ВЧК и преемники. Часть 2: Ностальгия россиян по КГБ

Версия для печати

Как известно, никакой ответственности никто из организаторов и исполнителей репрессий советского периода в постсоветской России так и не понес. Восприятие органов госбезопасности российским обществом.

На фото: Генрих Ягода, Александр Егоров, Климент Ворошилов, Михаил Тухачевский и Ян Гамарник на Красной площади Государственный архив кинофотодокументов, г. Красногорск

(Окончание. Начало читайте в публикации “ВЧК и преемники. Часть 1: Создание машины террора” ).

Ужесточение репрессивной политики в годы «Большого террора» было связано и с увеличением сроков лишения свободы: в 1937 году предельный срок заключения вырос с 10 до 25 лет[87].

Не прекратились карательные операции органов госбезопасности и в годы Второй мировой войны. В этот период органами военной контрразведки, проводившими фильтрационную проверку военнослужащих, а также советских и иностранных граждан на территориях, освобожденных Красной армией (с целью выявлением среди них «изменников», «шпионов» и «дезертиров»), были арестованы 700 тыс. человек, из которых 70 тыс. были расстреляны[88].

Также в годы войны органами НКВД в административном порядке были вновь проведены массовые депортации: на этот раз принудительному переселению с мест их исторического проживания подверглись целые народы (по некоторым оценкам, были репрессированы представители 61 этнической группы, включая калмыков, ингушей, чеченцев, карачаевцев, балкарцев, крымских татар, турок-месхетинцев, греков, болгар, крымских цыган, курдов, а также немцев, поляков, жителей аннексированных Советским Союзом Латвии, Эстонии и Литвы). По подсчетам В.Н.Земскова, общее число депортированных в рамках национальных операций составило примерно 3,5 млн человек[89]. Всего же за период 1930–1953 годов, включая «кулацкую ссылку» и депортации по национальному признаку, по оценкам демографа А.Г. Вишневского, было выслано не менее 6,4 млн человек[90].

Накануне и в годы войны был принят целый ряд крайне репрессивных «трудовых указов», жестко карающих за такие действия, как самовольный уход с предприятий и учреждений, прогулы и опоздания (особенную известность в этой связи получил указ, изданный Президиумом Верховного Совета СССР 26 июня 1940 года)[91]. Как уточнялось в ранее изданном совместном разъяснении СНК СССР, ЦК ВКП (б) и ВЦСПС, прогулом считалось в том числе и опоздание на работу более чем на 20 минут[92]. С 1940 года до отмены указа в 1956-м за самовольный уход с предприятий и учреждений были осуждены 3,3 млн человек, за прогулы и опоздания — 11,3 млн[93]. Всего по трудовым указам были осуждено 17,9 млн человек, 4,1 млн из них приговорены к лишению свободы, остальные — к штрафам или/и исправительно-трудовым работам (ИТР)[94].

После войны и очередного страшного голода 1946–1947 годов, унесшего не менее 1 млн жизней, для принуждения крестьян к ударному и фактически бесплатному труду в колхозах в июне 1948 года был принят указ «О выселении в отдаленные районы лиц, злостно уклоняющихся от трудовой деятельности в сельском хозяйстве и ведущих антиобщественный, паразитический образ жизни». Согласно указу, невыработка обязательного минимума трудодней каралась ссылкой в отдаленные местности без решения суда, лишь по приговору общих собраний колхозников[95]. По такому принципу были сосланы более 33 тыс. человек, за которыми последовали в ссылку более 13 тыс. членов их семей[96].

Хотя принятие различных неправовых «трудовых» указов, законов военного времени, указа «семь восьмых» и проч. происходило в контексте тотальной политизации права, явной зависимости принимаемых норм от ужесточения репрессивной политики компартии и было связано с тоталитарной природой государства, советская власть трактовала нарушения перечисленных «законов» в качестве исключительно уголовных деяний. Примечательно, что такая трактовка, навязанная государством, разделялась и обществом, проникнув даже в российский закон о реабилитации 1991 года: по этому закону осужденные по трудовым указам, указу «семь восьмых», лишенные прав на основании советской Конституции, осужденные за однополые отношения[97] и другие категории жертв советской репрессивной политики не подлежали реабилитации.

После смерти Сталина партийное руководство провозгласило возврат к социалистической законности, в целом отказавшись от внесудебных, квазисудебных и административных мер и отменив наиболее одиозные репрессивные указы и постановления сталинского периода. Деятельность Особого совещания при МГБ СССР была завершена в сентябре 1953 года и с тех пор не возобновлялась. Выступая с докладом на XX съезде КПСС в феврале 1956 года, Н.С. Хрущев многократно делал акцент на необходимости укрепления принципа социалистической законности, а также «ленинского принципа коллективности руководства в партии», «восстановления выработанных Лениным норм партийной жизни, которые прежде часто нарушались»[98].

Более того, в новой программе партии, объявленной на XXII съезде КПСС в октябре 1961 года, был провозглашен переход от государства «диктатуры пролетариата» к «общенародному государству»: согласно новому официальному толкованию, «диктатура пролетариата», обеспечившая «полную и окончательную победу социализма — первой фазы коммунизма — и переход общества к развернутому строительству коммунизма» на новом, современном этапе превращалась в «орган выражения интересов и воли всего народа»[99]. Однако, как справедливо отмечает В.С. Нерсесянц, подобные заявления носили по существу декларативный и пропагандистский характер, поскольку изменения фактически «не затронули социальные и экономические характеристики общества, фундаментальные принципы, функции и структуры диктатуры пролетариата и его репрессивно-приказной регулятивной системы»[100]. По мнению эксперта, «в советской юридической науке, за очень редким исключением, продолжали господствовать слегка словесно модернизированные, но по существу прежние представления о праве вообще и советском социалистическом праве как совокупности (или системе) правил поведения (норм), установленных государством и обеспеченных его принуждением»[101].

Несмотря на частичные изменения в законодательстве, призывы к укреплению социалистической законности, мероприятия «по преодолению последствий культа личности Сталина» и половинчатую реабилитацию репрессированных, основные институты советской тоталитарной системы, прежде всего бессменная, единолично правящая партия и институт тайной полиции были сохранены в период правления Хрущева, а правовое государство так и не было создано. Жизнь советских граждан продолжала регламентироваться секретными постановлениями «директивных органов» и различными ведомственными приказами.

Прекращение массовых репрессий и решение поставить органы госбезопасности под коллективный контроль Политбюро (а не одного генерального секретаря, как было при Сталине) было продиктовано стремлением номенклатуры к самосохранению, страхом перед повторением «Большого террора», когда под каток репрессий попали многие партийные функционеры и члены номенклатуры.

Организованный в марте 1954 года Комитет государственной безопасности (КГБ) при Совете Министров СССРпродолжил борьбу с «врагами» партии уже в новых условиях. Отказавшись от массовых арестов и расстрелов, тайная полиция прибегла к новым методам подавления потенциально нелояльных граждан и инакомыслящих. Эти методы были особенно усовершенствованы в период, когда во главе Комитета стоял Ю.В. Андропов (1967–1982). Акцент теперь делался на профилактических мерах воздействия (социальной профилактике), более тщательном социальном контроле с помощью сетей осведомителей и доверенных лиц, а также с помощью структур Первых отделов, формально отвечавших за сохранение режима секретности в большинстве учреждений и предприятий СССР. Широкое применение получили также методы «оперативной психологии», психологического подавления инакомыслящих (особенно тщательно они были разработаны восточногерманским Министерством госбезопасности ГДР (Штази), где получили название мер разложения или деморализации Zersetzung).

Уже отмеченная статья 58 УК РСФСР 1926 года и аналогичные статьи уголовных кодексов других союзных республик продолжали использоваться для преследования инакомыслящих до 1960 года, когда вступил в силу новый УК. Хотя в кодексе больше не упоминалась «контрреволюционные преступления», в нем содержалась статья 70 «Антисоветская агитация и пропаганда», предусматривавшая лишение свободы сроком до 7 лет, а для ранее судимых за подобные преступления — до 10 лет. По сути, статья 70, которой нередко сопутствовала статья 72 («Организационная деятельность, направленная к совершению особо опасных государственных преступлений, а равно участие в антисоветской организации»), противоречила статье 125 советской Конституции, гарантировавшей гражданам свободу слова, печати, митингов и собраний. В 1966 году в УК РСФСР появилась статья 190.1 «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», также криминализующая инакомыслие и предусматривающая наказание в виде лишением свободы на срок до 3 лет[102]. По данным КГБ CCCР, в 1956–1987 годы по статьям 70 и 190-1 УК РСФСР были осуждены 8 152 человека[103]. Причем большинство приговоров (41,5%) пришлись на два первых года хрущевского правления (1957–1958), что лишь подтверждает факт адаптации репрессивных практик в новых условиях, а не их прекращение[104].

По закону КГБ обладала правом производства предварительного следствия и дознания по целому ряду дел, отнесенных законом к его ведению. Это касалось почти всех государственных преступлений (включая госизмену, шпионаж, диверсию, разглашение государственной тайны, антисоветскую агитацию и пропаганду и проч.), а также дел о контрабанде и незаконных валютных операциях[105].

Как представляется, криминализация «антисоветской агитации и пропаганды» и «распространения заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» с 1960-х годов стала реакцией на начавшиеся процессы усложнения и развития общества, связанные с появлением различных неконтролируемых каналов информации (самиздата, иностранных «голосов»), повышением образовательного уровня в связи с инвестициями в ВПК и попытками создания собственной интеллектуальной, хотя и преимущественно технократической, элиты. В этом смысле террор уже в новых условиях стал реакцией на некоторые изменения социальной структуры. Ее усложнение, расширение системы информации требовали других «технологий» подавления и соответственно их обоснования. В этом контексте борьба с антисоветскими высказываниями стала именно попыткой нейтрализации процесса постепенного усложнения общества, что в очередной раз свидетельствовало о связи репрессивной политики с неправовой природой государства: внеправовой институт тайной полиции был, как и прежде, функционально необходим для сохранения всей целостности тоталитарной системы.

Если основной задачей террора в ленинско-сталинский период являлось «уничтожение эксплуататорских классов», то есть изменение социальной структуры, превращение общества в управляемую, легко поддающуюся воздействию массу, то после смерти Сталина нужды в таком «перемалывании» социума уже не было. К тому моменту все группы, потенциально способные к некой эмансипации, были уничтожены — от политической оппозиции до частных предпринимателей и крестьян-собственников. Соответственно в 1960-е годы изменилась и технология репрессивной стерилизации элит: обеспечивая общий контроль над населением, инструменты террора были теперь более адресно направлены на определенные группы, главным образом, на возникающую и пытающуюся эмансипироваться так называемую советскую интеллигенцию. Хотя объемы и масштабы репрессий могли варьироваться в зависимости от политических целей и менявшейся политической конъюнктуры, сами репрессии не прекращались до конца существования советской власти (институциональные функции террора продолжали воспроизводиться).

Постепенно происходил и возврат к административным репрессивным практикам. С 1961 года в СССРпреследовались те, кто уклонялся от общественно полезного труда и имел какие-либо нетрудовые доходы более четырех месяцев подряд. На основании указа Президиума Верховного Совета РСФСР «Об усилении борьбы с лицами (бездельниками, тунеядцами, паразитами), уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни», принятого 4 мая 1961 года, такие граждане подвергались «по постановлению районного (городского) народного суда выселению в специально отведенные местности на срок от 2 до 5 лет с конфискацией имущества, нажитого нетрудовым путем, и обязательным привлечением к труду по месту поселения[106].

К середине 1964 года по этому указу было выслано 37 тыс. человек[107]. Наиболее известным случаем использования «закона о тунеядстве» для преследования по политическим мотивам стало дело будущего Нобелевского лауреата по литературе, поэта И.А. Бродского, арестованного в январе и высланного в марте 1964 года из Ленинграда по приговору районного суда. Бродский отбывал ссылку в деревне Норинская Архангельской области, работая разнорабочим в совхозе, до октября 1965 года.

Административные меры особенно широко использовались властями в борьбе за «укрепление трудовой дисциплины» в годы нахождения Юрия Андропова на посту генерального секретаря КПСС (1982–1984): тогда были ужесточены санкции за прогулы и опоздания, стали привычными проверки граждан сотрудниками милиции с целью выяснить, почему в дневное время те находятся не на работе (дело доходило до проверок и задержаний в кинотеатрах, общественных банях, ресторанах, магазинах и парикмахерских).

Другой отличительной репрессивной практикой, особенно после вторжения в 1968 году советских войск в Чехословакию для подавления «Пражской весны», стало помещение инакомыслящих на принудительное лечение в психиатрические лечебные учреждения, как по решениям судов, так и во внесудебном порядке, на основании лишь судебно-психиатрической экспертизы. Как правило, принудительной госпитализации подвергались обвиняемые по тем же «политическим» статьям 70 и 190-1. При этом советские психиатры активно сотрудничали с органами госбезопасности, с готовностью ставя соответствующие диагнозы и отправляя здоровых людей на принудительное психиатрическое лечение (в 1983 году за эту практику представители советской психиатрии были исключены из Всемирной психиатрической ассоциации).

Как описывал экспертную процедуру А.П. Подрабинек, по инициативе которого в 1977 году была создана Рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях: «Совесть врача сменилась цинизмом чекиста. Экспертизы как таковой нет. Несколько формальных бесед с обвиняемым достаточно для представления экспертного дела на комиссию»[108]. Хотя точные данные (как и многие другие, касающиеся деятельности КГБ и его предшественников) до сих пор недоступны для анализа, на основании имеющихся сведений можно говорить о не менее 10–20 тыс. жертвах советской карательной психиатрии[109].

К неугодным властям общественным активистам и деятелям культуры применялась и такая мера воздействия, как лишение советского гражданства с фактической высылкой из страны, по сути, вернувшая забытый со времен «философского парохода» способ изгнания неудобных интеллектуалов. Как правило, до принудительной высылки последние сталкивались с травлей и существенными ограничениями своей деятельности в Советском Союзе. В 1966–1988 годы за действия, «порочащие высокое звание гражданина СССР и наносящие ущерб престижу или государственной безопасности СССР» (статья 18 Закона о гражданстве СССР), были лишены советского гражданства более 170 человек[110]. В их числе — писатели и поэты И.А. Бродский (1972), А.И. Солженицын (1974), В.Е. Максимов (1975), Т. Венцлова (1977), А.А. Зиновьев (1978), В.П. Некрасов (1979), В.П. Аксенов (1980), В.Н.Войнович (1981), Л.З. Копелев и Р.Д. Орлова (1981), И.Б. Ратушинская (1987), правозащитники В.Н. Чалидзе (1973), П.Г. Григоренко (1978), Н. Щаранский (1986) и Ю.Ф. Орлов (1986), музыканты Г.П. Вишневская и М.Л. Ростропович (1978), мастер спорта по шахматам В.Л. Корчной (1978), художник О.Я. Рабин (1978), режиссер Ю.П. Любимов (1984) и многие другие.

За критику советского вторжения в Афганистан в январе 1980 года по секретному указу Президиума Верховного Совета СССР в административном порядке были высланы из Москвы в закрытый для посещения иностранцами Горький академик А.Д. Сахаров с женой Э.Г. Боннэр[111].

В тему: «Сухановка». Тайная тюрьма товарища Сталина

В то же время советским гражданам, стремившимся к воссоединению с жившими за границей родственниками (прежде всего это касалось советских евреев, чьи семьи проживали в Израиле), власти, напротив, систематически отказывали в выезде из СССР[112]. Особенно ужесточилась выездная политика после вторжения советских войск в Афганистан: с тех пор число выехавших в Израиль сократилось в разы. Если в 1979 году успели покинуть страну 51 тыс. человек, то в 1982–1986 годы в целом выехало менее 7 тыс. евреев и членов их семей[113]. Не выпускали из СССР и представителей других национальностей (например, советских немцев) и членов религиозных групп (пятидесятников, баптистов, адвентистов, католиков и др.). «Отказники» часто подвергались давлению, в том числе увольнениям с работы, а также уголовному преследованию по статье о «тунеядстве».

На фоне ужесточения репрессивной политики КГБ предпринимал значительные пропагандистские усилия для улучшения собственного имиджа. Стремясь дистанцироваться от зловещих «органов» сталинской эпохи, Комитет позиционировал себя в качестве духовного наследника ЧК революционного периода, одновременно формируя образ высокоэффективной современной службы безопасности, заботящейся о гражданах и защищающей страну от внешних и внутренних угроз. Трансформация значения понятия «чекизм» в послесталинский период была связана с возрождением культа Дзержинского (в 1958 году в его честь был возведен памятник на Лубянской площади в Москве) и других «рыцарей революции». Культивировалось представление о «нравственной чистоте», «моральном таланте» и бескорыстии чекистов в их борьбе с «врагами» советской власти. Этот миф подкреплялся в том числе усилиями советских писателей, журналистов, кинематографистов и других деятелей культуры, что в конечном итоге послужило определенной романтизации образа КГБ в глазах большинства населения[114].

Восприятие органов госбезопасности российским обществом

Конечно, в целом некритическое восприятие советских органов госбезопасности позднесоветским и постсоветским обществом было связано не только с целенаправленными пропагандистскими усилиями, предпринимаемыми для улучшения имиджа чекистов. Многолетнее существование в режиме закрытого общества и безальтернативной однопартийной диктатуры привело к отождествлению большинства населения с советским режимом и его институтами, в том числе и с тайной полицией как одной из базовых структур, обеспечивающих не просто функционирование данного типа государства, но и коллективную идентичность его подданных.

Примечательно, что, несмотря на обнародование в период гласности многочисленных фактов о массовых репрессиях, критика того периода ограничилась лишь фигурой Сталина как единственного инициатора террора, фактически не затронув фигуру Ленина и репрессии раннесоветского периода «красного террора», а также обойдя стороной период послесталинский. Более того, острая, хотя и поверхностная, критика Сталина, велась в годы перестройки даже самыми образованными группами главным образом с позиций «социализма с человеческим лицом»: сталинизм рассматривался преимущественно как извращение «ленинских норм социализма»[115]. Это означало, что тоталитарная идеология, тесно связанная с институциональной структурой государства и укорененная в коллективной идентичности, сохранялась и воспроизводилась. Позднесоветское общество даже в ситуации гораздо большей открытости продолжало признавать значимость и легитимность самого института тайной полиции в качестве необходимого оплота государственной власти. При этом в российском обществе (за редчайшим исключением) так и не возникло альтернативных групп, готовых не только хранить память о жертвах советского террора, но и заниматься анализом репрессивной машины, рационализацией смысла имевших место социальных процессов, демонстрацией взаимодействия различных социальных институтов и главное — выработкой проектов институциональных и кадровых реформ для преодоления последствий тоталитарной системы террора.

Опросы общественного мнения, проводившиеся ВЦИОМом (нынешним «Левада-Центром») с конца 1980-х — начала 1990-х годов фиксировали весьма позитивную оценку и относительно высокий уровень доверия граждан к КГБ и его предшественникам, в особенности к раннесоветской ВЧК. Так, в опросе, проведенном в октябре 1990 года, 54% респондентов в РСФСР заявили, что в создании ВЧК и предоставлении ей самых широких полномочий была необходимость, лишь по мнению 19% опрошенных необходимости в этом не было (27% затруднились с ответом).

Когда в январе 1991 года респондентов попросили дать оценку тому, что КГБ занялся борьбой с экономическим саботажем и взял под свой контроль распределение продовольственной помощи, большинство (54%) высказало мнение, что «это поможет навести порядок в стране». Лишь 8% выразили опасение, что «это приведет к неоправданному расширению влияния КГБ» и 20% констатировали, что «КГБ занимается не своим делом».

Отвечая уже после распада Союза, в декабре 1997 года, на открытый вопрос о том, чем занималась ВЧК, лишь 12% ответили, что это была «политическая полиция, тайная полиция советских времен», и 23%, что она осуществляла «политический террор, репрессии инакомыслящих». Большинство же россиян предпочли традиционно-пропагандистскую версию властей, согласно которой ВЧК занималась «борьбой с противниками советской власти, контрреволюцией и саботажем» (42%), «борьбой с преступностью (воровством, бандитизмом, спекуляцией)» (40%) и «решением проблемы беспризорников» (13%) (табл. 1).

Таблица 1. Знаете ли вы, чем занималась созданная 20 декабря 1917 года Всероссийская чрезвычайная комиссия (ВЧК)?

(в % от числа опрошенных)

N =1600

Хотя большинство опрошенных (58%) в 1990 году в целом положительно отнеслись к растущей критике в адрес КГБв эпоху гласности и перестройки (лишь 14% отрицательно восприняли такую критику, еще 29% не смогли дать определенного ответа) и примерно столько же поддержали идею деполитизации правоохранительных органов[116], доверие к КГБ до последнего сохранялось на относительно высоком уровне. Отвечая в мае 1990 года на вопрос: «Насколько вы доверяете КГБ?» — 39% жителей РСФСР заявили о своем доверии этой организации (совокупность ответов «безоговорочно доверяю» (12%) и «вполне доверяю» (27%)), 35% — о недоверии (совокупность ответов «не вполне доверяю» (23%) и «совсем не доверяю» (12%)), и 27% затруднились c ответом. В этих данных отразились неопределенность, непроработанность общественного мнения, расколотого в эпоху перемен. Неопределенность восприятия, трудность вынесения однозначных оценок накануне распада СССР еще более усилилась спустя год, когда на вопрос «В какой мере вы доверяете КГБ?», заданный в мае 1991 года, о доверии КГБ заявили 33%, о недоверии 29% и 38% затруднились с ответом.

С наиболее серьезным кризисом доверия КГБ столкнулся лишь после провала путча ГКЧП, когда на заданный социологами в сентябре 1991 года вопрос: «В какой мере, на ваш взгляд, заслуживает доверия КГБ СССР?» — лишь 9% ответили, что «вполне заслуживает», 30% — «не вполне заслуживает» и 32% — «совсем не заслуживает» (таким образом, уровень недоверия или неполного доверия достиг 62%), 30% затруднились с ответом. Есть основания предполагать, что данное изменение в общественных оценках было связано с тем, что после неудавшегося госпереворота и на фоне распада СССР люди впервые ощутили возможность свободно высказывать свое мнение о тайной полиции. Но более вероятно, что утрата доверия в действительности была связана не столько с жесткой оценкой самих органов госбезопасности (что не подтверждается другими, в том числе, уже приведенными данными), сколько с плохой организацией путча и дискредитацией его инициаторов из КГБ на фоне очевидного провала.

Необходимо отметить, что посттоталитарное общественное сознание, привыкшее существовать в постоянном режиме адаптации и двоемыслия, довольно точно фиксировало любые изменения в позициях во властных верхах, как правило, легко склоняясь на сторону «победителя» в том или ином политическом противостоянии. Во всяком случае, российское общество весьма чутко отреагировало на сохранение влияния секретных служб уже на раннем постсоветском этапе.

После неудачи августовского путча 1991 года одержавший победу в этом противостоянии российский президент Б.Н. Ельцин скоро дал понять, что не планирует существенных реформ органов госбезопасности. Ельцин отверг и идею люстрации по образцу Чехословакии или Восточной Германии, не раз высказывая удовлетворение тем, что управление в стране сохранилось в руках «профессионалов»[117]. Вместо проведения необходимых структурных и кадровых реформ президент разделил бывший КГБ на несколько отдельных институтов, сохранив за ними большую часть их функций и персонала[118]. Более того, Ельцин все больше искал опору в силовиках — спецслужбах, армии и проч., особенно в борьбе с парламентом, завершившейся штурмом Белого дома в октябре 1993 года, и с началом первой чеченской войны в декабре 1994-го. Как констатировал в то время руководитель питерской общественной организации «Гражданский контроль» Б.П. Пустынцев, «пережив после августа 1991 года период некоторой растерянности, ряд переименований и формальных преобразований, <…> политическая полиция уже к середине 1990-х <…> воспрянула духом, рассчитывая снова стать одной из влиятельных сил в государстве»[119].

Большинство россиян — по крайней мере, те из них, кто следил за развитием событий — довольно точно отреагировали на эти изменения: 42% опрошенных в апреле 1993 года согласились с тем, что преемник КГБ, Министерство безопасности, продолжает быть «тайной властью» в России (28% не согласились, 29% не имели своего мнения по этому поводу).

Несмотря на то, что около 80% российских граждан что-то слышали о сталинских репрессиях, адекватную оценку их масштабу («несколько миллионов» или «десятки миллионов») в марте 1991 года смогли дать хотя и большинство опрошенных, но довольно ограниченное — 38% (19% назвали десятки или сотни тысяч жертв, а 34% затруднились с ответом). Примечательно, что примерно те же 38%, что были знакомы с реальным масштабом террора, признались в 1994 году в страхе перед возможностью возврата массовых репрессий (из них 23% заявили, что испытывают такой страх постоянно). Стоит отметить, что этот показатель оказался самым высоким за все последующие годы замеров: по мере снижения значимости темы массовых репрессий, страх перед ними за 10 лет сократился почти вдвое (в последние два года он составлял около 20%). Одновременно размывалось и так довольно смутное представление о количестве жертв террора: лишь около трети опрошенных (27–32%) на протяжении десятилетия (2007–2017) называли цифру более миллиона (табл. 1 и 2)

Таблица 2. Боитесь ли вы возврата к массовым репрессиям?

(в % от числа опрошенных)

Таблица 3. Как вы думаете, сколько людей в СССР попало под репрессии в 1937-1938 годах? (в % от числа опрошенных)

По мере роста общественного запроса на стабильность и порядок на фоне болезненных экономических реформ и нарастающих авторитарных тенденций в российской внутренней политике, к концу 1990-х годов противоречивые и отчасти критические оценки начала десятилетия сменялись гораздо более позитивным образом силовых структур в целом и советских органов госбезопасности в частности. На вопрос, заданный респондентам в феврале 2000 года: «Поддержали бы вы идею объединить все спецслужбы России и воссоздать единый Комитет государственной безопасности по образцу КГБ СССР?» — большинство опрошенных (58%) ответило утвердительно, лишь 22% высказались против (21% затруднились с ответом).

В тему: Дневники расстрелянных в Большой террор. Последние записи перед арестом

Когда после прихода к власти В.В. Путина несколько месяцев подряд, в 2000–2002 годы, россиян спрашивали, беспокоит ли их, что новый президент долгое время работал в органах КГБ и ФСБ, в среднем 75–80% респондентов признавались, что данное обстоятельство не вызывает у них беспокойства, и лишь 3–8%, что этот факт беспокоит их «очень сильно»[120]. В январе 2018 году уже 88% опрошенных признались, что карьера Путина в КГБ/ФСБ не вызывает у них беспокойства (табл. 4). По справедливому замечанию Л.Д. Гудкова, «связь Путина с госбезопасностью и армией выглядит в глазах значительной части российского общества скорее достоинством, нежели позорящим пятном на репутации»[121].

Таблица 4. Беспокоит ли вас, и если да, то в какой мере то, что Владимир Путин долго работал в КГБ/ФСБ?

(в % от числа опрошенных)

N=1600

На фоне массового притока на ключевые государственные посты в эпоху Путина выходцев из органов госбезопасности андроповского периода улучшался и образ советского КГБ, в том числе под воздействием целенаправленных пропагандистских усилий. Если в июле 2000 года в ответе на открытый вопрос: «Какие мысли возникают у вас, когда вы слышите о КГБ?» — суммарная доля положительных суждений хотя и была очень высока (65%), все же не превышала соответствующих отрицательных оценок (71%), то к декабрю 2007 года ситуация перевернулась: уровень положительных высказываний о КГБ достиг 78%, а доля отрицательных снизилась до 62%. В том числе снизилась ассоциация органов госбезопасности с массовыми репрессиями, 1937 годом. В ходе январского опроса 2018 года доля положительных высказываний о КГБ достигла уже 93% (табл. 5).

Таблица 5. Какие мысли возникают у вас, когда вы слышите о КГБ?

(в % от числа опрошенных)

N = 1600

Изменения общественных настроений в постсоветский период особенно хорошо прослеживаются в вопросах, связанных с ключевой проблемой ответственности за совершенные преступления. Так, в марте 1991 года в совокупности 71% россиян высказали мнение, что организаторы и исполнители репрессий 1920-х — 1950-х годов должны понести наказание в той или иной форме: по мнению 36%, они должны были предстать перед судом, по представлениям 21% — освобождены от занимаемых постов, лишены персональных пенсий, и, по мнению еще 11%, достаточно было назвать их имена. При этом меньшинство, хотя и довольно значительное (27%), высказались против любых форм ответственности (главным аргументом для 15% было то, что организаторы и исполнители сталинских репрессий «действовали по законам того времени») (табл. 6).

Таблица 6. Должны ли организаторы и исполнители репрессий 1920-х — 1950-х годов понести наказание?

(в % от числа опрошенных)

1993, март, N = 2100

Как известно, никакой ответственности никто из организаторов и исполнителей репрессий советского периода в постсоветской России так и не понес. По сути, единственным принятым законодательным актом, имеющим отношение к проблеме преодоления последствий репрессивной политики, стал закон «О реабилитации жертв политических репрессий», подписанный президентом Ельциным 18 октября 1991 года. Согласно статье 18 этого закона, «работники органов госбезопасности ВЧК, ГПУ — ОГПУ, УНКВД — НКВД, МГБ, прокуратуры, судьи, члены комиссий, «особых совещаний», «двоек», «троек», работники других органов, осуществлявших судебные полномочия, судьи, участвовавшие в расследовании и рассмотрении дел о политических репрессиях, несут уголовную ответственность на основании действующего уголовного законодательства. Сведения о лицах, признанных в установленном порядке виновными в фальсификации дел, применении незаконных методов расследования, преступлениях против правосудия, периодически публикуются органами печати»[122]. Однако, несмотря на наличие в законе приведенного положения, данная статья никогда не применялась: хотя изначально предполагалось, что списки причастных к различным преступлениям будут публиковаться, этого так и не случилось.

Когда вопрос об организаторах и исполнителях репрессий, аналогичный задававшемуся в 1991 году, был повторен уже на другом историческом этапе — в 2007-м, 2011-м и 2017 годах, — освободить причастных террору от ответственности было готово соответственно 58, 54 и 59% (совокупность ответов «оставить в покое за давностью лет», «простить» и «защитить от нападок»), а осудить — лишь 26, 35 и 21% (табл. 7).

Таблица 7. Как вы считаете, организаторов и исполнителей репрессий сейчас следует…

(в % от числа опрошенных)

N = 1600

Основной массив вопросов, касающихся массовых репрессий и оценки роли в них Сталина, задавался «Левада-Центром» в 2007–2017 годы. В это десятилетие можно проследить значительный откат в готовности выносить ценностные суждения в вопросах ответственности и вины. Так, готовность признать Сталина государственным преступником в связи с его ключевой ролью в организации массовый террора в 1920-е — 1950-е годы, слабела с каждым замером. В августе 2009-го признать политику Сталина преступной были готовы 38%, в феврале 2010-го — 32%, в марте 2015-го — уже только 25%. Отказывались от такого «приговора» генералиссимусу 44% опрошенных в 2009 году, 50% — в 2010-м и уже 57% — в 2015-м; при этом пятая часть респондентов (18–25%) затруднись высказать какое-то определенное мнение по этому поводу[123] (табл. 8).

Таблица 8. Учитывая масштаб репрессий в сталинскую эпоху, насильственное переселение (высылку) нескольких народов, согласны ли вы, что руководителя страны И. Сталина следует считать государственным преступником?

(в % от числа опрошенных)

N = 1600, в % к числу опрошенных; * — в формулировке «скорее не согласен»

Кроме того, за последние 10 лет доля россиян, расценивающих сталинские репрессии как «преступление, которому нет оправдания», сократилась почти в два раза — с 72 до 39%, а число тех, кто готов оправдывать подобную политику соображениями «политической целесообразности», напротив, выросло с 9 до 26% (табл. 9).

Таблица 9. С каким из следующих мнений по поводу этих репрессий вы бы скорее согласились? (в % от числа опрошенных)

Давление государственной пропаганды и официальной исторической политики особенно сильно повлияло на общественные установки после аннексии Россией Крымского полуострова и военных действий в Донбассе весной 2014 года, что уже неоднократно анализировалось[124]. На фоне развернутой в СМИ агрессивной патриотической пропагандистской кампании значительно увеличилось число тех, кто считал жертвы, которые понес советский народ в сталинскую эпоху, оправданными великими целями и достижениями: с 2012 по 2015 год их доля выросла почти вдвое — с 25 до 45%, а доля неготовых оправдывать преступления ни при каких обстоятельствах сократилась с 60 до 41%[125](табл. 10). Кроме того, последние годы были отмечены значительным ростом привлекательности и значимости Сталина, «выступающего в качестве одного из персоналистских символов Великой державы, победы советского народа в Отечественной войне»[126].

Таблица 10. Как вы думаете, оправданы ли жертвы, которые понес советский народ в сталинскую эпоху, великими целями и результатами, которые были достигнуты в кратчайший срок?

(в % от числа опрошенных)

В то же время сократилось число россиян, готовых причислять различные категории пострадавших к жертвам репрессий. Хотя по-прежнему значительная доля респондентов в состоянии указывать в качестве жертв террора репрессированных за попадание в плен в годы войны, спецпереселенцев, раскулаченных, членов семей репрессированных, осужденных за опоздания на работу, и т.п., с годами наблюдалось снижение (в среднем на 7–8 процентных пунктов) готовности видеть в разных категориях жертв преступлений (табл. 11).

В тему: Геноцид в СССР. Как убивали заключенных в тюрьмах в 1941 году

Таблица 11. Кого, как вы считаете, следует относить к жертвам сталинских репрессий? (множественный выбор; ранжировано по апрелю 2017 года)

Заключение

Даже неполный обзор дискриминационных и репрессивных практик советского режима, ограниченный форматом журнальной статьи, может дать представление о том, какую важную роль институционализированное насилие играло в Советском государстве и насколько системным был его характер.

В течение 74 лет советской власти госбезопасность осуществляла репрессивную политику компартии: создавала внесудебные органы и проводила с их помощью массовые казни и депортации, использовала институт заложников, управляла системой принудительных трудовых лагерей ГУЛАГа, проводила жесточайшую политику раскулачивания и коллективизации, систематически подавляла инакомыслие и любые формы оппозиции, злоупотребляла карательной психиатрией и прибегала ко многим другим репрессивным мерам. Всего жертвами карательной политики Советского государства стали, по разным оценкам, от 40 до 55 млн человек.

Несмотря на многолетний террор, не прекращавшийся всю первую половину правления большевиков, и на столь же продолжительную, хотя и значительно менее кровавую, репрессивную политику второй половины их правления (принудительную регламентацию жизни граждан, изоляцию, ограничения гражданских свобод, преследование инакомыслящих и проч.), советская тайная полиция, в отличие от своих аналогов в большинстве стран Центральной и Восточной Европы, не оказалась достаточно дискредитированной в глазах позднесоветского общества, чтобы понести хотя бы минимальную юридическую ответственность и разорвать функциональную, кадровую и символическую преемственность с репрессивным советским аппаратом. Российские спецслужбы любят и не стесняются подчеркивать свою историческую роль наследников традиций советских чекистов. Например, 20 декабря, в годовщину основания советской ВЧК, они ежегодно торжественно отмечают День работника органов безопасности (неформально – День чекиста).

В 2017 году официально праздновалось 100-летие советских и российских органов госбезопасности. В интервью, данном по этому случаю, многолетний директор ФСБ А.В. Бортников в ответе на вопрос об оценке деятельности своих предшественников сделал заявление абсолютно в духе сталинских времен: «Наше Отечество неоднократно становилось объектом враждебных посягательств иностранных держав. Противник пытался победить нас либо в открытом бою, либо с опорой на предателей внутри страны, с их помощью посеять смуту, разобщить народ, парализовать способность государства своевременно и эффективно реагировать на возникающие угрозы. Разрушение России для некоторых до сих пор остается навязчивой идеей. Мы, как органы безопасности, обязаны своевременно выявлять замыслы противника, упреждать его действия и адекватно реагировать на любые выпады. В этом смысле важнейшим критерием оценки нашей деятельности является ее эффективность»[127].

Лишь вскользь упомянув о некоторых перегибах в годы сталинского террора, Бортников сообщил о «наличии объективной стороны в значительной части уголовных дел, в том числе легших в основу известных открытых процессов»[128]. Как справедливо заметили академики и члены-корреспонденты РАН, опубликовавшие в СМИоткрытое письмо в связи с интервью директора ФСБ, «впервые после XX съезда КПСС 1956 года одно из высших должностных лиц нашего государства оправдывает массовые репрессии 1930–1940-х годов, сопровождавшиеся неправосудными приговорами, пытками и казнями сотен тысяч ни в чем не повинных наших сограждан»[129].

Такое выступление руководителя ФСБ демонстрирует, что российскому обществу еще только предстоит оценить, описать и проработать социальные последствия советского террора и лежавших в его основе дискриминационных практик. Самые очевидные следствия многолетних систематических ограничений базовых прав и свобод личности — от права на жизнь до права покидать страну, избирать и быть избранным, свободы выражения мнений, совести, религии и проч., — это сохранение государственного патернализма и безответственности государства перед обществом, политическая апатия и абсентеизм, деформация правосознания и общественной морали. И то, как отмечался в 2017 году 100-летний юбилей революции и ВЧК, показывает, что с этим наследием предстоит жить еще не одному поколению россиян.

—

Евгения Лёзина, опубликовано в издании Уроки истории. Текст статьи был впервые опубликован в журнале «Вестник общественного мнения» (3-4 (125)/2017) Левада-Центра.

В тему:

• Как убивала «красная» Россия. Процедура смертной казни в 1920–1930-х годах. Часть 1
• Как убивала «красная» Россия. Процедура смертной казни в 1920–1930-х годах. Часть 2
• Как убивала «красная» Россия. Процедура смертной казни в 1920–1930-х годах. Часть 3
• Как убивала «красная» Россия. Процедура смертной казни в 1920–1930-х годах. Часть 4
• Мелкая лагерная пыль