человек; сама столица Польши была почти уничтожена. Несмотря на коммунистическую пропаганду времен ПНР, замалчивавшую и искажавшую правду об этом великом подвиге поляков, они смогли пронести правду о Восстании через поколения. Как это было.

Глава из книги Барбары Шацкой «Прошлое - память - миф» (Черновцы: Книги - XXI, 2011. Перевод с польского - Олесь Герасим, редактор перевода Андрей Павлишин).

Выдающийся польский социолог, профессор Барбара Шацка много десятилетий занимается эмпирическим изучением и теоретическим осмыслением явления коллективной памяти о прошлом, укоренившихся в массовом сознании представлений об истории, ее временную и пространственную локализацию, место мифологических конструкций в формировании групповой, в частности, национальной идентичности.

Эта книга является итогом более полувековых исследований. И содержит не только обобщения поисков современных европейских и американских социологов в указанной области, но и богатый материал многочисленных опросов поляков, в которых говорилось об их отношении к ключевым проблемам истории ХХ века.

На украинском языке опубликовано с любезного разрешения издательства изданием Полiт.ua.

Память о Варшавском Восстание 
 в период до Октябрьской «оттепели» 1956 года

Свобода, которую принесло окончания Второй мировой войны, для многих была далека от той, на которую они надеялись, если вообще это была свобода. Тем чувствительнее они испытывали боль и подавленность, порожденные огромными жертвами, особенно во время Варшавского восстания. С точки ближайших послевоенных лет те жертвы казались бы напрасными.

Чувство бесполезности великой жертвы Варшавского восстания в первые послевоенные годы усиливала безжалостная критика повстанцев со стороны новой власти, распространяющаяся связанными с ней ячейками формирования общественного мнения.

Провозглашалось, что Восстание по существу было направлено не против немцев, а против СССР, и составило элемент игры «за удобную политическую позицию для определенного, узкого и оторванного от общества клана»; было преступлением, совершенным «умышленно, без чувства ответственности, в надежде на безнаказанность» [Bębenek 1981, s. 48].

Утверждали, что это была целенаправленная, сознательно проведенная «преступная политическая игра, обусловленная ​​стремлением санации вернуть себе власть» [Sawicki 2005, s. 26]. Согласитесь, впрочем, что даже острая критика не ставила под сомнение героизм рядовых участников восстания.

Возможно, существовало понимание того, что пропаганда, которая полностью расходится с чувствами людей, не может быть успешной. Итак, довольствовались конструированием такого образа Восстания, в котором героизм воинов и жертвенность населения Варшавы были бы цинично использованы для недостойной политической цели.

В период наивысшего расцвета сталинизма критика Восстания стала еще острее, и в ней появился дополнительный классовый элемент: «Решение о начале восстания называли поступком реакции, которая защищала свои позиции - помещиков и капиталистов - и было направлено против Советского Союза и против польской нации. Учитывая это, его называли сознательным предательством и провокацией, а не политической или военной ошибкой».

Но одновременно эта критика не отвергала сконструированной ранее схемы двойственной оценки восстания - не ставили под сомнение героизм тех, кто взялся за оружие, «независимо от цели [следовало считать: «недостойной, подлой». - Б. Ш.] организаторов восстания» [Bębenek 1981, s. 70].

Но как грубо ни осуждалось в те времена Восстание, не это определяло отношение к этому событию, господствующее в официальной пропаганде. Власть пыталась прежде всего стереть память о нем. В 1950-1953 годах Варшавское Восстание стало темой, отчетливо замалчиваемой в общественно-литературной печати, а в тогдашних исторических радиопередачах, предназначенных для средних школ, о нем не было никакого упоминания.

1960-е годы

1960-е годы показали всю неэффективность мер, призванных изменить содержание коллективной памяти и вычеркнуть из нее Варшавское Восстание. Это показали социологические исследования, которые, хотя и с определенными цензурными ограничениями, можно было уже в те годы проводить.

Так, в 1965 году оказалось, что о дате начала восстания знали 77,9% респондентов из общенациональной выборки и 81,7% и 88,6% - из ученической и студенческой выборки. Причем, эти данные получены из исследований, организованных работниками бывшей Лаборатории социологических исследований Главного политического управления Войска Польского [Olczyk 1978, s.99].

В те годы, по сравнению с пропагандой предыдущего, сталинского периода, произошли отчетливые изменения. Анализ общественно-культурных журналов середины 1960-х годов позволил Станиславу Бенбенеку утверждать, что «вокруг вооруженных побед II-й мировой войны была организована новая традиция.

Эти победы позволяли объединить солдат, которые воевали в разных армиях во имя разных политических ориентаций, позволяли опираться на известные и принятые в обществе символы. Стало возможным уместить в одном континууме бои сентябрьской кампании, деятельность Польской армии на Западе, операции отделов АК и партизан НА, Варшавское восстание и поход армий Войска Польского» [Bębenek 1981, s. 121].

Так, можно было не бояться признаться, что помнишь о том, о чем еще недавно власть не позволяла помнить. В вышеупомянутых исследованиях чуть больше трети гражданских респондентов - учеников, студентов и учителей - назвала Варшавское Восстание среди важнейших битв Второй мировой войны, в которых принимали участие поляки. Выше него ранг имела только битва под Монте-Кассино и оборона Вестерплатте. Зато солдаты (их во время службы подвергали индоктринации) упоминали Варшавское Восстание среди важных сражений не так часто, как гражданские (23%), зато чаще вспоминали не только о двух вышеупомянутых битвах, но и о битве под Ленино [Olczyk 1970, s. 18].

Варшавское Восстание в тот период уже не замалчивали полностью в средствах информации. Руководство отказалось от намерения вытеснить его из памяти общества, о чем может свидетельствовать то, что о нем начали говорить в радиопередачах для школ, хотя сначала и робко.

Согласие официальных кругов на существование памяти о Варшавском Восстание не означало изменения его оценки. И далее (власти - «А») утверждали, что Восстание было попыткой противостоять Советскому Союзу и Польскому Комитету Национального Освобождения, а также указывали на необходимость разграничить мотивы политиков, которые начали Восстание, и стремление самих повстанцев.

Савицкий пишет: «Тезисы, сформулированные Польской рабочей партией в 1944-1945 годах, стали каноном официально признанного знания о Варшавском восстании, перенесенным затем в публицистику и историографию, который (возможно, смягченный или модифицированный) был неизменным весь период существования ПНР» [ Sawicki 2005, s. 36].

Такой была постоянная линия пропаганды. А что думали люди?

Информацию об этом дают исследования памяти о прошлом Польши, проведенные в 1965 году в Варшавском университете. В исследуемой выборке не более, чем три четверти (76,5%) составляли лица, родившиеся до 1931 года. То есть те, кто годы войны и послевоенный период пережили сознательно, и для кого Варшавское Восстание было прямым или косвенным знаком поколения.

Их спрашивали прямо о Варшавском Восстания. Память о нем возникала спонтанно в контексте истории Польши и оценки событий его прошлого, а также - отдельно - восстаний XIX века. В опросниках был помещен вопрос: «Ни один факт нашего прошлого не порождает столько противоречивых взглядов, как восстание.

С какой из пприведенных здесь мыслей на тему национальных восстаний Вы бы охотно согласились:

1. Все восстания следует оценить положительно (этот ответ выбрали 27,1% респондентов).
2. Все восстания следует оценить отрицательно (3,5%).
3.Все восстания следует оценить, с одной стороны, положительно, с другой - негативно (54,0%).
4. Одни восстания следует оценить положительно, зато другие - негативно (12,8%)».

Из ответов следует, что примерно половина респондентов, очерчивая свое отношение к восстаниям, думали также, а порой - и прежде всего, именно о Варшавском восстании. Видно, в какой значительной степени опыт этого восстания оценивал точку видения и оценки восстаний XIX века.

Это ярко показал ответ женщины, которая, обосновывая выбор ответа, что все восстания следует оценивать с одной точки зрения позитивно, с другой - негативно, написала: «Я склоняюсь, скорее, к положительной оценке восстания как порыва к обретению свободы. Но цена, которую платят за это в виде сотен и тысяч жертв, является слишком высокой - отсюда негативный момент.

Я пережила восстание 1944 года - потому не могу не учитывать преждевсего это восстание, выражая вышеупомянутый взгляд». Зато другой респондент, солдат АК (Армии Крайовой - «А»), выбирая тот же ответ, сказал, что имел в виду все восстания, «включая Варшавское, в которое я был деятельно включен. Плюс - подъем национального духа, минус - уничтожение нации и страны, деградация экономики».

Варшавское Восстание чаще, чем любое другое, оценивали критически - те, кто поддерживал взгляд, что одни восстания следует оценивать положительно, зато другие - отрицательно. Критическое отношение к Варшавскому восстанию, обнаруженное в ответах респондентов, включает в себя нескольких сюжетов.

Один из них заметен в процитированных высказываниях и упоминаемый в дискуссиях, которые продолжались в первые послевоенные годы - боль и страдания, чувство трагизма, усиленное осознанием бесполезности жертвы. Респондент, который оценивал все восстания отрицательно, выразил это четко: «Некоторые стали причиной многих ненужных жертв, например 1944-го года в Варшаве». Другой, описывая черты восстаний и называя Ноябрьское, Январское и Варшавское, сказал: «Гибли лучшие, и окончание у всех восстаний трагическое».

В других критических сюжетах можно более или менее отчетливо заметить осколки официальной пропаганды. Критиковали «недостаток понимания актуальной политической и военной ситуации, а также пренебрежение последствиями», «подчинение борьбы политическим целям».

Или еще сильнее: «Варшавское Восстание, несмотря на героизм людей, следует трактовать как проявление политического авантюризма», или «следует негативно оценивать сам факт вспышки восстания с целью захвата власти». От членов ПОРП, которые отвечали на вопросы анкеты, звучала также строгая, классовая оценка Варшавского восстания: «его сделали в интересах узких групп», «мало выразительны политические цели - захват власти реакционными элементами».

Эти последние оценки следует рассматривать как примеры усвоения индивидами распространяемых в сталинский период пропагандистских схем. Используя их, вокруг Восстания в определенной мере смогли создать атмосферу довольно далеко продвинутого критицизма, имеющегося даже тогда, когда провозглашаемые пропагандистами тезисы воспринимали с недоверием.

Характерным здесь может быть высказывание одного из респондентов, который, поддерживая оценку восстаний с одной стороны позитивно, а с другой - негативно, написал: «Отрицательные стороны я бы отнес, скорее, к Варшавскому Восстанию. (Может, я не знаю всей правды об этом восстании, а официальные источники, допускаю, слишком тенденциозны)».

Успех этой пропаганде обеспечило мастерство в поиске точек соприкосновения господствующих настроений. Критикуя политическую составляющую Восстания, официальные пропагандисты постепенно все больше заботились о чествовании геройства его рядовых участников, что позволяло избежать ранения чувств многих людей: тех, кто принимал в нем участие, и тех, кто потеряли в нем близких, и всех тех, кто был так или иначе эмоционально связан с Варшавским восстанием. Указывая на низменные политические цели, которым оно было подчинено, навязывался простой и ясный ответ на досадный вопрос - почему было столько жертв?

Подобным внушением и пропагандируемой амбивалентной оценке Восстания трудно противостоять. Но это не значит, что невозможно. Были и те, кто несмотря ни на что, сохранял убеждение, что Восстание, как написал один из респондентов, «было в основе своей благоприятным, как со стратегической, так и политической стороны, а его трагические последствия стали следствием предательства союзников». Но однако, как следует из упомянутых исследований, такие точки зрения встречались не слишком часто.

Пропагандируемые оценки Восстания, даже если и находили отклик - а может, даже именно потому, что находили его - не уменьшали чувство трагизма этого события и не смягчали боль по этому поводу. А это, в свою очередь, вызывало желание уйти от болезненной проблематики.

Среди исследованных в середине 1960-х годов лиц с высшим образованием мы встречаем, как и в католической прессе послевоенных лет, разворот в сторону древних времен - истоков (Польской - «А») государственности и эпох перед делениями XIX века, периода борьбы и восстаний за независимость, на которые смотрели, как я уже упоминала, сквозь призму опыта Варшавского восстания.

Действовал известный психологический механизм бегства от того, что досадно и мучительно. Респонденты, когда их спрашивали о годовщине событий, которые следовало бы отмечать торжественно, на первом месте называли Конституцию 3 мая. Количество тех, кто указал на Варшавское Восстание - на одиннадцатом месте среди событий, годовщины которых респонденты хотели бы праздновать.

1970-е годы

В 1970-х годах выросло поколение, для которого Варшавское Восстание было лишь фрагментом отечественной истории, историческим событием, о котором оно узнавало из книг, а не частью опыта поколений. Среди исследованных в 1977 году студентов, которых из виду времени их рождения можно считать детьми и внуками анкетируемых в 1965 году лиц с высшим образованием, заметно выраженное изменение ориентации [Szacka 1981]. Они меньше интересуются историей и хуже о ней осведомлены, а свое внимание направляют не на истоки польской государственности и Польшу перед делениями, а на романтику XIX века.

По сравнению с 1960-ми годами, когда, говоря о тогдашнем молодом поколении, Казимеж Вика констатировал, что «оно перестало понимать ту систему знаков культуры, которая просматривается в жалобах Густава, а затем в колебаниях Кордиана, в порывах совести Конрада, в ироническом произволе Фантазера [1], [...] это для них часто странные на вид и странно расставленные фигуры, увиденные человеком, никогда не игравшим в шахматы» [Wyka 1967, s. 125]. Но ситуация изменилась. В 1970-х годах молодые опять начали играть в шахматы.

В их сознании доминирует не (как было раньше) образ Польши - могущественного государства Пястов и Ягеллонов, а образ Польши, которая борется за свободу и сохранение национальной независимости. На вопрос о том, что в польской истории можно считать поводом для гордости, они говорят: «национально-освободительное движение от начала государственности», «от 966 года мы были верными свободе и постоянно боролись за национальную независимость», «сохранение польскости» «мы выжили, хотя история была к нам беспощадна».

Их внимание сосредоточено, прежде всего, на стремлении к независимости и борьбе за национальную свободу. Среди них падает популярность ценности «мудрой политики», растет стоимость «свободы, независимости», а также всех знаков, фигур и событий, которые ее символизируют, в т. ч. Варшавского Восстания.

Это Восстание, как показали ответы респондентов в предыдущих исследованиях, очень быстро стало частью целостного образа польских национально-освободительных восстаний. В случае лиц, поколения которых пережило его, этот опыт стал призмой, сквозь которую они смотрели на предыдущие восстания XIX века. В следующем поколении ситуация обернулась наоборот. Именно образ восстаний XIX века обозначил способ восприятия Варшавского восстания, которое приобрело очертания первопланового символа борьбы за национальную независимость.

В исследованиях 1965 года Варшавское Восстание оказалось на одиннадцатом месте среди событий, годовщину которых исследуемые респонденты хотели бы торжественно отмечать; тогда чаще звучало единодушное желание отмечать годовщины восстаний XIX века, выбор которых, учитывая количество положительных ответов, оказался на восьмом месте.

Среди молодого поколения 1970-х годов очередность претерпела коренное изменение: чаще выражается желание отмечать годовщину Варшавского Восстания - этот выбор оказался здесь на шестом месте, тогда как восстания XIX века - на двенадцатом.

Представленная выше межпоколенная разница в отношении к Варшавскому Восстанию появилась также в повторенных Главным политическим управлением Войска Польского в 1973 году исследованиях по Второй мировой войны. В частности, в них, как и в предыдущих, спрашивали о важнейших битвах этой войны, в которых принимали участие поляки.

Варшавское Восстание среди студентов и учащихся оказалось на этот раз не на третьем, а на втором месте, уступая лишь обороне Вестерплатте. В то же время среди учителей выбор Варшавского восстания переместился со второго на третье место, а среди солдат - с четвертого на пятое [Olczyk 1978, s. 182].

В предназначенных для средних школ исторических радиопередачах, которые также были отражением пропаганды, Варшавское Восстание уже не замалчивали, но и дальше называли его символом героической борьбы за свободу отечества, каким оно стало для подрастающего в те годы молодежи. Для нее, превращаясь в своеобразный символ, по природе этого процесса, оно приобретало все более однозначный характер - у молодежи уменьшилась склонность к критическим и амбивавалентным оценкам, которые в прошлом усугубляли горечь памяти о поражении.

1980-е годы

1980-е годы - это особый период, поскольку на него приходится упадок коммунистической формации.

Даже если тогда трудно было увидеть ее конец и поверить в него, признаки этого, хотя и не всегда для нас очевидные, окружали нас со всех сторон. Опыт независимого самоуправляющегося профсоюза «Солидарность» позволил познать вкус свободы. Была фактически устранена информационная монополия государства - появились многочисленные подпольные издательства, которые поставляли сведения о том, о чем коммунистическая власть или вообще не позволяла говорить, или соглашалась говорить только ее языком.

Люди читали подпольную литературу и не боялись в этом признаться. Даже в исследованиях, проведенных независимой лабораторией военно-патриотического воспитания Института изучения молодежных проблем, - хотя уже само ее название могло подействовать парализующее, так же, как и сформулированные ею вопросы, в которых говорилось о «нелегальных изданиях». Несмотря на это, хотя и нечасто, однако некоторые все же признавались в использовании подобных источников - так поступили 4,2% молодых рабочих и 5,4% студентов, а также 3,8% военнослужащих [Bogusz 1987, s. 58-59].

В исследованиях, проведенных осенью 1988 года, 41,1% респондентов выразили доверие к информации, помещенной в книгах, изданных подпольными издательствами, и только 18,2% - в книгах, официально изданных в ПНР. Не без причины авторы ранее цитируемых исследований писали: «В начале восьмидесятых годов история как учебная дисциплина и научная отрасль стала объектом многочисленных споров» [ibidem, s. 5].

Здесь следует заметить, что она постоянно была объектом споров, вот только не всегда явных. В 1980-х годах они стали заметными благодаря разнообразию средств перевода, появлению - наряду с официальным - других каналов, связанных с оппозиционными политическими ориентациями, которые доносили альтернативные исторические интерпретации исторических событий, «подвешивая» прежнюю картину прошлого и ставя знаки вопросов.

А как это повлияло на место и форму образа Варшавского восстания в коллективной памяти?

Начнем от констатации, что школьная молодежь 1980-х годов знала о нем меньше, чем их предшественники двадцать лет назад. Дату начала Восстания знало 47,9% [Rulka 1991, s. 63]. Годы формирования общественной памяти, из которой пытались устранить Варшавское Восстание, или хотя умалить его значение, не прошли бесследно для молодого поколения, значительно удаленного во времени от тех, для кого оно стало поколенческим опытом.

Для новых поколений это было одним из многих исторических событий, о которых молодые люди узнавали (или нет) на уроках истории. Это не значит, что история не вызвала интереса и не порождала некоторого беспокойства. Каждый десятый учитель в ответ на вопрос о темах и проблемах, которые молодым были не совсем понятны и вызывали больше всего споров и возбуждали сильные эмоции, называл Варшавское Восстание [Bogusz 1987, s. 124].

Благодаря публикациям подпольных издательств, существующие в общественном сознании чувства получили возможность для обнародования, что способствовало их популяризации. Поэтому в 1980-х годах значительно окрепли независимые стремления, которые раньше только обозначились. В проведенном осенью 1988 года исследовании лиц с высшим образованием, аналогичном исследованию 1965 года, чаще указываемой ценностью стала «свобода, независимость», которая в первом исследовании занимала предпоследнее место. Правда, главными ее символами в те годы становятся фигура Юзефа Пилсудского и 11 ноября 1918 года как момент восстановления независимости. Впрочем, популярность приобретают и другие ее символы, в том числе Варшавское Восстание.

В этих исследованиях желание отмечать его годовщины выражали так часто, что эта годовщина оказалась на четвертом месте по популярности. (Ее опередили годовщины 11 ноября, 3 мая и 9 мая). Вспоминая о фактах, которыми поляки могут гордиться, 14,3% респондентов называли Варшавское Восстание [Szacka, Sawisz 1990, s.39, 42]. В проведенных годом ранее исследованиях в общенациональной выборке (ЦВГД, 1987) так же поступили почти столько же - 15,8% респондентов, а в проводимых того же года Институтом общественных исследований Военно-политической академии поводом для гордости его признало 15% гражданских кругов общества, зато отчетливо меньший процент солдат (9%) и офицеров (также 9%) [Lipiec 1990, s. 79].

Образ Варшавского восстания, прежде всего как символ героической борьбы за свободу, стал в те годы настолько распространенным и укоренившимся, что даже в радиопередачах для школ в этот период его начали представлять как символ геройства [Szpociński 1989].

Память о Варшавском Восстании после изменения строя

На памятнике перечислены улицы с номерами домов, жители которых погибли в восстании.

Благодаря появлению многочисленных подпольных изданий 1980-е годы можно обоснованно считать периодом восстановления памяти о том, что люди хотели помнить о версии, отличной от официальной. После изменения строя (распада коммунистического режима - «А») в 1989 году наступили времена «восстановленной памяти». В том числе и памяти о Варшавском Восстании, выражением чего стало то, что празднование его годовщины вошло в календарь официальных мероприятий.

Особенно торжественный характер имело празднование шестидесятой годовщины Восстания. В нем принял участие президент [2] (тогда Варшавы) Лех Качиньский, в тот же день в Варшаве был открыт Музей Варшавского восстания, «современный, нетрадиционный, для всех поколений», как говорит о нем собственное сетевая страница. В том же году в Польше была опубликована книга британского историка Нормана Дейвиса «Повстання - 44», годом раннее изданная в Лондоне; одновременно с польским изданием свет увидели ее издания в Германии и Соединенных Штатах. Через два года после первого у нас появилось второе ее издание, что является хорошим показателем заинтересованности темой. Остается открытым вопрос, как в такой совершенно новой ситуации выглядит нынешняя память о Варшавском Восстании в свете исследований, проведенных в 1994, 2003 и 2004 годах.

В мае 1994 года, накануне пятидесятой годовщины восстания, ЦВГД провел исследование, посвященное «проблематике общественного восприятия Варшавского Восстания», как это определяют отчеты об исследованиях. Оно охватывало и количественное изучение общенациональной выборки, и качественное, организованное в четырех дискуссионных группах: молодежи старшего школьного возраста, лиц из поколения сорокалетних, людей из поколения, которое помнило Восстания, и учителей истории.

Это исследование от всех упомянутых выше отличалось тем, что его предметом было только Восстание. Концентрация внимания на этом единственном событии в исследованиях 1994 года позволили задать респондентам более детальные вопросы относительно их взглядов на Варшавское Восстание. Другое отличие заключалась в том, что в упомянутых выше исследованиях Восстание упоминалось в ответах на открытые вопросы, зато опросник для количественного исследования состоял из закрытых вопросов, с готовыми вариантами ответов.

Исследование ЦВГД в 1994 году показало, что в формировании образа Варшавского Восстания значительную роль и в дальнейшем играл непосредственной пересказ (тех событий - «А»). Источником своих знаний о Восстании респонденты указывали прежде средства массовой информации, школу и книги, однако треть из них (35% выборки) признала, что за этими знаниями стоят рассказы свидетелей, причем (что очевидно) процент таких ответов был самым высоким среди старейших лиц и снижался с возрастом.

Среди молодых он составлял 17%, что, впрочем, тоже немало. Еще интереснее, что в позднейших на десять лет исследованиях ОВГД (2004 год) на вопрос, где лучше искать информацию о Варшавском восстании, также значительное число респондентов подтвердило, что у «лиц, которые принимали участие в событиях» (27%) и «людей, которые знают события из рассказов очевидцев» (25%). Правда, это был несколько другой вопрос: не об источнике знаний самого респондента, а об общих источниках знаний об этом событии [3], но эта схожесть достойна внимания.

На вопрос о достоверности информации о событиях близкого прошлого, пересказываемых в период ПНР (социалистической Польской Народной Республики - «А»), респонденты в исследованиях ЦВГД 1994 года отношение к отдельным событиям оценивали ее по-разному. Так, на одном из пиков оказалась оборона Вестерплатте, информацию о которой признали правдивой 66% респондентов, а лживой - 15%.

Зато на втором месте оказалась Катынь, в случае которой 4% признали пересказанную информацию правдивой, 35% - ложной, а 54% утверждали, что никакой информации им не попадалось. На этом фоне заметна особенность оценки достоверности информации, пересказываемой устно о Варшавском восстании в период ПНР, ведь 40% респондентов признали ее правдивой, и ровно столько же, то есть, 40% - ложной.

Как пишут авторы отчета об этих исследованиях: «Ни одна из названных в вопросе проблем не разделила респондентов столь ощутимо» [Powstanie ... 1994a, s. 4]. Подобное разделение точек зрения дает возможность предположить, что официальный, обязательный в ПНР ракурс представления Восстания и его оценка могли быть в определенной степени усвоены вместе с языком, которым о нем говорили.

В исследованиях ЦВГД (1994 год) на вопрос о том, было ли Варшавское Восстание нужно, 51% ответили, что да, 32% - нет, зато 17% опрошенных затруднились с ответом. Также ровно половина исследованных (50%) согласились, что цель восстания заключалась в том, чтобы помешать коммунистам захватить власть, треть (33%) - в попытке ускорить освобождение от немецкой оккупации, а 17% (то есть, такой же процент, как в предыдущем вопросе), не имели сложившейся точки зрения.

Причем те, кто утверждал, что целью восстания было помешать коммунистам захватить власть, чаще считали, что Восстание было ненужным (40%), чем те, кто считали, что его целью было ускорить освобождение от немецкой оккупации (25%). Здесь можно было бы видеть определенное влияние пропагандистской машины ПНР.

Зато о поражении этой пропаганды свидетельствуют ответы на вопрос, почему Россия не помогла варшавским повстанцам - 75% респондентов выбрали ответ - «потому что поражение восстания было ей выгодно», а лишь 8% - «потому это было невозможно с военной точки зрения», т.е. официально распространяемую в период ПНР интерпретацию. Несмотря на разницу взглядов на цель Восстания, 73% исследуемых признало, что много погибших молодых людей сложили головы за нужное дело, зато лишь 15% считали их цель - ложной, а 12% не имели сложившейся точки зрения.

Создается впечатление, что на пропагандируемый в ПНР взгляд, будто истинной целью Восстания была не борьба с оккупантом, а сопротивление коммунистам, общество согласилось. Однако, полностью изменив оценки - то, что должно компрометировать Восстание, стало еще одним поводом для его прославления. Это подтверждают высказывания в фокус-группах в тех же исследованиях (ЦВГД, 1994 год).

Большинство соглашалось, что без Варшавского восстания материальное положение Польши в послевоенном мире было бы лучше. Зато по другим затрагиваемым проблемам уже не было такого согласия. Не отрицая, что Восстание привело к огромным материальным потерям, респонденты затруднялись ответить, насколько они были бы меньшими, если бы Восстания не было.

Наиболее радикальные взгляды проявились в группе людей старшего возраста. В этой группе «доминировала точка зрения, что даже если бы потери были меньше, то разница была бы незначительной». Высоковозрастные респонденты обращали внимание на отношение россиян [4] к АК и массовые депортации гражданского населения из восточных земель. Аналогичные репрессии, по мнению части диспутантов, «могли бы начаться и в случае сопротивления против «второй оккупации», а такое сопротивление они считали правдоподобным, а также неизбежным, если бы не «обескровливание в восстании» [Powstanie ... 1994b, s. 7].

Взрыв Восстания однозначно оценивался как попытка предотвратить доминирование России, попытка, к сожалению, безнадежная. «Только прагматичные сорокалетние сильнее подчеркивали необходимость «договориться с Россией» и в определенной степени не исключали реальности такого понимания» [ibidem, s. 8]. Они также больше говорили о негативных последствиях Восстания и оценивали его как безответственное, недостаточно подготовленное, устроенное политиками за счет общества, ведь оно обрекло тысячи людей на смерть и означало прежде всего разрушение города и немалые потери [ibidem, s. 29].

В дискуссии о том, что бы произошло, если бы не было восстания: «Крайнюю оценку представили диспутанты, которые выдвинули тезис, что без Варшавского восстания не только политическая ситуация в Польше была бы хуже, но и баланс потерь - материальных, человеческих - также был бы таким самым, или даже хуже» [ibidem, s. 13]. Другие говорили: «Когда бы и молодежь [погибшая в Варшаве] выжила, то боролась бы после войны и также погибла бы». «Что-то бы изменилось, если бы восстание не началось? Изменилось бы, наверное: мы были бы одной из республик России». Звучали также мнения, что если в политическом смысле Восстание что-то и изменило, то только к лучшему, обусловив иное отношение Сталина к Польше [ibidem, s. 7].

Цитируемые качественные исследования ЦВГД показали также, что оценки представителей поколения свидетелей Восстания совпадали с оценками группы молодых диспутантов, зато отличались от оценок группы поколения сорокалетних, «более прагматичных и рациональных».

К тому же, было отчетливо видно, что смысл Восстания анализировался «в двух, по сути независимых друг от друга, плоскостях. Одну можно бы назвать эмоциональной, другую - рациональной», - читаем в отчете [ibidem, s.11]. В первой плоскости наблюдалось единодушное согласие относительно того, что Восстание не могло не взорваться, зато во второй дело не было столь однозначным.

Оценка Восстания как бесполезной жертвы фигурировала также в фокус-группах в более поздних исследованиях Пентора (2003 год): «Варшавское Восстание [...]. Напрасно, слишком много людей погибло. Это проявление безрассудства [...] 200 тысяч человек погибли [...] уничтожена столица, но когда речь идет о героизме ...» (Катовице, возрастная группа 36-55 лет). И в этой критической мысли есть двойственность оценки: в рациональной и в эмоциональной плоскости, о которой говорилось в отчете об исследовании ОВГД в 1994 году.

Из этого, несомненно, следует, что Восстание было, есть и будет предметом дискуссии вокруг проблемы, которая возникла еще в XIX веке, и которую точно формулирует название книги Томаша Лубенского «Драться или не драться?» [Łubieński 1997]. Независимо от оценки в этой дискуссии, Варшавское Восстание признается важным событием новейшей истории Польши, которое имеет большое значение для всех поляков, а не только людей, связанных с Варшавой.

В исследованиях ЦВГД 1994 года на вопрос, для кого оно важно, спектр ответов выглядел так: 46% респондентов считали, что для всех поляков, 33% считали, что для старшего поколения, 9% - только для людей, связанных с Варшавой. И 86% подтвердили, что оно важно для них лично. В отчете о качественных исследованиях написано: «Участники группы приписывают восстанию очень большое значение в истории Польши. Оно символично проектировалось в послевоенные годы, составляло ось политических и идейных разделов. Никто не возразил против такой оценки» [ibidem, s. 14].

Все исследования свидетельствуют о том, что польская общественность считает Восстание одним из важнейших фрагментов как истории Польши, так и истории Второй мировой войны. В исследованиях ЦВГД 1994 года как важное для истории Польши событие, из тринадцати предлагаемых на выбор, Восстание указали 11% респондентов, и оно оказалось на восьмом месте, зато в вопросе о важном событии в истории Второй мировой войны, из предлагаемых на выбор тринадцати, его указало 38% респондентов, поставив Варшавское Восстание на третьем, после взятия Берлина (56%) и обороны Варшавы в 1939 году (56%), месте.

В свою очередь, в исследованиях Пентора 2003 года на вопрос о событиях истории Польши, которые дают повод для гордости, зачастую указывали Вторую мировую войну, а когда ее не определяли только в общих чертах, то среди событий войны чаще всего называли Варшавское Восстание [5].

При всем при том, в 2003 году было мало желающих отмечать его годовщину. И в общенациональной выборке, и в выборке лиц с высшим образованием лишь небольшой процент респондентов (2,5% и 3,0%) назвал Варшавское Восстание в ответе на вопрос: «Годовщину каких событий из истории Польши, по Вашему мнению, следует особенно торжественно отмечать в нашей стране?»

Заключительные примечания

Варшавское Восстание было важным поколенческим опытом, особенно для польской интеллигенции. Среди лиц с высшим образованием, исследованных в 1988 году, на вопрос, кто из их родственников принимал участие в важных исторических событиях, отвечая «да», 11,4% назвали Варшавское Восстание [Szacka, Sawisz, s. 290]. Еще в 2003 году в исследованиях Пентора так же поступили 1,8% респондентов из выборки лиц с высшим образованием.

В коллективной памяти периода ПНР Восстание приобрело характер символа борьбы за свободу и независимость. Враждебное отношение коммунистической власти к Варшавскому восстанию и попытки стереть его из коллективной памяти обусловили, что память о нем была формой сопротивления против коммунистической власти. И именно оно стало элементом традиции, которая делегитимизировала существующий строй; альтернативной той традиции, на которую полагался официоз.

Его (Восстания - «А») возрастающая на протяжении существования ПНР популярность была связана с изменениями, которые постепенно происходили в общественном сознании, и была индикатором этих перемен. В первые послевоенные годы, когда новый порядок казался незыблемым, уставшие от мучительных переживаний люди хотели верить, что с новой реальностью как-то удастся «договориться» и ужиться с ней.

Тогда проявились стремление убежать от мучительных воспоминаний и отвращение ко всем символам национально-освободительной борьбы из дальнего и близкого прошлого. Антиповстанческая пропаганда совпадала с этими настроениями, результатом чего стало достаточно критическое отношение к Восстанию.

Вместе с упадком социалистического строя и подрастанием новых поколений, которые не имели военного опыта, по крайней мере, с середины 1970-х годов свобода и национальная независимость снова появились не только как мечты, но и стремления. Исторические события, которые символизировали их, стали близкими обществу. И тем ближе, чем с близкого прошлого они происходили. Варшавское Восстание стало жить в коллективной памяти как символ героической борьбы за независимость. А из его образа исчезло все то, что раньше оценивалось критически.

Банкротство коммунистического проекта общественного устройства создало новую перспективу для дискуссий о Восстании, которые выходили за пределы связанного со всеми восстаниями поиска ответа на классический вопрос «драться или не драться?». То есть о пути к независимости и смысле кровавой жертвы, принесенной на алтарь свободы. Варшавское Восстание - это не только бои, которые продолжались в определенном городе.

Это также правда на маленьких участках городской территории и на короткие промежутки времени, - жизнь в свободной стране. Как пишет Зигмунт Савицкий: «Демократической и самоуправляющейся Речью Посполитой был каждый участок, каждый свободный от врага квартал застройки, почти каждый двор» [Sawicki 2002, s. 11]. Подпольное Государство на какой-то момент вышло из подполья.

Официальные пропагандисты стремились на протяжении всего времени существования ПНР затереть память именно об этом, постепенно соглашаясь только на культивирование памяти о тех, «кто героически погиб».

При этом следует помнить, что как мы бы не оценивали с современной перспективы политическую цель Восстания, воины АК подняли восстание, чтобы воевать с немецким оккупантом как солдаты аполитичных вооруженных сил Подпольного государства, управляемого легальным правительством, в то время находившегося в эмиграции в Лондоне.

Примечания:

[1] Фантазер (Fantazy) - псевдоним польского поэта, романиста и историка Виктора Гомулицкого (1848-1919), одного из ключевых создателей польского позитивизма. - Прим. ред.

[2] Городской голова. - Прим. ред.

[3] Поразительно, что в исследованиях ОВГД и ЦВГД значительно выше в качестве источника знаний о прошлом ценятся средства массовой информации, чем в исследованиях, проведенных Пентором в 2003 г., см. раздел «Коллективная память - функции и пути перевода».

[4] Интересно, что в процитированных ответах и ​​в отчете не говорится о Советском Союзе, а о России.

[5] См. раздел «Вторая мировая война - память и увековечения».

В тему:

• Почему Ярузельский не стал Пиночетом, а СССР не напал на Польшу
• Пресса Британии: пока Польша сияет, Украина тонет