Б.Стругацкий: Нельзя трусить, лгать и нападать. Нужно: читать, спрашивать и любить близких

Версия для печати

«Стремление людей к власти порождает столько лжи, ненависти, предательств и прочих мерзостей духа, что, безусловно, заслуживает поганого звания «порока всех пороков». Последнее интервью великого писателя: о прошлом и будущем, рабстве и свободе, любви и ненависти.

Борис Стругацкий всегда был открыт к общению. Правда, в силу возраста предпочитал переписку. На своем официальном сайте он регулярно отвечал на вопросы читателей и за последние полтора десятка лет не проигнорировал ни одно­го. Ответил Борис Стругацкий и на вопросы «РР». Из переписки, длившейся несколько недель, получилось одно из последних, а возможно, и последнее интервью с ним.

Борис Натанович, описанное в какой из ваших с братом книг более всего напоминает происходящее сейчас? Мне кажется, что это «Гадкие лебеди». Но вот ­вопрос: стал бы Банев помогать мокрецам, если бы вы писали эту книгу сейчас?

Происходящее более всего напоминает мне этакий коктейль из «Хищных вещей века» и четвертой части «Града обреченного». «Гадких лебедей» я вокруг себя не наблюдаю — ни обстановки повести, ни тем более самих гадких лебедей. Впрочем, если бы они у нас случились, сегодняшний Банев, безусловно, стал бы им помогать. Совершенно не вижу, что могло бы заставить его отказаться ­помогать будущему.

Какими пятью прилагательными вы охарактеризовали бы современную Россию?

Пятью? Не маловато ли? Лучше вот что: лучше я вам просто скажу, что такое современная Россия. Современная Россия — это огромная страна на перепутье истории. Это в одну реку, как известно, нельзя войти дважды, а в одну трясину и дважды можно войти, и трижды. Потому что река течет, а трясина пребывает в неподвижности. Мы все тщимся выбраться из нее, пройти как-то посуху, краем, а нас снова и снова сносит в болото, в наше привычное местопребывание, будто ни на что другое мы не способны.

Пятьсот лет рабства и холопства за плечами, пятьсот лет мы твердим как проклятые: «начальству виднее», «порядок важней свободы», «хорош царь, да немилостив псарь». А когда вдруг раз в сто лет открывается нам вроде бы дорога посуху, как все нормальные народы ходят — свобода там, демократия, конкуренция, — нами словно корчи овладевают: не хотим, холодно, сквозняки, придется брать на себя ответственность, придется решения принимать, выбор делать, рисковать придется, учиться зависеть от себя самого, а не от господина начальника... Да провалитесь вы все с вашей свободой! Отцы-деды под начальством ходили, и мы походим, ноги не отсохнут... Год, два — и вот мы уже снова в привычных местах: трясина, застой, начальство столбом вьется, поедом ест, но зато порядок! Тихо. Еще лет на ...дцать, пока нефть не кончится.

Но это у нас пока только в перспективе. Край болота виднеется «за поворотом в глубине», и уже сносит, сносит в трясину помаленьку: уже и с выборами все наладилось как положено, и партия сформировалась привычная, знакомая, хваткая, «миллионопалая», и огосударствление идет чередом. Еще пятерик отмотаем, и все станет как раньше — вязко, тускло, тухло и беспросветно. Но ­пока еще мы не там, пока видна дорога туда, где никогда мы еще не бывали.

Перекресток. Точка бифуркации. Как в 1917-м. Как в 1990-м. И выбирает, между прочим, народ. Сам. Лично. Равнодействующая миллионов воль. Стабильность или прогресс? Свобода или порядок? «Как лучше или как всегда»?

Вы ранее высказывались в том духе, что СССР был поражен раковой опухолью, и его распад оказался сродни сложной хирургической операции по ее удалению, после чего пациент еле оклемался. То, что мы наблюдаем сейчас, — это рецидив той самой болезни?

То, что мы наблюдаем сегодня, — типичный откат, происходящий после каждой революции. Революция ведь не только пожирает своих детей, она пожирает и все свои собственные достижения. Завоеванные свободы объявляются хаосом. Те недолгие месяцы, когда народ ощущал себя единым социальным организмом, оказываются «­лихими временами». Общее разочарование и ощущение ошибки порождает взрыв демагогии и поощряет коррупцию. Вместо идеологических ловкачей к власти приходят «деловые», возникает сильнейшая тенденция «­ничего не менять». Это главное, что характеризует ­наше состояние: мертвенное противоречие между необходимостью прогресса и категорическим нежеланием элиты что-либо менять.

Невольно вспоминается описанный в ваших книгах феномен прогрессорства. Только там в ход истории «варваров» вмешиваются представители более развитой цивилизации. А у нас, как мне кажется, есть ­некая страта, которая жаждет интенсивных изменений и готова их всячески приближать. Уместно ли прогрессорство здесь и сейчас, в такой вот форме? Не кажется ли вам, что оно вступает в схватку с «равнодействующей миллионов воль»?

Представления не имею, о какой такой «страте, жаждущей интенсивных изменений» вы говорите. В стране полно разумных людей, ясно представляющих себе, что «интенсивные изменения» совершенно необходимы, если мы не хотим застрять в прошлом, понимающих, как опасна стабильность, переходящая в застойность. Они есть во всех слоях общества, в том числе и внутри властной элиты. Это как в сказке про Алису: хочешь оставаться на месте — шагай нога за ногу, хочешь двигаться вперед — беги что есть силы! Все эти люди понимают ценность «интенсивных изменений», но только дураки и провокаторы «жаждут» прогрессорства как некоей политической практики.

Прогрессорство по определению это выбор самого бескровного, самого гуманного, самого мягкого варианта исторического развития. Никаких «схваток с равнодействующей миллионов воль». Представление об историческом процессе как череде схваток — атавизм. Так же как и представление о войне как «продолжении политики иными средствами». Нет уж, господа поклонники интенсивных изменений, только реформы, только новые разум­ные законы, только тщательная организация и укрепление гражданского общества. Никаких перево­ротов и внезапных ускорений. История не должна торопиться. Божьи мельницы мелют медленно.

Если здравомыслящих людей в стране достаточно, то почему тогда у страны до сих пор ослабленный ­иммунитет против рабства? И где найти прививку?

Рабство — не корь. Рабство вообще не болезнь. Это такое состояние психики, причем не нашей даже психики, а психики той ленивой, недоброй, завистливой обезьяны, которая сидит внутри каждого из нас. Она всегда знает, что ей надо: максимум халявы при минимуме усилий. Готовность отдать власть над собой любому, кто возьмет на себя ответственность за твои дела. И неколебимая вера в то, что живая собака лучше мертвого льва.

Это все сидит в нас прочно и неустранимо. Мы не болели ни рабством, ни холопством — мы были холопами и рабами, и мы остаемся ими и по сей день. Не все, ­конечно, но многие и многие. В достаточных количествах, чтобы равнодействующая миллионов воль сохраняла то же направление, что и тысячу лет назад.

Homo soveticus — это типичный представитель людей с рабской психологией? Или настоящего, до мозга костей раба мы получили все же, когда с той еще ментальностью окунулись в мир потребления? Но ведь и западная культура сейчас сталкивается с этим «максимумом потребления при минимуме усилий». В чем же тогда разница — на текущем отрезке истории — между ними и нами?

«Максимум потребления при минимуме усилий» не есть принцип ментальности раба. Это главный принцип ­существования homo sapiens вообще, основа ментальности человека разумного, отягощенного ленивой и недоброй обезьяной. Парадоксально, но именно этот, вроде бы отнюдь не почтенный, принцип лежит в основании того, что мы называем прогрессом. Это главный движитель изобретательства, стремления упрощать, совершенствовать и открывать новые умения. Если бы не этот принцип в сочетании с замечательной любознательностью и гибкостью мысли самых талантливых из нас, мы и по сей день жгли бы костры в ледяных пещерах.

Мир потребления, в который погружается человечество, — это явление, безусловно, новое, по-своему замечательное, способное сыграть чрезвычайно важную роль в формировании ближайшего будущего. Но при чем здесь рабство?

«Рабская психология» homo soveticus — это прежде всего готовность переложить ответственность за свой образ жизни на других людей, из категории «начальников». В обществе потребления эта психология рано или поздно приводит к возникновению авторитарного государства, и процесс развития общества тормозится и замедляется. Два поколения — и вот уже перед нами не общество потребления, а типичная мобилизационная экономика с карточной системой.

Одна из характерных черт той эпохи, которая оказывает на нас сейчас такое влияние, — героизация всего и вся. Между тем в одном из своих интервью вы сказали, что героизм возникает от некомпетентности: герои нужны тогда, когда «дело организовано плохо и люди не способны исполнять свои обязанности»...

Чем хуже организовано дело, тем больше возможностей у участников совершать героические поступки. Героизм при этом остается героизмом. Снимем перед героем шапку и склоним голову. Не надо только награждать заодно и начальничков, по вине которых кому-то пришлось приносить себя в жертву для дела и во имя дела. А в названную эпоху слишком часто под знаменами героизации скрывали и преступное разгильдяйство, и срамотищу обыкновенной некомпетентности властей. Время было такое. Сейчас этого не в пример меньше.

Путин как главный начальник современного российского общества — кто он, на ваш взгляд? И с точки зрения исторического развития, что важнее в таких начальниках: чтобы у них благие намерения что-то изменить просто наличествовали или чтобы видение лучшего будущего базировалось не на спорных примерах из прошлого — как мы увидели недавно, после его намека на грядущую индустриализацию «по сталинскому образцу»?

Боюсь, что «с точки зрения исторического развития» ­ответы на все эти вопросы не играют существенной роли. Историческое развитие не определяется никакими ­начальниками. Начальники способны управлять лишь частностями. Более жесткий режим власти установлен или менее. Труднее стало жить большинству или легче. Кому даны привилегии, а у кого отняты. Конечно, для нас с вами и для огромного большинства эти частности чрезвычайно важны. Они, собственно, определяют лицо нашей жизни: насколько оно человеческое, это лицо. Но ход истории такими частностями не ускоряется и не замедляется.

Никакому начальнику не дано повернуть направление этой равнодействующей или изменить ход истории. ­Испортить жизнь своему поколению, «пустить ему кровь», оболванив заманчивыми лозунгами, или, наоборот, ввести несколько разумных законов, поощряющих прогресс экономики и культуры, — это, собственно, все, что доступно начальнику. А ход истории потом определит, что из предпринятого согласуется с направлением «равнодействующей миллионов воль», а что в струю не попадает. Первое сохранится, по крайней мере некоторое время, второе сгинет под катком истории. Законы же формирования и функционирования «равнодействующей» остаются, ­по-моему, тайной за семью печатями и до сих пор.

Как бы вы объяснили пятилетнему ребенку, в чем ­заключается наиважнейшая добродетель жизни и ­почему эту самую добродетель важно в себе воспитывать?

Нельзя трусить, лгать и нападать. Нужно читать, спрашивать и любить близких. Объяснить это ребенку, и вообще кому бы то ни было, разумеется, невозможно. Да объяснения ведь и не воспитывают. Воспитывают, как известно, обстоятельства. И тут уж как получится.

Какой порок современного общества вы считаете самым опасным и почему?

Стремление людей к власти. Это порождает столько лжи, ненависти, предательств и прочих мерзостей духа, что, безусловно, заслуживает поганого звания «порока всех пороков».

К вопросу о власти. Чем, на ваш взгляд, легче управлять — фанатизмом или безразличием?

Это зависит от поставленной цели. Воюют лучше фанатики, вкалывают на стройке — безразличные.

Существуют ли, по-вашему, ситуации, когда наиболее оправданной нормой морали становится принимать сторону сильного? Или это всегда позиция тех, кто ­обманываться рад?

Такие ситуации определенно существуют — когда сильный прав. Вставать же на сторону неправого дела всегда плохо, но иногда приходится, если при этом, скажем, ты спасаешь близких.

Если бы вам предложили стать разработчиком реформы школьного образования, каковы были бы ваши предложения?

Я бы заменил уроки литературы «уроками чтения», причем ввел бы эти уроки начиная со второго класса, а может быть, и с первого. Задача: сделать чтение самым любимым, самым увлекательным, самым престижным занятием подростка. Не надо никаких нудных обсуждений «проблем», никаких «лишних людей», «писем Татьяны», «почему Раскольников убил старуху», вообще не надо примитивного литературоведения, всего этого нудного пережевывания наукообразной скукотищи, убивающего книгу. Только ежедневная и ежечасная демонстрация, умелая и талантливая, что книга — это прекрасно! Это кайфово! Это круто! А тот, кто этого не понимает, — лузер, серый, невнятный, с ним и поговорить-то не о чем.

Школа должна выпускать квалифицированных читателей, умеющих получать наслаждение и от чтения, и от перечитывания. И дело здесь не только в том, что ­повышается уровень образования ученика. Можно ведь рассчитывать и на повышение нравственного уровня, пусть небольшое, пусть необязательное, пусть «как кому повезет», но все-таки... Конечно, каждый легко приведет пример из жизни, и не один: начитанный подлец, высокообразованный негодяй. И все-таки, и все-таки... Сотни тысяч книг написаны и опубликованы, и лишь единицы учат быть плохим, но если книга вообще способна ­по­ощрять, она, как правило, поощряет к добру.

Убьет ли нас избыток информации? Вот Умберто Эко говорит, что мир сталкивается с новым видом цензуры — цензурой из-за избытка шума, когда крупицы важных сведений заглушаются шквалом неважных...

Избыток информации никого еще и никогда не убивал. Недостаток — да, бывало. А избыток мы просто пропускаем «мимо уха» и озабоченно погружаемся в привычные дела. По-моему, список «важных сведений» мало изменился за последнюю тысячу лет, а по неважным появилось множество специалистов, которые ими в меру сил своих и занимаются как профессионалы.

Что такое любовь? Способны ли теперешние люди на Земле ощутить все человечество — и себя самих как его часть — как повод для любви?

Что такое любовь, я, как и все прочие, включая великих, не знаю. Любовь же человека к человечеству, равно как и человечества к человеку, есть, по-моему, не более чем красивый набор слов. Отдельный человек с человечеством в целом не соотносится никак. «Ощутить человечество» человек может только шестым чувством, а его нет.

Кто больше нуждается в спасении: планета или ее ­население?

По-моему, планета. Население приспособится.

—

Николай Анищенко, опубликовано в журнале «Русский Репортер» №47 (276)

СПРАВКА: писатель-фантаст, сценарист Борис Натанович Стругацкий родился 15 апреля 1933 года в Ленинграде (ныне — Санкт-Петербург). В 1955 году окончил механико-математический факультет Ленинградского Государственного университета по специальности «звездный астроном». Работал в Пулковской обсерватории. С 1966 года — член Союза Писателей СССР.

Известен как создатель произведений современной научной и социальной фантастики. Большинство произведений были написаны им в соавторстве с братом Аркадием Стругацким, ушедшим из жизни в 1991 году.

Среди наиболее известных произведений: «Страна багровых туч» (1959), «Стажёры», «Попытка к бегству» (1962), «Трудно быть богом» (1964), «Понедельник начинается в субботу. Сказка для научных работников младшего возраста», «Хищные вещи века» (1965), «Второе нашествие марсиан» (1967), «Гадкие лебеди» (1967), «Улитка на склоне» (1966-1968), «Сказка о Тройке» (1968), «Обитаемый остров» (1969), «Отель «У погибшего альпиниста» (1970), «Малыш» (1971), «Град обреченный» (1972), «Пикник на обочине» (1974), «За миллиард лет до конца света» (1976-1977), «Жук в муравейнике» (1979-1980), «Хромая судьба» (1982), цикл новелл «Возвращение» (1962), рассказы.

Борис Стругацкий скончался 19 ноября 2012 года на 80-м году жизни.

Еще в разделе ПЕРСОНЫ читайте:

• Человечище. Сегодня день рождения Андрея Сахарова
• Петр Григоренко: как советский генерал стал диссидентом
• Правила жизни Евгения Стахива. К 94-летию
• Маргарет Тэтчер: она не любила 8 марта
• Операция «Федерация с Россией» гетмана Скоропадского