Как травили фронтовика-писателя Виктора Некрасова

Версия для печати

Каким был писатель Виктор Платонович Некрасов. Вспоминает писатель Михаил Пархомов.

Начало читайте здесь:

• Виктор Некрасов: он первым написал правду о 37-м годе и Великой Отечественной
• Писатель-фронтовик Некрасов никогда не каялся

... Как завязалась наша дружба с Виктором Платоновичем? После войны мы встретились. Он написал «В окопах Сталинграда», я уже тоже начал писать. Он пришел капитаном, я пришел капитаном. Разницы в возрасте уже не было — война, знаете, сравняла нас в годах. Мы уже стали однолетками. С кем он дружил? Друзьями Некрасова были многие люди, разные, (Я не хочу, чтобы вы представили меня самым близким другом Некрасова. Не было «самых близких»).

Ваня Фищенко, с которым он воевал, и которого он вывел в «Окопах» под именем Чумака, был ему другом. И я, Мишель — так он меня называл, был ему другом. Был у нас Яня Богорад, бывший партизанский командир — он, к сожалению, уже покойный, журналист из «Радянської України» — тоже был его другом. Николай Иванович Дубов, писатель — тоже друг. Нельзя сказать, что я — самый близкий, а тот на 90 процентов, а тот — на 80, и так далее... Когда ему хотелось — он мне звонил: «Мишель, что ты делаешь? Я иду к тебе». Или звонил: «Что-то я тебя два дня уже но видел. Зайди!»

И мы с женой заходили к нему вечером. И зто было совершенно естественно. Наши отношения были настолько прямые, что не было обиды, что я пошел с вами, скажем, сегодня куда-то без него. Не было обид. Вот он никогда не играл в карты. А я люблю играть в преферанс. «Ох, опять этот преферанс!» — говорил он, зайдя ко мне, когда я с друзьями играл. Поворачивался и уходил. Но обиды, что вот он пришел, а я не бросил преферанс, не могло быть! Это было естественно.

Я помню, как-то мы сидели у меня за столом, была выпивка. Сидел Гриша Поженян, московский поет, легендарная личность, моряк и пр. И сидел приехавший Ванька Фищенко, друг Виктора. Ну и Гриша (известнейший поэт и т.д.) заспорил о чем-то с Ванькой. Гриша Поженян — Ивану: «Ты такой! Ты сякой! У меня орден боевого Красного Знамени!» Ванька молчит. Виктор говорит с

улыбкой: «А у Ваньки их два!» Тут Гришка не выдержал, и — к Вике: «Слушай, идем отсюда!» Некрасов спокойно отвечает: «Гриша, ты понимаешь: я уйду с ним». Для Некрасова это было элементарно — уйти с обиженным, а не с обидчиком.

А его отношение к матери! Я более святого отношения не видел. Каждый день он ей приносил цветы. Даже когда не было денег, то продавщицы на Крещатике все равно давали ему букетики. Они знали, что он их дарит маме. А он уже после, при случае, расплачивался. Каждый день он выходил гулять с мамой — что бы ни было! Дождь, снег — что бы ни было!..

...Будучи за границей, Виктор со многими переписывался. Он понимал, с кем можно, с кем нельзя, Когда у меня была неприятность, и Вика узнал об этом — сразу же прислал мне письмо. Я дал пощечину секретарю парткома. За то, что он

на заседании парткома сказал... В общем, если товарищу Пархомову здесь не нравится, мы отправим его к его же другу Некрасову... Вот так. А Виктор, узнав, написал: «Я в восторге! Вика».

Гонения Виктора Некрасова... Мы не знали, являлось ли это указанием свыше. Постоянное присутствие сотрудников КГБ. Постоянное сопровождение ими Некрасова. Это началось в 1972 году, когда в Киеве была посажена большая группа украинских литераторов — Иван Дзюба, Светлычный... А Некрасов в свое время, когда пришли к нему Лина Костенко, Дзюба и попросили его подписать ходатайство в защиту украинского языка, подписал это ходатайство на имя Щербицкого...

Последние два года у Некрасова были такие, что его не печатали. Ни центральные издательства, ни украинские. Пытался «Новый мир» «Городские прогулки» напечатать — не вышло. Даже в Москве Михаил Алексеев, правильный товарищ, пытался, пробивал, но ничего. Отказы не мотивировались. Да что там мотивировать — ведь он же не начинающий писатель! Так что жить было совсем не на что. 120 рублей пенсия. Работать нельзя. Пришлось уехать — куда же деваться?

«Мальчики», которые за ним ходили, получали ведь не 120 рублей, а 200 и более. За кем ходили?! За Некрасовым! Да он если бы началась война, первый записался бы... Родина есть Родина. Ему было худо. И деваться было некуда.

Как он реагировал на эти похождения за его спиной «мальчиков» в сером? Иногда он над ними издевался. Мы с ним Киев знали-то хорошо. Мы знали, к призеру, что можно зайти в это парадное, а выйти на другой двор... А этот (сотрудник КГБ — «А») стоит, как дурак, и ничего понять не может: куда девался? А Вика смеется. Я ему говорю: «Вика, перестань, у них же работа» «Да ну их!..» В нем мальчишества было много.

...Некрасов был лишен гражданства (СССР — «А»), как только он сказал слова, которые опубликовала «Фигаро» (критика трилогии Леонида Брежнева, Генерального секретаря ЦК КПСС — «А»); видимо, немедленно доложили в Москву Леониду Ильичу Брежневу. И все. Его исключили из партии, его исключили из СП (Союза писателей — «А»).

Помню, как проходили эти собрания. Все помню. Но ни к чему об этом писать. Это не имеет отношения к Некрасову. Я могу называть фамилии этих людей, они живы-здоровы, эти писатели, которые выступали и подписывали... Пусть на их совести это останется. Обнародовать это — ни к чему. Не надо сводить счеты...

Некрасова исключали из партии дважды. Первый раз... когда Хрущев на него набросился. Была встреча с писателями в Кремле, зашел разговор о Некрасове. Хрущев взорвался: «Я знаю одного Некрасова — поэта! Нет других Некрасовых!» и т.д. Были разбирательства, была статья в «Известиях», называлась «Турист с тросточкой», о Некрасове. В результате — отделался строгим выговором.

Я его тогда в Ленинский райком партии (Киева — «А») сопровождал, рядом с ним был, чтобы легче... ждал его в приемной. Это в первый раз. А второй раз — это когда он подписал это письмо с Линой Костенко и другими. Тут уже — обвинения: украинский буржуазный национализм... Обвиняли запросто. Как-то в Бабьем Яру (я уже не помню, в каком году зто было) — 29 сентября там ежегодно собираются люди, отмечают Судный день, — куда мы пришли, собрались толпы людей. Плачущие... О памятнике тогда и речи не было.

Состояние на душе ужасное. Некрасов стал говорить. Люди собрались — слушают. Он: «Здесь лежат...» и так далее. Потом выступил Иван Дзюба. По-украински. Их обвинили в сионизме. (Ведь в Бабьем Яру лежат, в основном, евреи, а они, получается, про евреев и говорят). Вместо того, чтобы сказать писателям «спасибо» за слова — ведь партийные деятели ничего не сделали, — Некрасова обвинили в космополитизме. Можно обвинить в чем угодно: в сионизме, буржуазном национализме... Как всегда у нас.

А потом были обыски в доме. Что же искать у него можно было? Психология ладей, которые не понимают честность, порядочность. Вместо того, чтобы прийти и сказать: «Виктор Платонович, есть ли у вас книги, изданные за рубежом?» — он бы сказал наверняка: «Да, есть» — они устраивают обыск. «О! Нашли? Нашли! Солженицын!»

В тему: Петр Григоренко: как советский генерал стал диссидентом

В отличие от многих писателей, которые, допустим, издавали свои книги в самиздате, пересылали свои сочинения нелегально на Запад, Некрасов этим не занимался. Он не давал никаких интервью буржуазным газетам, которые могли быть восприняты здесь неправильно. Но он считал своим правом, как писатель, читать Набокова, например. Почему кто-то имеет право что-либо читать, а он нет? 48 часов длился последний обыск.

На моей памяти, у Некрасова было два обыска. Первый длился несколько часов...

...Сахаров приезжал в Киев, был у Некрасова дома. «Тут должен был быть процесс над украинские националистами» — Сахаров накануне позвонил Некрасову и приехал к нему домой. Процесс, узнав, что приехал Сахаров, сразу отложили. А Сахаров с женой вечером уехал в Москву.

И Солженицын, проезжая на юг, позвонил Некрасову и был у него. Уже тогда имя Солженицына было пугалом. Когда это было? Не помню точно. Год 1969-й, 1970-й... Как воспринимал Некрасов творчество Солженицына? Смотря что. Я не знаю, что он думал о его последних вещах, а, допустим, «В круге первом» или «Один день из жизни Ивана Денисовича», или «Раковый корпус» — это Некрасов очень высоко ценил. Хотя сам Солженицын как человек ему не очень и нравился. Между ними не было ничего общего. Солженицын — он сухой такой: «Так, у меня есть семь минут для разговора с вами». Для Некрасова это уже не подходит...

...Годы перед отъездом были очень тяжелые для него. Он все прекрасно

понимал. На каком-то официальном вечере Алексей Баталов (известный артист — «А») увидел Виктора и направился к нему, А Виктор так тихо ему:

— Алеша, не подходи. У тебя будут неприятности.

А Алеша ему;

— Вика, да брось ты! — Подошел и пожал руку. Но не все могли позволить себе поступать так же, как Баталов. Могли быть неприятности.

Он вынужден был уехать. И уехал. Получил вызов от своего дяди Ульянова, который жил в Швейцарии. Из тех самых Ульяновых, между прочим...

Ну, а когда он уехал, был распущен слух, что у Некрасова дядя — миллионер, и он (Некрасов — «А») получит наследство. А дядя еле-еле жил, старый человек. Виктор, когда здесь жил, выписывал и отсылал ему «Огонек» за свои деньги — у того лишних не было.

...Награды, почести — это так все мало интересовало. Он никогда ничего на груди не носил. У него была Сталинская премия, потом их меняли на Государственную. Вика получил бумажку — прийти в Верховный Совет, поменять награду. Он не пошел: «Я получал Сталинскую... Какая мне разница.’’ Все награды валялись у него в столе...

СПРАВКА: Михаил Ноевич Пархомов родился в 1914 году. Рано потерял родителей, беспризорничал.

Потом работал токарем, учился на рабфаке. Затем окончил архитектурный факультет Киевского инженерно-строительного института.

Работал корреспондентом газеты.

Печататься начал в 1948 году.

Автор книг «Караваны» (1950), «Судьба товарища» (1957), «Мы расстреляны в сорок втором» (1958), «Игра начинается с центра» (1963). Умер в мае 1993 года в Киеве.

—

Георгий Семенец, Аргумент

В тему:

«... Рыл эти окопы, потом защищал их, жил в них и умирал.»

Взгляд на войну из «Окопов Сталинграда» — первой честной книги о Великой Отечественной