Кюн Хайнц: воспоминания германского офицера. Часть 2. О жизни в плену

|
Версия для печатиВерсия для печати
Фото:  Кюн Хайнц: воспоминания германского офицера

 

«...Каждый из нас видел то время по-своему. И о войне у каждого своя правда. Спросите двух солдат, сидевших в одном окопе, в метре друг от друга, и их рассказы не совпадут. У меня правда такая...»

 

 

Окончание. Начало читайте в материале: Кюн Хайнц: воспоминания германского офицера

— За что получили Немецкий крест в золоте?

— Согласно статуту, я должен был восемь раз совершить нечто, достойное Железного креста первого класса. Только вот, что я там совершал, уже не помню. Воевал. Должно быть, неплохо, раз удостоился такой награды. У меня сохранилась заметка из фронтовой газеты, но в ней описывается бой, состоявшийся позже, я уже являлся кавалером Немецкого креста.

(Цитата: заметка из «Полевой газеты 16-й армии» от 4 марта 1945 года)

«Егеря» («Hetzer») и САУ Штурмгешютц

Для отражения прорыва противника на участке фронта рейнско-вестфальской пехотной дивизии были задействованы семь «Егерей» (истребителей танков) и три САУ Штурмгешютц под командованием 24летнего хауптмана Кюна из Дойцена под Борной. Их задача состояла в поддержке контратаки роты фузилеров. Фузилеры занимают исходную позицию. В обед на холмистую, изрытую снарядами главную линию обороны выходят «Егеря» и САУ Штурмгешютц. После короткого массированного удара нашей артиллерии истребители танков во главе с командиром внезапно возникают перед вражескими окопами — и уже падают первые снаряды пушек «Егерей» в рядах большевиков.

Захваченные врасплох, парализованные красные (Sowjets) пялятся на наводящие страх «Егеря», не замечая как к ним подкрадываются и САУ Штурмгешютц. И вот они стоят на их правом фланге, стреляя из всех стволов. Одновременно с громким «Ура!» во фланг врагу ударяют фузилеры, их автоматы собирают богатый урожай среди бегущих большевиков. Сломя голову выскакивают из окопов и остальные красные (Sowjets), пытаясь по полю спастись бегством в лес. Но и здесь их настигают снаряды и пулеметные очереди «Егерей».

Огонь продолжался непоных 30 минут, но немалое количество убитых и еще больше раненых большевиков свидетельствуют об ожесточении боя. Захвачены четверо пленных, шесть пулеметов и множество стрелкового оружия. Поле боя за нами, прорыв противника ликвидирован. — С удвоенной самоотверженностью солдаты выполнили свою задачу, с каждым выстрелом отомстив красным (Sowjets) за то, что они творят у нас на родине с нашими женщинами и детьми.«

В тему: За фашизм «ответили» женщины и дети

— Были ли Вы суеверны?

— Нет, ни суеверным, ни верующим никогда не был. Я и с церковью, по примеру жены, порвал официально. (Чтобы не платить церковный налог, которым в Германии облагаются католики и протестанты — примечание переводчика.) Всю войну был уверен, что выживу — и, в самом деле, не был обделен счастьем. Позднее у меня никогда, как у некоторых, не возникало и мысли, что не переживу плена. Маршируя в колонне пленных, думал: «Ну, вот, теперь идешь в плен. Прекрасным этот поворот в судьбе не назовешь. Но ты же не один в таком положении.»

— Когда стало ясно, что война, скорее всего, будет проиграна?

— Лично я утратил веру в победу со Сталинграда. Сомнения же возникли еще раньше. До начала войны я плохо представлял себе Россию, об Украине же вообще ничего не знал. У нас тогда о русских, украинцах не было и речи — войну вели против большевиков. Мы были отменно мотивированы, старания послужить на благо Отечества хоть отбавляй, трудностей, опасностей не боялись.

И все же, стоило мне узнать немного страну, где пришлось воевать, сомнение — а хватит ли у нас сил выиграть эту войну? — появилось помимо воли. Здесь все давалось трудней, чем в Европе. Расстояния, погода, дороги, язык. Ремонтники, обоз безнадежно отставали — нам приходилось бросать пушки из-за мелких поломок. Не один я засомневался, были и такие, кто с самого начала не верил в успех — вслух такое, конечно, не говорилось, но можно было догадаться.

В тему: Что удивило немцев в России: неизвестные факты истории

Однако, сомнения сомнениями, но это не означает, что плохо воевали. Приказ есть приказ — всегда стараешься выполнить его, как можно лучше.

И так до последнего звонка. Несмотря ни на что, и в самом конце войны старались воевать по-прежнему. Удавалось не всегда. Если бой складывался для нас удачно — настроение поднималось, казалось, еще не все потеряно. Это, как в спорте: победы окрыляют. Однако, часто оно бывало подавленным. Стреляешь, стреляешь — и все без толку: врагов не убывает. Наоборот. Если в начале войны соотношение сил было один к одному — один к двум, то в конце ее — не меньше одного к восьми.

Повседневный приказ неизменно приводил в уныние: столько-то и столько-то танков, столько-то людей выбыли, потеряны, убиты. Заменить было, как правило, некем и нечем — как воевать? Случалось, командиры отказывались выполнить приказ, ссылаясь на отсутствие возможностей — с ними разбирались по законам военного времени.

Меня — я командовал ротой — сильно угнетало качество пополнения, поступавшего к нам в последние месяцы войны. Призывы хорошо подготовленной молодежи, прошедшей школу Гитлерюгенда, к тому времени были уже выбиты. Не осталось и фанатиков.

Помню одного такого: «Для фюрера ничего не пожалею, жизнь отдам!». От них, впрочем, было мало толку: они сами лезли под пули, а это на войне не суть. Наши новые товарищи... что это была за публика! Старики, еле волочившие ноги... Требовать с них того, что обычно ожидаешь от солдата, было бесполезно. И ничего не умели, подготовка — нулевая, их приходилось учить с азов. Отсюда несли большие потери.

В тему: Солдат SS-Waffen Munk Jan: На Днепровском рубеже — воспоминания противника

Расскажу на одном случае, в чем разница между старым и неопытным солдатом. Всего в Курляндии произошло шесть крупных сражений. В промежутке между ними занимались зондированием местности. Однажды прочесываем лес. Впереди завал — несколько деревьев, как бы поваленных бурей. Один из моих командиров экипажей говорит: «Мне это сильно не нравится» и ускоряет ход. Выстрел. Чутье его не подвело: подъезжаем ближе — горит Т-34, прятавшийся за деревьями в засаде. Наш сумел выстрелить первым.

Об этом и идет речь на войне: от воина требуется наблюдательность и быстрота реакции. От того, кто сделал первый выстрел, зависит жизнь и твоя и твоих товарищей. Ну, а как бы повел себя неопытный солдат? Скорее всего, он не придал бы никакого значения увиденному — подумаешь, пара деревьев валяется у дороги — и, в результате, не ушел бы живым.

— Почему, думаете, проиграли войну?

— Причин не одна, их несколько. Многого мы, солдаты, в то время еще не знали, к примеру, о предательстве генералитета. А оно имелось. Генералы, еще в самом начале кампании, частично извратили стратегические замыслы Гитлера. Наряду с предателями, немалый урон понесли от карьеристов, наломавших дров в погоне за чинами и наградами. У нас таких называли «больными горлом» (Рыцарский крест носился на шее на ленте) и болезнь эта, надо признать, была широко распространена среди офицерства. Ну и неравенство в силах. Если вас десятеро, что можно сделать против сотни? А, ведь, так было, особенно в конце войны.

— Что писали домой?

— Ничего особенного. О потерях не сообщал — зачем зря волновать родных. Конечно, когда убивали знакомых — со мной служили земляки, кое-кто из них был хорошо известен родителям, жене — упоминал. Как-то написал письмо одному товарищу. Много лет спустя, уже после войны, он, сохранив, подарил его мне. Текст самый обычный: «как поживаешь?» и т.д. Также и из дому получал письма, где, кроме семейных новостей, ничего примечательного не сообщалось.

В тему: Украина под оккупацией, 1942-1943 годы — дневник немецкого архитектора

— Как строились отношения с населением во время оккупации?

— На общение с населением у нас смотрели косо. Прямо оно не запрещалось — это было и невозможно, но, скажем так, слишком тесные контакты не поощрялись.

Размещались у жителей на постой. С отказом ни разу не сталкивался. Конечно, кое-кто, наверно, пускал нас не совсем по доброй воле, боялись... не знаю. Виду, во всяком случае, не показывали. Я же, размещая солдат, старался не слишком стеснить хозяев. На улицу никого не выгонял. Убедившись, что хата полна народу, искал своим людям другое пристанище.

Жалоб на солдат от местного населения мне лично ни разу не пришлось выслушать. Нам же особенно ничего нужно не было. Бывали, конечно, и перебои в снабжении, но это случалось на передовой. Так, что, если и брали у хозяев, то какую-нибудь мелочь, луковицу, например. Я всегда спрашивал разрешения. Реквизиций не устраивали.

В тему: Карел Беркгоф: Голод в Киеве −1000 граммов хлеба и 10-50 мяса на жителя в неделю

Надо сказать, порядки у нас были строгие — никакой разболтанности. Дисциплина поддерживалась жесткими методами. Своими глазами видел на Украине служащего вермахта, повешенного своими же — на груди доска с указанием преступления. Что он такого совершил, уже не помню. Раз пришлось выступать свидетелем в военно-полевом суде по делу одного из моих солдат. К счастью, суд его оправдал.

— Как развлекались, когда была возможность?

— Местные женщины нас не привлекали, были неаппетитны. В их облике не имелось ничего женственного: замызганные телогрейки, платки — один нос торчал. Может, будь они по- другому одеты, было бы иначе. А так, за все время помню только два случая, когда меня кто-то заинтересовал. Однажды мы, четверо офицеров, квартировали у одной ученой дамы со степенью, кажется, по истории. Так вот, за хозяйкой мы ухаживали, флиртовали с ней. Вечерами устраивались танцы. И говорили обо всем на свете — она неплохо владела немецким. Но нас было четверо, да и дама отличалась строгими нравами. Вольности не допускались.

Походную кухню всегда окружали местные — повара отдавали им то, что оставалось от солдат. Иногда и консервы — у нас скапливалось, к примеру, много рыбных консервов, их не все любят. В Славянске зимой 43/44 года к кухне приходила попрошайничать хорошенькая девчонка, продвинутая — платка, во всяком случае, не носила. С ней я поприжимался немного, все было, однако, довольно невинно. Позже получил от нее письмо на ломаном немецком языке, что-то вроде «не забуду твоя крепкую поцелую». — Крепкий поцелуй! Больше-то ничего и не было.

В тему: Харьков в годы оккупации. ФОТО

Вот в Польше встречались красивые женщины. Но и там с этим было не так просто. Помню, идут как-то по улице две девушки, ну, просто, писаные красавицы, глаз не отведешь. Заметив, что я провожаю их восхищенным взглядом, мой «чистильщик» (Putzer) — так мы называли солдат, исполнявших обязанности денщиков; официально он являлся связным (Melder) — обращается ко мне: «Э, лейтенант, эти не для тебя».

— Почему же не для меня?

— Еврейки.

Вот так... мой солдат знал, а я и не догадывался!

В тему: Клод Ланцман и Холокост

Так, что на войне для меня обошлось без секса.

— Ну, хорошо, секса не было, а что было?

— На отдыхе, переформировании, когда стояла теплая погода, с великим удовольствием загорали. Сбросить с себя обмундирование; разлечься праздно, подставив тело солнечным лучам — колоссальное наслаждение! На передовой, ведь, не позагораешь...

— Где встретили конец войны?

— Под Фрауэнбургом (Салдус).

— Как восприняли известие о капитуляции?

— Были потрясены: в последние недели нам прожужжали все уши рассказами о новом оружии, вскоре ожидавшемся на фронте. В доказательство ссылались на бомбежку Лондона ракетами ФАУ-1. Мы, было, поверили, может быть, еще удастся добиться перелома. Не знаю, куда оно подевалось, это оружие, затерялось ли в служебной почте, как мой Немецкий крест?, но мы его так и не получили — и вот нас лишили надежды окончательно. Первые мысли были об оставшихся на родине женщинах и детях: что-то их теперь ждет?

— Русского плена боялись?

— Да, пропаганда была — верили.

О том, что восьмого будет капитуляция, мы узнали на день раньше. Весь день седьмого топили в болоте ценные вещи, в первую очередь, всю оптику, личное оружие: ничего не должно было достаться русским. Были сохранены лишь перочинные ножи, блокноты, карандаши, фотографии — их отобрали потом при первом же шмоне. Разграбили собственный обоз.

Каждый переоделся в новенькую, с иголочки, форму, привели себя в порядок, побрились, почистились. Старые тряпки побросали. Подошедшие восьмого красноармейцы — здорово обтрепанные, им досталось не меньше нашего — все подобрали, набив ношеным барахлом свои вещмешки. В сравнении с ними, нашими конвоирами, мы выглядели просто шик. В плен шли, как наши отцы в восемнадцатом году: непобежденными, с гордо поднятой головой.

В тему: Забытые жертвы войны. Советские пленные (фото)

Боевое расположение духа продержалось, однако, недолго. 8 мая стояла сильная жара. Солнце пекло адским огнем, губы спекались от жажды. Наконец, конвой, как и мы истомленный зноем, позволил привал на каком-то латышском хуторе, где смогли напиться из колодца. Воду черпала местная крестьянка. И вдруг эта женщина, улучив момент, когда ее не слышали красноармейцы, обратилась к нам едва ли не с ненавистью в голосе: «Мы никогда не простим вам того, что проиграли войну!» — Настроение у всех тотчас испортилось, остаток пути шагали понуро.

— Кто она была, немка?

— Нет, хотя и говорила по-немецки.

В Фрауэнбурге нас погрузили в вагоны, поезд находился в пути несколько дней. Наконец, мы прибыли в 7270/1 лагерь в Боровичах, где мне предстояло пробыть до начала 1948 года. Это был барачный лагерь примерно на три тысячи человек с большой историей: еще в Первую мировую войну здесь содержались военнопленные. Солдаты и офицеры находились вместе. Работали на кирпичном заводе. Восстанавливали здание и оборудование, поврежденные при бомбежках немецкой авиацией.

— Офицеры могли не работать?

— Могли. Но администация лагеря придерживалась правила «кто не работает, тот не ест». На отказнике был заранее поставлен крест: пайка его была такова, что выжить не представлялось возможным. К голоду добавлялась монотонность лагерного распорядка. В результате, неработающие быстро теряли волю к жизни, опускались, умирали. Лишь немногим из них посчастливилось, как одному из моих товарищей-земляков, признанному дистрофиком, вернуться таким образом на родину — мне удалось через него известить родных, ничего не знавших о моей судьбе, что я жив и нахожусь в плену.

Для меня — работать или не работать — вопрос не стоял: работа вносила разнообразие в наше унылое существование, позволяла на время отвлечься от тяжелых мыслей. В особенности желанным было попадание в «команды», куда набирали «специалистов».

Помимо того, что они охранялись слабей, здесь имелась надежда что-то «организовать» — слово, хорошо знакомое каждому военнопленному — т.е. обменять, выпросить, заработать, украсть и т.д. продукты питания. Мне «организовывать» помогало знание русского языка, приобретенное еще во время войны. Мой русский не был совершенным, но люди понимали меня и я их — это облегчало контакты.

Кормили нас так, что «организация» являлась жизненно необходимой: ежедневно тарелка жидкого супа, немножко каши и 400 грамм хлеба. Если в супе попадалась рыба — поедали ее вместе с костями, но чаще суп был одна вода. Каша тоже — что это за пища? — только желудок заполнить. За выполнение плана хлеба давали на двести грамм больше — т.наз. «хлеб рабочего» (Arbeiterbrot), выполнить план при завышенных нормах удавалось редко. Неудивительно, что мы — при таком питании нам приходилось заниматься тяжелым физическим трудом — были сильно истощены. Вот и мне довелось пару раз с дистрофией полежать в санчасти.

— Что же, интересно, могли обменять военнопленные?

— Да все, что угодно. Помню, в Боровичах послали нас побелить классы в одной местной школе. Дали мел. Кистей не было. Их мы должны были изготовить сами, материалом служила кора и ветви деревьев, росших во дворе. Когда там оказались, я сразу приметил за туалетом — дощатой будкой — лаз в заборе. И вот, пока товарищи импровизировали малярный инструмент, наломав сухих сучьев и веток и разделив их ломом — наше универсальное орудие в плену — на части примерно одинаковой длины, смастерил вязанку. Стою на улице, жду. Увидел прохожую: «Матка, иди сюда!» — выручил за дрова хлеб.

Как офицер, получал 40 грамм махорки. Всю ее выменивал на продукты. Вообще, надо сказать, заядлые курильщики были несчастнейшими из всех пленных. Бывало — правда, это единичные, не массовые случаи, что, отказывая себе во всем ради курева, доводили себя в прямом смысле до голодной смерти.

В тему: Немецкие военнопленные в СССР: малоизвестная страница истории Второй мировой

— О чем говорили между собой на войне, в плену?

— Когда служил новобранцем, в Борне, все разговоры были о девушках. Многие едва успели испробовать первые радости и огорчения любви, казалось, важнее предмета на свете нет. Позднее, на фронте, темой номер один была еда. Подслушав нас, посторонний решил бы, что попал на курсы кулинарной академии. Обменивались изощреннейшими рецептами — приготовить мы все равно ничего не могли: где?

И, наконец, в плену жратва превратилась в единственную тему, к ней были обращены все помыслы. Уже и речи не было об изысках, волновало чем — неважно чем — набить брюхо, не помереть с голоду. Ели, помнится, подсолнечный жмых — то, что идет на корм лошадям, сгодится и пленному: ему также требуются белки.

В лагере можно было встретить людей со всей Германии — саксонцев, баварцев, рейнцев, силезцев и т.д., много было крестьян. От них я узнал вещи, о которых прежде не имел ни малейшего представления. Мои познания в ботанике невероятно расширились, я научился распознавать десятки съедобных трав и растений. Рвали, к примеру, крапиву, варили — вкусно. Собирали мяту, сушили — из нее получался замечательный чай, к тому же, очень полезный при простудах.

Наш рацион был слишком скуден для тяжелой работы, но и его мы недополучали: в лагере воровали все, начиная с последней посудомойки. Поначалу нас это сильно изумляло, затем привыкли — слово «цап-царап» прочно вошло в обиход. Когда в суповой миске ложка вычерпывала одну воду, кто-нибудь неизменно отпускал комментарий: «Начальник... цап-царап».

Мы и сами превратились в мастеров «цап-царап», случая не упускали. Когда ремонтировали дымоход печи на кирпичном заводе, пробили дыру в соседнее помещение. Там обнаружился склад картофеля. Тут же из палки с гвоздем умельцы изготовили орудие наподобие гарпуна, с его помощью воровали картошку. Все делалось с большими предосторожностями: попадись мы, нам грозило жестокое наказание за расхищение госсобственности. Но угрызений совести не испытывали, обрусев к тому времени — главное не попадаться!

Воспитывало нас свое же начальство. Помню, попал раз в блатную командировку. Нам троим выдали сухой паек на несколько дней, затем — на машине — мы были отвезены в поле, где нас ждал начальник лагеря собственной персоной. Там располагались участки, засаженные картофелем. Рядом паслись коровы. В нашу задачу входило следить за тем, чтобы скотина не заходила в посадки. Высокий начальник провел нас по полю, показав границы своего участка: «Здесь ничего не брать!» Затем, обратившись к соседским участкам: «Здесь можете... цап-царап. Но, смотрите, не попадаться!» Он не поленился даже показать нам, как выкопать картошку, чтоб не бросалось в глаза. Урок мы, конечно, усвоили.

В тему: Нацисты и коммунисты убили 14 миллионов. Русские и немцы пострадали меньше всех

— Как относились к военнопленным?

— С женщинами, а работать приходилось, в основном, рядом с местными женщинами, мы жили дружной семьей. Посторонние относились к пленным по-всякому: некоторые настороженно, с опаской, большинство же — вполне доброжелательно. Чего не замечали, так это явной враждебности. Никто нас не оскорблял и не унижал.

Иначе конвой. Конвоир, когда ему что-то не нравилось, мог заехать прикладом. У солдат психология другая, нежели у гражданских.

Вообще же, у меня о русских сложилось такое впечатление: при первом знакомстве русский замкнут, на контакт идет нелегко, но, стоит лишь завоевать его доверие — он к тебе с открытой душой, готов поделиться последним. До 1947 года местное население само сильно голодало, с середины 1947 году ситуация постепенно стала улучшаться. Но и в самые голодные первые послевоенные годы удавалось «организовать» пару картофелин, банку огурцов или помидоров, немножко лука — продукты, совершенно необходимые при нашем однообразном и бедном витаминами рационе.

В начале 1948 года меня с несколькими другими пленными перевели в соседний лагерь 7270/3 в Пестово. По лесопилке, находившейся неподалеку, он назывался «Распиловка».

Приблизительно 400 заключенных лагеря занимались вылавливанием из воды и транспортировкой древесины, укладкой бревен и досок в штабеля. Каторжной была работа по загрузке железнодорожных вагонов: тяжеленные балки вручную, через голову, забрасывались в вагон. Именно она послужила поворотным пунктом в моей судьбе.

Ночью, с 4го на 5е мая 1948 года я внезапно почувствовал себя плохо, меня жутко вырвало. Освобождения от работы, тем не менее, не получил: порежь я палец, меня бы освободили, а так, якобы живот болит, температуры нет — симулянт. Немецкий военврач, работавший с нами на лесопилке, ничем не смог мне помочь: не имея инструментов, он затруднился поставить диагноз.

Состояние, между тем, ухудшилось: на ногах стоять не мог — валялся на досках, мучаясь нестерпимыми болями. Наконец, и до конвоя дошло, что я не притворяюсь. Я был отправлен обратно в лагерь, где женщина-лагерный врач, после осмотра, перенаправила в местную лечебницу, туда меня свезли на телеге. Живот к тому времени сильно раздулся, я опьянел от боли. В больнице меня сразу прооперировали. Очнувшись от наркоза, узнал, наконец, что со мной: непроходимость кишечника как следствие разрыва сальника, короче, я надорвался.

Больничное питание было недостаточным. Выручала пайка, доставлявшаяся из лагеря. В нее входила махорка. Сам некурящий, менял ее у больных или посетителей на еду. Слух о том, что в больнице лежит пленный немец — в русских условиях маленькая сенсация — , быстро распространился. Когда начал вставать и ходить, то, куда бы ни направлялся, меня провожали любопытными взорами. Каждый встречный обращался ко мне с приветствием — кто сдержанно, кто по-дружески. Раз я оказался в палате, где лежал какой-то старик. Изможденный — кожа да кости, с тусклым взглядом, выражавшим апатию, он выглядел живым мертвецом.

Ухаживала за ним жена-настоящая русская «матка». Неожиданно, достав из сумки вареное яйцо и пирог, она протянула их мне: «Бери!» Я стал отказываться, ссылаясь на то, что ее муж сильно истощен; ему требуется больше есть, чтобы встать на ноги. — «Возьми, возьми! Он все равно скоро помрет, а ты молодой, вся жизнь впереди — тебе нужно поправиться после операции!» Меня этот случай глубоко растрогал: не думал я, идя в плен, что кто-то когда-то так отнесется ко мне — загадочная русская душа! (в оригинале — «русская ментальность» — Ред.).

После выписки из больницы пролежал еще какое-то время в лагерной санчасти, позднее меня определили на легкие работы. В конце-концов эта операция стала моим «билетом на родину»: меня списали. На границе мы в последний раз прошли санобработку, затем нас тщательно обыскали. Через все шмоны в плену мне удалось сохранить маленький, размером в ладонь, альбом со свадебными фотографиями.

К ним были подписи, сделанные от руки. Зная, что на русских любая строчка по-немецки действует, как красная тряпка на быка, предусмотрительно спрятал альбом в раздевалке — там лежали какие-то подушки, я засунул его в наволочку. Как выяснилось, не напрасно. При обыске у одного из товарищей были найдены несколько листков с дневниковыми записями, которые он вел в плену. Мы поехали дальше, а он остался.

18 декабря 1948 года, после долгой разлуки, я, наконец, смог обнять жену, родителей. Считаю, мне и здесь повезло. Неизвестно, смог ли бы я выжить, оставшись в Боровичах. В маленьком лагере в Пестово порядки были попроще, домашней и больница под боком. Счастье нужно иметь и оно, слава богу, не оставляло меня всю войну и в первые послевоенные годы.

По воспоминаниям немецких военнопленных, они рвались на Запад...

Для меня выбора не было: вся семья жила в восточной зоне.

— Что до Вас доходило о жизни в Германии, когда были в плену?

— Мало что, можно сказать, о ней мы не имели ни малейшего представления. Потребовалось время, чтобы акклиматизоваться на родине. В первую очередь из-за новых порядков. В материальном плане нашей семье, в сравнении с большинством, в послевоенные годы приходилось не так тяжело. Отец жены был мясником — у нас всегда на столе было мясо. Оставалось и на обмен: в то время процветала меновая торговля.

— Как встречали бывших военнопленных?

— Для новой власти мы были подозрительны. Как-то мой шеф — одногодок, тоже с 1920го, с ним у меня наладились отношения — рассказал о беседе, которую имел в окружном комитете партии. Его спросили, сколько мужчин, в первую очередь, воевавших занято в нашей сберкассе. Опасались заговоров, собственный народ вызывал у коммунистов страх. Имелось указание не допускать, чтобы в одном месте собиралось больше трех ветеранов. Шеф заверил, у нас женский коллектив.

Чтобы получить место по специальности, пришлось подать заявление о приеме в партию — таково было условие. В СЕПГ меня не взяли: всем было известно — мне и не приходило в голову это скрывать — что я бывший офицер вермахта. Успев к тому времени оформиться на работу в сберкассу, нисколько не расстроился. Наоборот. Кто хорошо устраивался по возвращении из плена, так это деятели из Комитета Свободная Германия. Их ставили разными мелкими начальниками. Деревенскими бургомистрами и т.д.

— Как к ним относились в плену?

— Презирали. Чистейшей воды приспособленцы. В красном уголке у нас были выложены книги Маркса, Ленина, Сталина, Горького на немецком языке. Для перековки, так сказать. Несмотря на соблазн — иногда очень хотелось что-нибудь прочесть — мы их в руки не брали. Из принципа. Только эти изображали усердных читателей. В искренность их внезапного перерождения никто не верил: весь театр ради лишнего куска — им давали т.наз. «золотое ведро», т.е. консервы банками — и мелких привилегий.

Вообще, товарищество в лагере хотя и сохранялось, но стало хрупким. Дурной пример подали австрийцы. Вдруг обнаружилось, что национал-социализм был им навязан силой, они — вроде как невинные жертвы. С немцами знаться не хотели. Кучковались отдельно.

— Как сложилась послевоенная жизнь?

— Вернувшись, устроился в сберкассу в Борне, где и проработал до самой пенсии в 1985 году. Под конец руководил ревизионным отделом.

Самым тяжелым в ГДР была вечная боязнь доносчиков. Заимев в 1960-е годы дачу, приобрел некую отдушину. Соседям по даче доверял, как себе. Вечерами, за пивом, могли говорить откровенно, не стесняясь и по сторонам не оглядываясь. Я в то время сильно восхищался Западом.

Когда вышел на пенсию, смог навестить, наконец, старого боевого товарища, бежавшего на Запад — он работал мастером на крупном предприятии (во времена ГДР свободно посещать Западную Германию могли лищь пенсионеры). Вернулся совершенно очарованный увиденным. Во время экскурсии по заводу, где работал мой друг, набрал с пола шурупов: у нас таких и не видели, а здесь они валялись! Сегодня от былого восторга не осталось и следа.

Как я понял, это общество интересуется лишь двумя вещами: у кого сколько денег и кто, кому, как раздвинул ноги. Посмотрите, что сделали с нашим, некогда богатым, регионом! Скупили за бесценок все предприятия, положили в карман государственные средства на реконструкцию и позакрывали. Сегодня в Дойцене работают лишь пара ремесленников. Остальные пенсионеры, как я, или безработные. Народ отсюда бежит; города, деревни вымирают.

С женой в следующем году будем отмечать 70-летие нашей свадьбы. У нас прекрасные дети, внуки, правнуки. В последнее время здоровье супруги пошатнулось, из-за необходимости в постоянном медицинском уходе ей пришлось уйти в дом престарелых. Навещаю ежедневно, провожу у нее большую часть времени.

— Что изменилось в ситуации ветеранов после Воссоединения?

— Появились ветеранские объединения. Как-то случайно, в начале 1990х, узнал о такой организации — «Товарищество отставных лесничих Саксония» (Kameradschaft gedienter Forstleute Sachsen) — в наших местах. С тех пор езжу на встречи. На сегодняшний день в живых осталось девять человек — все из разных родов войск; нас объединяет лишь то, что прошли войну. Но если Вы подумаете, мы, встречаясь, вспоминаем о ней — ошибетесь. Говорим о здоровье, детях, внуках, правнуках, обыденных вещах.

Стал получать почту. Пишут коллекционеры — выпрашивают фотографии. Сначала никому не отказывал. Узнав, что на этом делается бизнес, теперь всем отвечаю: «Нет!» Приходят письма от родственников воевавших, люди интересуются судьбами предков. Недавно пришло письмо от одного молодого человека из Трира. Он спрашивал о дяде, тот воевал в 731м батальоне в звании лейтенанта.

Мне фамилия ничего не говорила, я ему так и написал. В ответ получаю недоуменное послание: «Как же так! Этого не может быть!» Может. Не помню и все. В батальоне три роты, в каждой четыре взвода — даже в своей роте я всех офицеров не вспомню. А тут еще хаос последних дней войны. Люди появлялись и — также внезапно — исчезали.

В остальном, по большому счету, разницы не ощущается. Смотришь передачи Гвидо Кноппа (автор программ по истории на втором канале немецкого телевидения) — обязательно, если речь о том времени, то с негативным подтекстом. Конечно, массовое уничтожение людей в концлагерях нужно осудить — мы, кстати, об этом ничего не знали. А почему не зададутся следующим вопросом.

Ведь это какой был фронт — от Норвегии до Северной Африки! Удерживать его только своими силами мы бы никак не смогли. На нашей стороне воевали сотни тысяч людей других национальностей, больше двадцати дивизий только из иностранцев. Что побуждало их разделить судьбу с нами даже тогда, когда исход войны определился?

Такую массу не заставишь идти в бой из-под палки, они должны были верить в то, что сражаются за правое дело. СС совершенно смешали с грязью. А ведь это были обычные солдаты! В преступлениях виновна лишь малая часть, те, что охраняли концлагеря. Разве правильно валить всех в одну кучу? Я коллекционирую марки. Так вот, марки третьего рейха для себя иметь могу, но на обмен требуется специальное разрешение. Предположим, Вы также коллекционер, хотим поменяться... Я должен отправить марки в Берлин, в таможню, и ждать — позволят или нет. Что за чушь!

Получается, о целом периоде немецкой истории — с 1933-го по 1945-й годы — нельзя упомянуть ничего положительного. В ГДР он вообще был вычеркнут, тельманы да розы люксембург — вот, вам, и все прошлое. Нас, стариков, такое отношение ко времени нашей молодости сильно задевает.

Немецкий крест в металле я в свое время получить не успел, только нашивку. В хаосе последних месяцев войны он затерялся где-то в пути от штаб-квартиры генерал-лейтенанта Меллентина, подписавшего приказ о награждении. Также и манжетную ленту «Курляндия», которой был отмечен уже после капитуляции нашей части, мне, конечно, никто в плен не передавал.

К моему девяностолетию товарищи приготовили мне особенный подарок: ими было организовано вручение обеих наград (в ФРГ можно заказать дубликаты орденов и знаков отличия, современные копии изготавливаются без запрещенной свастики). На церемонии с речами, опубликованными позднее газетой «Камераден», выступили майор в отставке Ример и ветеран танковой дивизии СС «Викинг» Г. Пениц.

(Цитата из речи Г.Пеница, «Kameraden», номер 674 за октябрь 2010 года, стр. 19:

«Также и моя честь заключалась в верности отчизне. „Благодарность“ Фатерланда мы получаем сегодня в виде клеветы, травли и личных нападок. Если бы не поддержка нашего ветеранского товарищества, можно было бы придти в отчаяние от глупости и безразличия большинства сограждан!»

— В Советском Союзе были после возвращения из плена?

— Нет, ни разу.

— Хотелось бы еще раз посетить те места?

— На Украину особенно не тянет, я там нигде подолгу не задерживался. А, вот, туда, где я провел несколько лет в плену — Боровичи, Пестово — съездил бы охотно.

— Снится война?

— Первые годы снилась, теперь уже нет. Но сон ведь это что ... просыпаешься — он упорхнул, не ухватишь.

— Чем она стала для Вас?

— Потерянной молодостью. Ну что у меня были за «лучшие годы жизни»?..

Восемнадцатилетним меня призвали, мне было 28 лет, когда вернулся из плена. Полученный опыт отпечатался навсегда. Родительский дом, школа, армия дали мне то, что имею по сей час.

Первое время хотелось все забыть, надо было наверстывать упущенное за военные годы. Выросли дети — их война абсолютно не интересовала. Поделиться было не с кем. Нынче повзрослели внуки и кое-кто из них открывает для себя прошлое. Вот и мой внук интересуется, расспрашивает. Все это пришло слишком поздно. В живых нас, свидетелей того времени, почти не осталось.

Хотя, надо сказать, каждый из нас видел его по-своему. И о войне у каждого своя правда. Спросите двух солдат, сидевших в одном окопе, в метре друг от друга, и их рассказы не совпадут. У меня правда такая.

Интервью и перевод: В.Кузнецов; Я Помню


В тему:

 


Читайте «Аргумент» в Facebook и Twitter

Если вы заметили ошибку, выделите ее мышкой и нажмите Ctrl+Enter.

Система Orphus

Підписка на канал

Важливо

ЯК ВЕСТИ ПАРТИЗАНСЬКУ ВІЙНУ НА ТИМЧАСОВО ОКУПОВАНИХ ТЕРИТОРІЯХ

Міністр оборони Олексій Резніков закликав громадян вести партизанську боротьбу і спалювати тилові колони забезпечення з продовольством і боєприпасами на тимчасово окупованих російськими військами територіях. .

Як вести партизанську війну на тимчасово окупованих територіях

© 2011 «АРГУМЕНТ»
Републікація матеріалів: для інтернет-видань обов'язковим є пряме гіперпосилання, для друкованих видань – за запитом через електронну пошту.Посилання або гіперпосилання повинні бути розташовані при використанні тексту - на початку використовуваної інформації, при використанні графічної інформації - безпосередньо під об'єктом запозичення.. При републікації в електронних виданнях у кожному разі використання вставляти гіперпосилання на головну сторінку сайту argumentua.com та на сторінку розміщення відповідного матеріалу. За будь-якого використання матеріалів не допускається зміна оригінального тексту. Скорочення або перекомпонування частин матеріалу допускається, але тільки в тій мірі, якою це не призводить до спотворення його сенсу.
Редакція не несе відповідальності за достовірність рекламних оголошень, розміщених на сайті, а також за вміст веб-сайтів, на які дано гіперпосилання. 
Контакт:  [email protected]